Москва

4 нояб. 1927 года. пятница, в России

6 утра. Снегопад. Север, похоже, пристрастился к маленьким красным фургончикам, запряженным одной лошадью. Как и в Норвегии, здесь зимой защищают железнодорожные пути от снега живыми изгородями или заборами с двух сторон полотна. Насколько я вижу, это настоящий народ великих русских писателей – Толстого, Гоголя, Тургенева, Достоевского, Салтыкова. Изображенные ими типы можно увидеть повсюду[135]. Тугодумные и все же проницательные крестьяне; самонадеянные и даже сейчас, при коммунизме, пользующиеся определенной властью мелкие чиновники (проводники на железной дороге, начальники вокзалов и т. п.). я вижу, как крестьянин в драном пальто и шапке проходит перед чиновником и приподнимает эту шапку. Я вижу, что представители рабочего класса сознательно и довольно неохотно, но тоже это делают. Та быстрая, нервная энергия, которую часто можно видеть даже у самых обычных американских рабочих, здесь не востребована.

Сейчас 2:30 [дня], мы должны прибыть в 3. В соседнем купе французские коммунисты явно пишут речь, с которой собираются обратиться в Москве к иностранным товарищам – они позаимствовали для этого мою авторучку, я постоянно слышу слово «confreres» (собратья) с характерной французской интонацией. На чисто французский манер произносятся также слова «Vive la Commune» («Да здравствует Коммуна». – Пер.) и «capital» (столица. – Пер.). Чувствуется, они потрясающе проведут время, когда туда доберутся. А вот и сама Москва. Пока не очень впечатляет. По далекой дороге – по крайней мере так видно из окна поезда – мчится автобус. За пределами города появилось небольшое количество новых домов. Когда поезд остановился, оркестр заиграл мелодию, которая, как мне объяснили, является «красным» гимном, – «Интернационал»[136]. Совершенно не воодушевляет. Зазвучали речи – возможно, среди них и та, в сочинении которой я опосредованно принял участие. Но специальные посыльные (между прочим, оба евреи) уже нашли меня и повели к автомобилю, который должен доставить меня в Grand Hotel на Красной площади[137]. Но что это за жалкая кучка авто перед вокзалом! В самом захолустном городишке Джорджии или Вайоминга нашлись бы машины получше. А люди! Смесь европейцев и азиатов! Интернациональная азиатская жизнь с некоторой примесью европейской. Всюду нелепость, обветшание и ветхость; старые – и вообще не очень приглядные постройки в смеси с экзотическими театрами, залами и, конечно, церквями. Одряхлевший «Луна-парк»[138].

Я поселился в номере 112 на третьем этаже: стиль – рококо и потертый «гранд». Но говорят, что номер дорогой. Почти мгновенно появляются г-н Динамов из государственного издательства и девушка, которую я принимаю за его молодую любовницу[139]. Они переполнены чувством долга, я в их глазах важен необычайно. Ах, у вас будет это и у вас будет то. Кого я хочу увидеть? С кем встретиться? Мне же интересно, кто захочет встретиться со мной. А список сверстан. Пока мы разговариваем, прибывает представитель Chicago Daily News. Он пришел, чтобы предложить использовать его стенографистку, его документы и книги. У него номер в этом же отеле. Примерно через десять минут приходит Скотт Неринг, пересекший Тихий океан и Азию[140]. Он хочет быть полезным – «умудрить» меня сведениями о России – и обещает стать моей правой рукой. Потом возникают господа Биденкап и Крит – один из них является представителем американского филиала «Международной рабочей помощи», другой – французского. Они хотят быть полезными при составлении плана моей поездки. А после них появляется представитель Associated Press. Он хочет отправить каблограмму и пригласить меня на вечеринки, я решаю перенести это приглашение на предстоящую неделю. Примерно в 10 [вечера] я прекращаю дела, заказываю еду и ем, пока кто-то напрасно названивает по телефону. Потом я набрасываю вопросы, которые можно было бы задать Сталину. Пишу три письма, одно из которых – Хелен, и отправляюсь на боковую. Пока я не видел в Москве ничего похожего на красные сапоги.

5 нояб. 1927 года. суббота. Hotel Grand. Москва

Положительно русские – странные и замечательные люди. Я провел полдня в их главной и самой суровой тюрьме. Это устроил для меня Биденкап – мелкий, агрессивный, самоуверенный и напористый, но знающий человек (я так думаю), настроенный скорее прокоммунистически или по крайней мере воображающий, что он так настроен. Он пришел в 9:15, чтобы сказать мне, что я не должен этого пропустить. Это будет иллюстрировать коммунистические идеи о преступлении, наказании и перевоспитании. И действительно, это так и было… В такси с тремя другими людьми и переводчиком я поехал в […] тюрьму[141]. Тюрьма построена буквой «К» и состоит из пяти этажей камер, находящихся друг над другом. Запах. Камера. Но все это значительно лучше того, что было тут в царские времена. Все подземные камеры заброшены или превращены в рабочие цеха с текстильными машинами. Старая центральная часовня с каморками, из которых через небольшие окошки заключенные могли наблюдать за службами или получать благословление священников, превращена в общественный зал для заключенных, где показывают кино и устраивают другие развлечения. Больше нет одиночного заключения в старом смысле этого слова. Сегодня существуют только пять видов наказания – следующие […]

Здесь был парикмахер-убийца, получивший десять лет. Шеф-повар – тоже убийца. Один из интересных заключенных – старый и простоватый на вид, но, возможно, просто лукавый человек, который в царские времена был агентом-провокатором. С одной стороны, он примыкал к нигилистам и помогал им в попытке взорвать царский поезд. (Попытка потерпела неудачу, но он по крайней мере принял в ней участие – или должен был это сделать.) С другой стороны, после того, как царь был убит, а секретные бумаги полиции оказались в руках красных, выяснилось, что этот человек получал деньги от полиции и за наличные помогал искать нигилистов. Все это он рассказал в ответ на вопросы, заданные нашим гидом с подачи участников экскурсии, и рассказал достаточно просто и прямо. Его спросили, жалеет ли он о случившемся. Да. Он ошибался. Относились ли Советы к нему справедливо с момента раскрытия его преступления? Да. Была ли жизнь в этой тюрьме достойной – гуманной? Очень. Когда он выйдет на свободу? Через шесть лет. «Застрелить надо было этого кровавого ублюдка», – сказал англичанин, стоявший позади меня.

Был там еще один интересный узник, священник из маленькой русской деревни. Вместе с другим человеком он задумал убийство, осуществил его и был приговорен к 10 годам – максимальный срок наказания по новому закону. Но кто «он»! Персонаж из оперы-буффа. Камбоджиец! Или кореец. В высокой соломенной шляпе, размером и формой напоминающей шелковое сито, – и это все было водружено на голову с помощью какой-то желтой шелковой ленты.

И длинное грязное ветхое, но все же шерстяное пальто, подпоясанное льняной тряпкой. И бледные слабые глаза. Странные китайские лицо и фигура. И все же кто он: сумасшедший, фанатик, невротик-мечтатель? Возможно, да, а возможно, нет. Сегодня русские юристы чрезвычайно осторожно воспринимают нервные болезни в связи с преступностью… Через переводчика я разговариваю с ним. Его голос и жесты указывают на химический космос, столь далекий от моего, как будто я разговариваю с существом из другого мира. Достоевский с его самыми неустойчивыми психологическими отклонениями никогда не создал бы более невероятную фигуру или характер, нежели этот. Да, он был священником в деревне за 300 миль отсюда. Правда, его обвинили в убийстве – его и еще одного гражданина. Но его обвинители ошиблись. И на сколько его приговорили? На десять лет. А можно сократить срок трудом или хорошим поведением? Да – до шести лет. Разрешается ли ему ежегодно выходить из тюрьмы на каникулы? Да. И он после его освобождения вернется в те места, где был осужден? Да. Зачем? Именно там он родился! Сможет ли он вернуться к нормальной жизни? Он надеется, что да… я оставил его в странном сне в одном из помещений тюрьмы – он опирался на каменную стену своим тонким, почти высохшим плечом.

Одной из странностей этой тюрьмы было то, что на тюремной кухне в связи с 10-й годовщиной Октябрьской революции 1917 года они выпекли каждому из заключенных по одному фунту белого хлеба; обычно их из года в год кормят другим хлебом. Он темно-темно-коричневый, сырой и кислый – вкус, которого я не выношу.

Охранники здесь не имеют оружия. Запрещается убивать заключенных в случае попытки побега. На главном дворе висит баскетбольная корзина. Мы возвращаемся в гостиницу и находим Динамова. Мы обедаем в отеле, и у него есть план прогулки, после которой я должен встретиться с Биллом Хейвудом[142]. После обеда приходит Биденкап и предлагает переехать в другой помер, с видом на ворота, ведущие на Красную площадь, я решаю переехать, но сначала – поспать. Звонит Дороти Томпсон, но я притворяюсь спящим. В пять мы переходим в новый номер (302) и заказываем ужин. Я пишу письма, а потом мы выходим на прогулку, но идет дождь. Вместо прогулки мы берем такси до отеля «Люкс»[143]. Меня просят показать паспорт (так делают все посетители этого здания), потом мы с Динамовым отправляемся в номер Рут Корнел[144]. Я ясно вижу, что между ними существует сексуальная связь; после разговора мы спускаемся вниз, в номер Хейвуда. Комната забита какими-то сомнительными радикалами.

Вильям Дадли Хейвуд, более известный как Большой Билл Хейвуд, лидер организации «Индустриальные рабочие мира»

Сам Хейвуд страшно постарел. Я бы никогда не поверил, что такой сильный человек мог стать таким серым, вялым и обрюзгшим. Но жизнь потрепала его, как она треплет нас всех. Он сказал, что был болен – очень болен – два года назад. Кроме того, год назад он женился на русской женщине. Она появилась позже – такая славянская рабыня. Он также написал мемуары и теперь по-детски гордится тем, что сумел это сделать[145]. Но он признал, что его время прошло, и это был его последний выстрел (до того – стачка шахтеров Колорадо, Лоуренс, Лоуэлл, Паттерсон, «Индустриальные рабочие мира» и суд в Чикаго). я не мог в это поверить. Могу ли я прийти снова, прочитать несколько глав из его книги и сказать ему, что я о ней думаю. Я сказал ему, что приду. После этого выхожу к Рут Корнел (см. примеч. выше. – Ред.) и Динамову и хочу попрощаться. Но она выходит в холл вслед за мной и объявляет, что мне надо пройтись. Она предлагает составить нам компанию, что мы и делаем – а пока ходим, осматриваем убранство города к Красному празднику. Когда мы добираемся до отеля, она предлагает прогуляться по Красной площади, и я соглашаюсь, после чего Динамов уходит; был то разрыв или нет – не могу сказать. Мы осматриваем главный советский магазин[146]. Мавзолей Ленина, и она сообщает мне, что из-за склонности русского характера к суевериям Ленин уже стал святым. На самом деле – пока еще – Центральный комитет не осмеливается похоронить или сжечь тело. Оно стало святыней. Поэтому в русском сознании возникла идея, что до тех пор, пока тело находится здесь (и, наверное, только в этом случае), в России будут жить коммунистические принципы! Потом мы осматриваем могилу Джека Рида[147] и возвращаемся в отель. Я жалуюсь на одиночество, и она понимает меня. Мы наконец достигаем взаимопонимания, и она остается до двух. Уходя, она просит меня не провожать ее и обещает вернуться завтра или в понедельник.

6 нояб. 1927 года, воскресенье. Москва, Hotel Grand.

Опять серый и дождливый день. Большую часть дня я пишу. Утром БОКС […], которое здесь берет на себя заботу о таких гостях, как я, прислало мне гида-переводчика на весь день. Но я отпустил его, попросив вернуться к часу. Между тем меня ждут разные посетители: проф. Г. У. Л. Дана из Новой школы социальных исследований в Н.-Й.[148], Скотт Неринг, представитель Chicago Daily News, глава […] и другие. Они рассказывают мне разное о России и о том, что ждет меня здесь. После праздников мне должно быть позволено увидеть некоторых вождей и руководителей Коммунистической партии, которые правят в России, а после этого мне дадут гида и обеспечат переезд и проживание в тех пунктах России, которые я захочу посетить. Неринг предлагает взять Рут Корнел[149], так как она говорит по-русски и по-английски, а поскольку мы уже так близки, мне это представляется идеальным выбором. В 4:30 дня состоится открытие десятидневного праздника, а также прозвучат приветствия иностранных коммунистов и гостей. Мне принесли билет в ложу. Пойду – на открытие по крайней мере…

Рут Кеннел на Красной площади во время визита Драйзера

Было очень впечатляюще, особенно гимн в память павших, который мастерски сыграл оркестр и который огромное собрание слушало стоя. Этот оперный театр внутри и снаружи производит большее впечатление, чем любой другой театр в Европе[150]… В пять тридцать я уезжаю; вернувшись, нахожу здесь Рут Корнел (см. выше примеч. ред.) и Динамова. Она должна отвезти меня посмотреть русскую народную пьесу в одной из маленьких школ театрального искусства. Пьеса показывает забавные картины деревенской жизни во время свержения царя и прихода к власти Советов. Она слишком длинная, но если правильно сократить, то в Америке ее может ждать успех. Я уверен. После представления оставляю ее в ложе и возвращаюсь писать…

Русские, безусловно, беспечные люди; практичные в некоторых вещах, безразличные или непрактичные в других. Взять, например, этот отель. С точки зрения архитектуры он всеми своими особенностями напоминает дворец: большие залы, большие номера, пышная мебель в стиле Людовика Великого… И при этом там и сям – рваные ковры, посредственное постельное белье, постоянно что-то ломается, лифты ходят через две минуты, но берут только двоих; неработающие замки; часто после 9 вечера нет горячей воды. Тем не менее обслуга всегда вежлива – за исключением главного офиса, где можно стоять часами, если вы не можете объяснить свою просьбу на языке, понятном конкретному дежурному клерку. А считается, что это международный отель, действующий под непосредственным руководством Центрального правительства СССР…

Вот и в театре, который мы посетили сегодня, был только один вход и не было выхода для 800 или 900 зрителей. И потому все свертки и туфли нужно было оставлять у дверей и почти что в позорной давке сражаться за то, чтобы войти и снова выйти! Само здание театра, которое ранее было действительно великолепным особняком, конфисковано у одной из богатых буржуазных семей. «Где сейчас члены этой семьи? – спросил я – Кто-нибудь знает?» – «Они мертвы либо работают в Нью-Йорке или Париже официантами».

7 нояб. 1927 года, понедельник, Москва, Grand Hotel

Меня будят музыка оркестра и тяжелая поступь солдат, входящих на Красную площадь: трам-там-там. Это начало празднования 10-летнего юбилея. И хотя сейчас всего лишь 8:30, они уже подходят – длинные колонны марширующих войск. Красная гвардия. Курды из Курдистана, донские казаки в длинных летящих шинелях, сапогах со шпорами и меховых шапках. Они движутся верхом на небольших, но явно сильных и быстрых лошадях. Вот несколько отрядов сибирских стрелков. А теперь железнодорожная охрана в огромных длинных шинелях и шапках какой-то особой конструкции – и у каждого на плече винтовка. А вот стражи границы; а вот революционные отряды из далекой Грузии – люди с седыми бородами и в тяжелых теплых одеждах верхом на ладных вороных лошадях. Говорят, что они насмерть сражались с белыми империалистами, и это все, что осталось от большого подразделения бойцов. А вот кавказская артиллерия на легких горных повозках, оснащенных маленькими пушками и пулеметами. И так далее – колонна за колонной до 11 утра. Потом появляются рабочие: сначала прибыли профсоюзные активисты – машинисты, резчики по дереву, стекольщики, обувщики, мебельщики, камнерезы – сто шеренг – и все вооруженные. И после них огромный парад сочувствующих коммунистам – тысячи и тысячи мужчин и женщин, юношей и девушек всех рабочих профессий. Кто в белом, кто в синем, некоторые – в белых шапках, некоторые – в красных. И для русских все весьма радостные и веселые. Они приближаются к воротам на Красную площадь, которая находится прямо перед моим номером, и строятся в четыре сходящиеся колонны по двенадцать человек в шеренге. Марши продолжаются с 11 утра до самой ночи. Они маршируют, чтобы показать миру, насколько велика их вера в Красную Россию. И здесь, где совсем недавно была только нищета, невежество и слепая вера, теперь идут более или менее образованные и обученные мужчины и женщины, юноши и девушки. Здесь можно видеть всевозможные иллюстративные стенды и платформы, наглядно демонстрирующие хозяйственные достижения нынешней России: жатки, сноповязалки, трактора, сенокосилки, моторы, автомобили, стальные балки – то есть всевозможные коммерческие товары, и вокруг транспаранты, транспаранты, которые, как я полагаю, рассказывают миру о том, что Советская Россия больше никогда не попадет под капиталистическую тиранию, или содержат призывы не допустить этого. И постоянные оркестры, приветствия и крики «Ура!». В одном из лозунгов говорится о том, что Мать-Азия (а сегодняшняя Россия находится в основном там) наконец просыпается и теперь будет жить в современных условиях. Этот огромный гигант наконец пробуждается от векового сна – приходит в себя и вступает в новый день с новой миссией. Я никогда не ожидал увидеть такую удивительную картину, как марш азиатов с лицами всех типов – от китайского до европейского, с пением гимнов о братстве и благоговейным приветствием их всеобщего учителя Ленина при проходе мимо его мавзолея. Здесь нет священников, нет лозунгов, только символы человеческой решимости сделать жизнь более терпимой для всех. Я думаю (если только человеческая природа сможет подняться до такой возможности) – это один из шансов для подлинного улучшения человека. Но вполне может быть, что эта программа слишком красива для того, чтобы стать успешной, и это только идеал существования, до которого слабое и эгоистичное человечество подняться не сможет. Тем не менее я искренне надеюсь, что это не так – и это действительно начало лучшего или более яркого дня для всех…

Дневник, лист 110, запись, сделанная Драйзером

9:30 утра. Я иду на Красную площадь смотреть парад с большой трибуны. Встречаюсь здесь со Скоттом Нерингом и его коллегой – неким коллективистом, который только что вернулся сюда после девяти лет жизни в Пекине. Он рассказывает, что экономическое и социальное развитие последних 10–20 лет почти полностью определялось борьбой между коммунистами и некоммунистами. Англия и Япония – как обычно, при американской финансовой поддержке – присоединились к контролю продвижения коммунистов в Южный Китай. Здесь было уничтожено множество больниц, лабораторий, университетов, деловых предприятий и социальных организаций – многолетняя работа по их сооружению пропала впустую. Виды на будущее, по его словам, там были еще хуже. Подобно Нерингу, он также по пути в Москву проехал через всю Сибирь, видел множество городов и деревень. Все люди, особенно крестьяне, одеты бедно, что его подавляло, хотя физически, как ему показалось, они выглядели вполне достойно. Однако в одежде, зданиях и товарах должно произойти еще немало изменений, прежде чем страна станет выглядеть не такой напряженной…

В 11:30 перебрался сюда [в отель] и смотрю на стенды, которые готовят к параду под моими окнами. Большой двигатель (в натуральную величину), молотилка и жатка. Они часами стоят перед моим отелем, прежде чем присоединиться к процессии из платформ. Написав несколько писем, я пристраиваюсь в хвост одной из колонн, готовящейся пройти по площади. Разглядывая тысячи русских, прихожу к выводу, что, как и женщины, многие мужчины слишком массивны и грузны, чтобы быть привлекательными. И у них (по крайней мере сейчас) слишком мрачная одежда. Но все равно там и сям можно увидеть юношей и девушек – или мужчин и женщин, которые выглядят привлекательно и весьма мило. Но на меня сильно давит их полувосточпый вид.

Парад на Красной площади в десятую годовщину русской революции

Многое еще нужно сделать для того, чтобы осовременить этот город… В конце колонны, из которой я выхожу, чтобы вернуться назад, встречаю Рут (Кеннел). Она внесла свою лепту в демонстрацию и теперь свободна. Мы вместе возвращаемся в отель, по дороге заглядывая в пару церквей. В отеле она приходит ко мне, и мы развлекаемся до обеда, который я заказываю в номер. Затем появляются Дороти Томпсон с […] – они остаются, и мы долго обсуждаем противостояние коммунизма и капитализма. Мисс Томпсон дает несколько серьезных комментариев к весьма общему тезису коммунистов о том, что капитализм не имеет перспектив, особенно в Америке. Она не полностью стоит на позициях индивидуализма, но считает, что коммунизм, как он до сих пор выражался в России, – это серая повседневность, это больше вопрос умственного или идеалистического энтузиазма от его сторонников, чем результат фактического улучшения материальной базы.

Москва празднично украшена. Я говорю, что мне эти украшения напоминают о срочной распродаже на 14-й улице. В 19:30 прибывают Скотт Неринг и профессор Дана. Мы собираемся посмотреть на молодых танцоров из школы танца Ирины Дункан[151]. Мы идем туда, но танцоры маршировали весь день, слишком устали, чтобы танцевать, и потому приглашение откладывается до четверга. Затем – с Дороти Томпсон, Нерингом и профессором Дана мы идем в храм Христа Спасителя на Москве-реке, который считается самым крупным в России. Он замечательно выглядит в лунном свете снаружи и во мраке, который рассеивают несколько свечей, – внутри. Тут я понимаю, что Д. Т. [Дороти Томпсон] имеет на меня виды. Потом Неринг ведет нас к китайскому восточному «университету» – на самом деле «красной школе» для китайских коммунистов[152] – их по 200 человек ежегодно отправляет сюда Гоминьдан[153]. Я прослушал рассказ молодого китайца на английском о состоянии коммунизма в Китае. Его расстреливают в ходе волнений пролетариев, которые берут пример с России. Консерваторы убили 20000 коммунистов. Северная белая или капиталистическая армия, созданная и поддерживаемая Англией, Японией и Соединенными Штатами, сражается и убивает коммунистов, но не оказывает серьезного влияния на Красную революцию.

Вид Дома союзов во время празднования десятой годовщины русской революции

Если тебя застанут за чтением коммунистической литературы или за изложением советских идей в любой форме, – это верная смерть. И коммунисты отвечают убийством тем, кто убивает их товарищей. На их потоке 200 слушателей, а всего в Школе насчитывается 400 человек (общий «университетский» курс рассчитан на два года!). Они ждут возвращения в Китай, чтобы бороться и погибнуть максимум через 3? года. В их молодых сердцах горит огонь, зажженный коммунистическими лидерами России… Газета «Китайская стена». Стихи переводят, а затем красиво излагают на китайском. Молодая королева кино – китайская студентка. Голливуд ее оценит. Мне очевидно, из какого источника берет свое начало ее прекрасная техника – из американских фильмов, показанных в Китае…

Мы приходим в номер Скотта Неринга в отеле Passage. Д.Т. и я продолжаем наш флирт. После ужина с американской делегацией она приходит ко мне в номер, чтобы обсудить коммунизм, и мы приходим к единому мнению о многих из его нынешних недостатков, а также о его обнадеживающих перспективах. Я прошу ее остаться, но она не остается – сегодня вечером.

8 нояб. 1927 года, вторник, Москва, Hotel Grand

Очень ясный и довольно теплый день – как в апреле в Америке. Я решаю: раз праздник, нужно посетить церкви. Приходит Рут Кеннел, которая теперь мой секретарь, и мы берем дрожки[154] за 2 рубля в час (7:00). Потом мы трогаемся и посещаем церкви.

Миновав храм Василия Блаженного [155], мы проезжаем по Каменному или […] мосту через Москву-реку, и я выхожу, чтобы посмотреть отсюда на Кремль, наверное, самое красивое имперское сооружение, которое я когда-либо видел. Башни! Шпили! Похожие на ананасы купола. Они так великолепно окрашены – красный, золотой, синий, зеленый, коричневый, белый. И действительно сверкают на солнце. Багдад! Сказочный город из мира Аладдина! И все же реальный! Здесь, перед моими глазами. Пока мы здесь стоим, Рут рассказывает мне историю о царе Теодоре – ее теперь показывают в Большом театре, а разворачивалась она в этом самом Кремле[156]. Но я думаю о еще более древних временах – о фантастически бурной жизни, о наслаждении, о блеске, которых никогда не было – только в моем воображении. И все это время под ногами течет грязная вода Москвы-реки, и причудливые восточные дрожки стучат там и сям, и лучи солнца играют передо мной на пышных шпилях… И снова храм Христа Спасителя – днем. Рут рассказывает мне, как она, рожденная в лютеранской семье, вышла замуж за методистского пастора и тем действительно разрушила его жизнь. Из этого может получиться роман. Еще она рассказывает, как в пасхальную ночь этот собор освещают 10000 свечей, как тысячи верующих собираются на площади перед храмом, и каждый из них несет зажженную свечу. И удачлив, и благословен тот, кто принесет к себе домой непогасшую свечу. Как священники обходят процессией церкви, молятся перед каждой башней, и о том, что, пока они молятся, на колокольне каждой из них вспыхивает красный огонь. А потом звонят все колокола города – их тысячи; все наполняется благоговением – праздник. И когда она рассказывает, я все это вижу…

Потом мы покупаем сладости – а я думаю о маленьких церквях и о больших, о бронзовых [колоколах], алтарях, иконах, облачениях, надписях, текстах молитв, об архитектуре – о целом мире ремесел и веры, в котором были созданы эти 484 сокровища города. Я не [нечитаемое слово]. Я не могу. Никто из тех утонченных русских, которые живут в богатых домах, или тех, кто обитает в менее изысканных или более бедных кварталах. О церкви, которая вмещает в свой маленький зал размером не более 10x12 лишь семь человек… Русские кошки на заборах и в дверях, милая травка, растущая во дворах здесь и там. Экзотически смотрящиеся русские священники с длинными шелковистыми волосами и бородами, в странных головных уборах и длинных бархатных пальто. Я никогда не устану на это смотреть. Это все так ново для меня и так отличается от виденного ранее. Азия – и Запад. В 16:30 мы идем за шоколадом. Русские магазины очень бедны. На самом деле, убогие. А потом – в отель. Мне звонят. Я должен сделать то-то и то-то. Приходите посмотреть на то и на это. Мы решаем поужинать в отеле. За ужином Шварц, корреспондент New York World, говорит мне, что, поскольку я задавал американскому посольству в Берлине вопрос о том, как обстоят дела с моим паспортом, за границей пошли слухи, будто я был против моей воли задержан Советами, и из Лондона пришла телеграмма, в которой спрашивают, так ли это. Я сразу же даю телеграмму в Берлин о том, что мой паспорт найден. Следующая […] Звонит Дюранти из London Post[157], спрашивает меня. По его приглашению Рут, Шварц и я заходим к нему в номер – лучший из виденных здесь мною – и пьем чай у камина – единственного виденного здесь мною. Снова обсуждаем Россию. Как здесь платят за аренду? Как нанимают прислугу? Как покупают еду, одежду? И т. п.

8 нояб. 1927 года, вторник, Москва[158]

За два рубля в час мы наняли извозчика очень затрапезного вида и отправились через Красную площадь на территорию, которая лежит на другой стороне Москвы-реки. Мы остановились у церкви вблизи Красной площади, многокупольного Собора Василия Блаженного. Верхняя часть здания, где теперь музей, оказалась закрытой, но небольшая часовня внизу, где все еще шли службы, была открыта, и мы заглянули в холодное помещение, тускло освещенное свечами.

На мосту через Москву-реку мы остановились, чтобы полюбоваться прекрасным видом на Кремль. Перейдя мост, мы проехали вдоль берега до следующего моста, снова пересекли реку с другой стороны и подошли к величественному собору с пятью огромными золотыми куполами – храму Христа Спасителя. Службы сегодня не было, но в храм можно было войти. Этот великолепный собор был построен всего около 25 лет назад и сегодня является самой богатой из московских церквей.

Переправившись через мост, мы пошли по улице, ведущей через канал к самой старой части города. По дороге, на улице Большая Полянка, мы остановились у церкви, которая очень выделялась среди замызганных магазинов и мастерских. Потом была весьма интересная на вид кирпичная церковь с голубыми куполами, усеянными золотыми звездами.

Обогнув площадь Konydeum[159], мы вышли в переулок и остановились у очень большой церкви с двором. Она была закрыта, но женщина-сторож предложила для нас ее открыть. Впрочем, дело могло затянуться, и мы довольствовались тем, что осмотрели ее жилище у ворот – лачугу из одной комнаты и деревянный сарай.

Она рассказала нам, что в этой очень маленькой комнате живут она и ее мать, ее муж, две сестры и двое детей. В комнате были кирпичная печь, одна кровать, стол, стулья и алтарь. Извозчик, заметив наш интерес к условиям их жизни, сам сообщил о том, что он живет намного хуже. У соседней церкви, когда Д. лихо спрыгнул с дрожек и вошел во двор, извозчик восхищенно воскликнул: «Молодец ваш барин!» На Большой Ордынке мы нашли очень красивую церковь.

Церковь Покрова Божией Матери[160], сооруженная около 15 лет назад, изящна и гармонична. Она построена из серого камня, имеет очень полные округлые купола из черного металла и выполненные из того же металла портики, нависающие над тяжелыми резными дверями и белыми стеклянными окнами. Даже водосточные трубы смотрятся гармонично – они сделаны из какого-то зеленоватого металла. Внутри настенные росписи весьма совершенны по форме и цвету, хотя гораздо более современны по стилю, чем в любой другой московской церкви. Расписывал церковь известный художник Нестеров. Богатый синий цвет противопоставлен в ней светло-серым стенам и низким куполообразным потолкам.

Возвращаясь переулками к реке, мы миновали множество интересных церквей: белых с голубыми куполами, желтых с белыми куполами, и каждая из них была совершенно непохожа на все остальные. Двигаясь по берегу канала, мы немного проехали в противоположном от Кремля направлении. Здесь мы натолкнулись на очень обширный монастырь со полуразрушенными стенами, башней и красивой, но тоже полуразрушенной церковью, расположенной рядом с кладбищем. Оказалось, что здесь находится фабрика по производству ящиков – она занимает одно из каменных зданий во дворе. Получив от сторожа разрешение войти, мы познакомились с милиционером, которому я объяснила, что посетитель является американским делегатом. Завод был закрыт, поскольку сегодня был выходной, но милиционер настоял на том, чтобы показать нам фабричную школу ликвидации безграмотности, клуб и библиотеку. Здесь занято около 500 рабочих, которые живут в низком здании, где раньше, несомненно, жили монахи. В подвале церкви были в самом разгаре строительные работы – здесь тоже сооружали жилые помещения. Сама старая церковь была заперта, а ключи от нее находились в некоем Главном научном управлении. Повсюду валялись разбитые надгробные плиты, так что в целом мне показалось, что атмосфера, в которой работали и жили люди, была для них весьма удручающей.

Мы снова повернули к центру города и проехали через стену Китай-города на старую улицу Никольскую. Через ворота мы попали на Лубянскую площадь с маленькой церковью с голубыми куполами, шипы на которых были покрыты золотом; этой причудливой церкви 500 лет[161].

8 нояб., вечер, Москва

Решили пойти на оперу «Князь Игорь»[162] в Большом театре, но обнаружили, что все билеты в театры на такие спектакли бесплатно распространяются через профсоюзы. Выслушав рассказ Луиса Фишера[163] о том, что, по слухам, советское правительство фактически задержало Д., мы вместе с Фишером пошли на встречу с Дюранти из Associated Press. Дюранти живет в довольно благоустроенном для Москвы районе, у него три или четыре большие комнаты, причем одна комната с небольшим камином, в котором горят дрова – это первый камин, увиденный мною в Москве. Разговор зашел о домовых комитетах. Дюранти объяснил, что в каждом жилом доме есть свой домовой комитет, который ответствен перед Центральным департаментом жилищного хозяйства города. В 1921 году Дюранти получил эту квартиру в аренду на три года при условии, что он ее отремонтирует. Он сделал капитальный ремонт, но через три года квартира вернулась в собственность Жилищного департамента, так что теперь Дюранти через домовой комитет платит 125 долларов в месяц за ее аренду. Домовой комитет избирают жильцы, два или три раза в год проводятся общие собрания, на которых заслушивают отчеты комитета и проверяют его счета. Это затрудняет жульничество. Кроме того, существует рабоче-крестьянская инспекция, которая в любой момент может заглянуть в бухгалтерские книги. Эта инспекция проверяет и все департаменты правительства; она может «вычистить» любого сотрудника конторы, если обнаружит жульничество или неэффективную работу. Инспекция все время работает в полную силу.

Дюранти утверждал, что коррупционная система в Америке обеспечивает более дешевое производство. Он ссылался на то, что банка тушенки стоит в Америке 10 центов, а в России – 30 центов. Фишер говорил, что это связано с рационализацией промышленности, а не с коррупционной системой.

Что касается бюрократии, то было сказано, что, хотя она в русских учреждениях все еще сильна, ее роль быстро уменьшается. В 1922 году требовалось 45 минут, чтобы получить деньги в банке, теперь – три минуты. В то время как в Германии железнодорожники имеют три формы отчетности, в России их было 48, но это число значительно сократилось. Тот факт, что существует большая безработица, затрудняет сокращение персонала разнообразных контор и способствуют более широкому распространению бюрократии.

Что касается безработицы, то говорилось, что на самом деле сейчас на работу нанимают больше людей, но и больше селян приезжают в города. Люди не могут прокормиться в деревне, потому что нет средств на обработку земли и на строительство дорог.

Советский эксперимент будет успешным, если 1) не будет гражданской войны или 2) войны с иностранцами, и 3) удастся получить американскую помощь.

Что касается внешних долгов, то Россия заявляет, что готова платить, но не признает [царские] долги. Россия не может получать кредиты, потому что, хотя она раньше всегда выполняла обязательства, сейчас она не может гарантировать их безопасность, и надежное обеспечение этой статьи является единственной гарантией, которую она может предложить. Она не может выплатить долги, но стремится отсрочить их выплату. Несмотря на то что компания International Harvester Со.[164] многое потеряла во время революции из-за национализации, именно она дает больше кредитов Советской России, чем кто-либо еще.

Перед этим во время вечернего разговора была затронута проблема прислуги. Ее нанимают через профсоюзы, оформляется соглашение, гарантируются восьмичасовой рабочий день, специальная одежда, выходные дни и уведомление об увольнении за месяц, взносы на социальное страхование должны выплачиваться ежемесячно.

9 нояб. 1927 года, среда, Москва, Grand Hotel

Ничего особенного. Утром писал. Во второй половине дня посетил крестьянский музей и купил зеленый шелковый шарф. После этого пошли в вегетарианский ресторан. Эти рестораны в России (я имею в виду Москву) очень бедны. Нет ничего приятного – нет ночной жизни, если только она не является частной. Причина в том, что, как мне сказали, чиновники, торговцы и даже рабочие, имеющие свободные деньги, боятся быть замеченными в тратах где угодно, потому что, если их заметят, то их доходы будут тщательно изучены, а налоги увеличатся. Таким образом, все, что осталось здесь от ночной жизни, – это посещение родных, театров, кино, оперы и личные отношения с женщинами. С Кеннел у меня есть этот десерт – и длительное обсуждение возможности заимствования этого советского обычая. Это приводит к тому, что у нее начинается головная боль. В 8:30 [вечера] я возвращаюсь сюда, разбираю предметы, связанные с Россией, и пишу эти заметки. Около полуночи – спать.

10 нояб. 1927 года. четверг. Москва. Grand Hotel

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ГОСТЕВОЙ ДОМ ДЛЯ КРЕСТЬЯН[165]

Это пятиэтажное кирпичное здание, занимающее половину квартала в центре Москвы, – один из 380 крестьянских гостевых домов в России. Директор Гринюк объяснил цель создания этих домов. До революции крестьянин, приезжавший в город, становился жертвой всякого рода эксплуатации и грабежа, он напивался, терял свои деньги и т. д. Теперь правительство управляет этими гостевыми домами ради общего удобства и воспитания крестьян, посещающих город. Сам директор до революции учительствовал в деревне; после революции, будучи коммунистом, стал местным продовольственным комиссаром, а затем руководителем крупного государственного зернового фонда. Тогда партия сказала ему: «У нас есть для тебя более важная работа» – и передала ему руководство Центральным гостевым домом для крестьян.

Любой крестьянин во время своего пребывания в городе имеет право приехать в гостевой дом и поселиться в нем. Средний период пребывания составляет десять дней, но если дела задерживают его на более длительный срок, то он может оставаться в гостевом доме и дольше. В каждой комнате здесь стоит от трех до шести коек, одна койка стоит 25 копеек в день, завтрак – 25 копеек, ужин – 30 копеек. Если крестьянин очень беден, то он может остановиться здесь либо бесплатно, либо по льготным ценам. Номера здесь большие, светлые и чистые, кровати застелены чистыми бельем и одеялами и выглядят комфортно. Гости могут заказать чай в номер. В час ночи все гости должны спать – свет гасят. Крестьяне могут бесплатно получить юридическую поддержку. К их услугам – квалифицированные юристы, и длинная очередь крестьян ждет консультаций с адвокатами. Есть также бесплатные клиники, в которых работают 84 медика. Здесь работает небольшая агрономическая выставка, читаются лекции, в большом зале демонстрируются кинокартины и даются представления, проводятся экскурсии в музеях и т. д. Крестьянам – и это правильно – по прибытии предлагают принять ванну или посетить баню с парной[166]. Если бы еще удалось убедить их делать то же самое каждый день…

В доме есть читальня и «Ленинский уголок» со множеством плакатов, которые рассказывают крестьянину о смысле [политических] действий и об организации его правительства, о союзе крестьян и рабочих, о коммунистической партии, об антирелигиозности и т. д. В библиотеке имеется 12000 книг, ее ежедневно посещают 80 человек.

Существует также большой музей, где хранятся плакаты и диаграммы по агрономическим методам и статистике, представлены продукты, новейшие сельскохозяйственные машины, в частности электромоторы и силовые машины, демонстрируются достижения в области санитарии и гигиены для скота и людей, рассказывается о болезнях животных и т. д.

Центральный гостевой дом рассчитан на 400 крестьян.

В беседе с Гринюком были получены ответы на интересующие нас вопросы.

– Каковы размеры земельных владений крестьян?

Средний размер – от 40 до 60 акров[167].

– Что можно сказать о богатом крестьянине, «кулаке»?[168]

Максимальный размер его надела – 1000 акров. Его доход составляет не более 5000 рублей в год, и прогрессивный налог на этот доход меняется, составляя от 2 к. на первые 20 рублей до 22 к. на 60 рублей.

– Почему правительство опасается богатого крестьянина?

До революции «кулак» был практически хозяином деревни. Бедняки и крестьяне-середняки, которые зимой обычно остро нуждались в деньгах, были вынуждены работать на богатого крестьянина и таким образом попадали под его власть. Но теперь, хотя его доход иногда намного выше, чем у других крестьян, он не только сильно облагается налогами, но и лишается прав в том случае, когда использует наемную трудовую силу. Свое богатство он может использовать в трех формах: техника, труд и спекуляция. Правительство поощряет первое, потому что это уменьшает необходимость в найме рабочей силы и увеличивает общую производительность [труда] и уровень сельского хозяйства, и потому машины не облагаются налогами; второй не приветствуется и регулируется; третий – это зло (пример: осенью, когда зерно дешево, богатый крестьянин его скупает, а затем, по весне, продает по высокой цене).

– Какова разница в уровне жизни между богатыми крестьянами и другими селянами?

Средний крестьянин имеет доход около 500 рублей, бедный крестьянин – 200 рублей в год (для сравнения – от 2000 до 5000 у «кулака»). Разница в уровне жизни – это разница только в комфортности жилья и качестве еды и одежды, поэтому контраст не является чрезмерным. Разумеется, богатые крестьяне лучше кормят и одевают своих детей, чем другие крестьяне, но их дети должны ходить в те же школы и иметь те же социальные преимущества, что и остальные, поскольку в деревнях нет частных школ. Правительство, как может, поощряет коллективизацию крестьян: например, только коммуны, в которых труд и социальная жизнь являются общими, могут иметь трактора или другие машины для обработки земли. После долгой беседы и изучения первого крестьянского гостевого дома мы перешли во второй.

ДОМ КРЕСТЬЯН МОСКОВСКОЙ ГУБЕРНИИ

Раньше здесь был прекрасный отель и ресторан Hermitage. Теперь это гостевой дом для крестьян Московской губернии (или штата), которая по площади сравнима со штатом Огайо. Здесь также есть красивая аудитория, музей, плакаты, карты и т. д., читальный зал, «Ленинский уголок», а спальные комнаты очень элегантно оформлены и обставлены. Цены здесь такие же, бесплатные услуги – те же.

Выходя, мы столкнулись в дверях с колоритной группой гостей, прибывших из Узбекистана или Туркестана. На них были огромные мохнатые меховые шапки и яркие цветные халаты, подпоясанные по талии. Они были заняты перекладыванием своего багажа, который состоял из многочисленных мешков, сделанных из турецких ковров, и рулонов одеял. Крестьяне складывали все это на тротуаре перед дверью и разговаривали на странном языке. Отсюда мы отправились в московский универмаг. Он, как и многое другое в этой стране, управляется непосредственно правительством, и я спросил Рут, не в государственном ли управлении состоит причина того, что над ним витает дух безразличия и официальности. Она так не думает. Всему виной русский темперамент – вялый и апатичный. Человеку хочется что-то купить, и он тратит на это время. Здесь – пока еще – не сложились в полной мере новые правящие классы, у людей нет денег. Посмотрим, что будет позже, когда у них появятся деньги, а также досуг после семичасового рабочего дня.

Затем мы посещаем Новодевичий монастырь, сооруженный в 1594 году[169]. Настоятельницей здесь после смерти царя Федора (или, точнее, после развода с ним) стала его жена[170]. Мы взяли извозчика – вечером было облачно и холодно. «Дни меланхолии пришли – грустнейшие в году»[171]. Как остро я чувствую здесь это настроение. Все серое и белое, церквушка, увенчанная, конечно же, двумя золотыми куполами, и окружающие ее сильно укрепленные высокие стены с башнями в полной боевой готовности. Наполеон, двигаясь на Москву, пытался захватить этот монастырь, но потерпел неудачу Он подложил мину в подвал его главной церкви, но одна из монахинь вовремя ее обнаружила. Здесь очень красивая главная церковь, светло-серая, с пятью круглыми золотыми куполами, и еще одна старая красная церковь. Теперь здесь музеи, но в маленьком здании, где все еще проходят службы, сохранилось множество красивых икон, картин и т. д. Есть здесь и большое кладбище с множеством пышных гробниц. Одна из них, в форме прекрасного маленького белого храма с золотой крышей, была сооружена в память о богатом купце еще до революции 1917 года. Одним из самых высокохудожественных является памятник на могиле Чехова, но он затерян среди многих других давно забытых могил[172]. Кто-то зажег свечу в фонаре у одной из могил, и мы стояли, задаваясь вопросом, будут ли так вспоминать об этом покойнике через пять лет. Это была новая могила, ей от силы год.

В шесть вечера мы посетили первое заседание Конгресса друзей Советской России[173], вернее, учредительный съезд этой организации. На встрече присутствовали жена Ленина Крупская, Клара Цеткин, немецкий коммунист, Рыков и Анри Барбюс[174].

После того, как заседание закончилось (и несмотря на это), я должен был присутствовать на выступлении танцоров Ирины Дункан, сестры Айседоры, у которой здесь есть школа[175]. Русский обычай: те, кто хотели меня заполучить и отвезти в школу, попросту не пришли, и, так как я не знал, как туда добраться, просто остался дома, писал заметки, читал о Советах и их достижениях за последние десять лет и размышлял об Америке. В полночь в дверь кто-то постучал. Я побоялся, что это какая-то девушка, и, поскольку я не чувствовал необходимости в дальнейшем возбуждении, дверь не открыл. Но я, кажется, знаю, кто это был.

11 нояб. 1927 года. пятница, Москва, Grand Hotel

Утром – дождь; ночью – холодно и сухо. Мой бронхит, кажется, немного ослабил свою хватку. Прошлой ночью мне снился странный сон. В последнее время я чувствую себя довольно плохо и вяло. Первые симптомы возраста, как я понимаю. Но во сне я был восхитительно энергичным и веселым – в прежних возрасте и силе. Казалось, я находился в закрытом дворе, где были тропинки и трава, и на одной из тропинок я танцевал – почти обнаженный – с бутылкой вина в руке и второй бутылкой, которую я держал высоко над головой. Я радостно прыгал туда и сюда, переходил из одной танцевальной позиции в другую. Но вскоре я увидел, что ко мне подходит – или просто идет по другой тропинке – пожилой человек в темной одежде, такой типаж консерватора или ученого. И вдруг я немного испугался, как будто он мог что-то со мной сделать. Почувствовав это, я также понял, что именно он может сделать и как. И в тот же миг я проснулся.

* * *

Могила Чехова во дворе Новодевичьего монастыря. Мне хотелось бы, чтобы всех великих людей кремировали и развеивали их пепел по ветру либо хоронили их отдельно от всех остальных в каком-то необычном месте, куда можно было бы пойти и поразмышлять над особой значимостью каждого из них (красота и покой). Но вот так, среди стольких людей, как Шопен на кладбище Пер-Лашез…[176] Мне это не нравится. Лучше было бы сделать иначе.

Ленин. Я полагаю, что это новый всемирный герой. Если мир перейдет к диктатуре пролетариата, а я предполагаю, что он перейдет, то его величию предела не будет. Еще один Вашингтон. Еще один Кромвель. Россия уже не справляется с его славой. Его статуи и картины настолько многочисленны, что создают особую атмосферу. Только в Москве так много его бюстов и статуй, что они, похоже, составляют заметное дополнение к населению. Примерно так: население Москвы – без статуй Ленина —2000000, со статуями Ленина – 3 000 000.

Потратив все утро на строительство планов, что делать теперь, когда Смидович[177] не смог нас принять, но договорился о том, чтобы нас приняли в Центральном комитете Российской Коммунистической партии, мы наконец в 11:30 прибыли в этот штаб. Это огромное серое каменное здание, занимающее целый квартал. Мы обошли здание, чтобы получить наши пропуска, и прошли на шестой этаж, где находится отдел по работе с женщинами. Нас встретила крепкая дама, которая сидела за столом, окруженная чрезвычайно занятыми женщинами. Я не знал, с чего начать беседу, поэтому она принесла два больших цветных плаката, адресованных восточным женщинам. Они иллюстрировали положение женщин в Туркестане прежде и теперь: гарем, жестокое обращение с женами, паранджа, изоляция – и сегодняшние моногамия, экономическая независимость, отсутствие паранджи и участие в работе советов. Отвечая на мой вопрос, Качилина[178] (крестьянка, заместитель заведующего отделом по работе с женщинами) ответила, что моногамия – это в Советском Союзе [законно] признанные семейные отношения, а многоженство не признается. Отвечая на мой вопрос о различии между законами, регулирующими отношения полов в Америке и в России, она сказала, что до революции в России, как и сейчас в Америке, признавались только зарегистрированные браки, тогда как в Советской России, если мужчина и женщина живут вместе, то женщина имеет те же права, что и зарегистрированная жена, ее дети защищены законом – отец должен нести совместную ответственность за них, и, если женщина или мужчина заболевают или нуждаются в уходе, то один из них обязан заботиться о другом. Развод очень прост. Для того, чтобы брак был аннулирован, достаточно желания одного или другого человека – или их обоих. В случае разъезда или смерти одного из родителей совместное имущество делится поровну между родителями и детьми; дети обычно передаются под опеку матери, но если есть апелляция, то, кому из родителей заботиться о детях, решает на основе своей компетенции суд. Другой родитель должен предоставлять определенную долю своего дохода на поддержку детей.

Какие права имеют родители в отношении детей? Вообще никаких, кроме права обеспечивать благополучие ребенка. Если удается доказать, что родитель приносит ребенку вред, то он может быть изъят у него государством. Если дети неуправляемы или дики, убегают из дома или иным образом настолько не слушаются родителей, что становятся опасными, то их решением районного отдела Департамента образования можно забрать и поместить в учреждение для дефективных детей.

Что касается нравственного воспитания ребенка, то, конечно, никакого религиозного обучения сейчас нет. Его место занимают научные исследования. В начальной школе природоведение, политическая экономия и моральное воспитание перекладываются на детское движение юных пионеров. Это организация, состоящая из мальчиков и девочек в возрасте от 7 до 14 лет и молодых коммунистов в возрасте от 14 лет до 21 года[179]. В этих группах, которые работают во взаимодействии со школами и в тесном контакте с учителями, занимаются вопросами сексуальной гигиены, опасности для здоровья ранних или беспорядочных половых отношений, изучаются обязанности граждан, домашние обязанности, пропагандируются правдивость, честность, вред курения и употребления алкоголя и т. д. Вначале (1918–1921) отношения полов были слишком свободными, но теперь эта свобода несколько видоизменилась[180].

В чем различия между положением незамужней девушки сегодня и в прежние времена? Раньше у девушки не было свободы выбора в браке. Ее родители организовывали этот союз, не считаясь с ее пожеланиями, она становилась женой и матерью – и больше ничего. Теперь девушка абсолютно свободна в выборе того, с кем она хочет жить, и живет с ним только до тех пор, пока сама этого желает. Общество на принуждает ее оставаться с мужем, если она сама этого не хочет.

Кроме того, замужней женщине рекомендуется поддерживать экономическую независимость, продолжая работать, а если появляются дети, то отдавать их в детские ясли и в детские сады. Когда работающая женщина ждет ребенка, ей предоставляются оплачиваемый отпуск (два месяца до рождения ребенка и два – после), средства на приобретение молока и одежды, бесплатная медицинская помощь и возможность в первый год жизни ребенка тратить в течение своего рабочего дня два часа на то, чтобы его покормить.

Интервью быстро завершилось, так как нам пришлось поспешить на встречу с Коганом, директором Государственной академии художественных наук.

Я обратил внимание на название этого учреждения, и, когда мы вошли, сразу задал вопрос о том, может ли искусство быть наукой. По этому вопросу началась дискуссия, которая закончилась тем, что его решение было отложено до лучших времен. Коган утверждал, что Академия предназначена для научного изучения искусства, я утверждал, что наука не имеет никакого отношения к искусству. Он объяснил, что искусство состоит из трех составных частей: 1) материалы художника (глина, краски, холст, камень и т. д.), 2) техника художника, творческие идеи и 3) история и влияние на общество работ художников. Я заявил, что материалы и технику можно оставить механике, и единственное, что важно, – это творческая идея художника, но наука ее изучать не может. Студенту не остается ничего, кроме исследований и критики. Коган сказал, что в Академии собраны не студенты, а ученые, занимающиеся научными исследованиями искусства, и тут интервью было прервано неким компромиссным заявлением с моей стороны о том, что Академия может объединять исследователей и критиков искусства, но не ученых. (Примечание секретаря: вы вели себя, как паровой каток в посудной лавке.)

Из Академии мы прошли к Музею Толстого, который находится поблизости. Этот Музей, поддерживаемый толстовским обществом, владеет огромным собранием фотографий Толстого и членов его семьи, бюстов и статуй Толстого, изданий его произведений, реликвий, иллюстраций к его произведениям, посмертной маской и т. д. Мне понравилась одна большая картина, написанная маслом. Толстой, уже старик, сидит на камнях и смотрит на Черное море. «Ничего не осталось», – таков был мой комментарий.

Мне захотелось взять извозчика и спуститься к мосту через Москву-реку, чтобы снова полюбоваться прекрасным видом на Кремль со стороны берега. Динамов договорился с извозчиком, и мы продолжили нашу поездку. Мы проехали мимо большой церкви, через Каменный мост и по противоположному берегу реки добрались до другого моста. Здесь мы вышли и спросили у извозчика, сколько мы ему должны. Он сказал, что два рубля. Мы запротестовали, но он ответил, что мы договаривались на полтора рубля до Каменного моста. Мы возразили, что вообще о цене с ним не договаривались и заплатим не более рубля. Он потребовал полтора. Мы дали ему трехрублевую банкноту, но он отдал только полтора рубля сдачи. Мы оба потребовали еще 50 копеек. Вокруг нас начала собираться толпа, появился полицейский. Он спросил, в чем дело, и возница объяснил, что мы договаривались на полтора рубля до Каменного моста, а он отвез нас на второй мост, и теперь мы предлагаем только рубль. Полицейский спросил, откуда мы ехали, и, когда ему сообщили, что от большой церкви, он сказал, что довольно было и рубля, и толпа подтвердила его вердикт выкриками «Довольно!» и «Попользовал иноземца!», а возница пробормотал что-то о том, что мы ограбили бедного человека. Потом он с явной неохотой запустил руку в глубины своего длинного пальто и достал 25 копеек, которые и дал мне. Мы потребовали оставшиеся 25 копеек. «Да отдай ты им все остальное!» – приказал полицейский, и возница с куда большей готовностью извлек две монеты по 15 копеек и передал их мне, даже не попросив 5 копеек сдачи. Собравшиеся еще некоторое время обсуждали происшествие между собой, бросая на меня полные любопытства взгляды, но потом толпа рассеялась. Я долго стоял на мосту на холодном ветру, глядя на окруженный стенами чудесный городок на том берегу реки, и думал о том, что это, наверное, самая красивая картина, которую я когда-либо видел. Вокруг башен и золотых куполов кружили вороны; над сценой, казалось, висела пелена исторической памяти. Это был осколок давно минувшего, освященный дыханием Востока.

* * *

Я обедал с моей секретаршей в отеле Lux и слушал ее рассказ о своей жизни[181].

12 нояб. 1927 года, суббота, Москва, Grand Hotel

Утром мы отправились на выставку отдела охраны материнства и детства Комиссариата здравоохранения. Мне кажется, это прекрасная выставка. Очень симпатичные цветные плакаты, фотографии и натюрморты, графики и т. д. Просто и четко изложены все последние идеи и системы ухода за детьми, вопросы питания, санитарии, борьбы с инфекциями, болезнями и общей гигиены. Оттуда мы, надев белые халаты, вышли во двор и вместе с группой из дюжины иностранных делегатов прошли через бесконечные дворы и открытые пространства к Институту исследований детских болезней[182].

Здесь для лечения и наблюдения совершенно бесплатно находятся 300 больных детей. Если мать еще кормит ребенка, то она также остается здесь; иногда для ребенка нанимают кормилицу. Младенцы содержатся в небольших комнатах, а первые несколько недель жизни проводят в изоляции для предотвращения заразных заболеваний. Затем мы отправились в детский сад для детей работающих матерей. Здесь находятся 40 детей, сад укомплектован лучшим и самым современным оборудованием для игр, новой мебелью и другими принадлежностями. В Москве много таких детских садов; мать может привести сюда своего ребенка и оставить его на восемь часов. Воспитательницы в основном специально обучены своей работе, и, конечно, ребенок здесь чувствует себя намного лучше, чем играя в одиночестве в доме, который для этого не предназначен.

Затем мы отправились на советскую выставку в Петровском пассаже, очень большую выставку, охватывающую весь спектр работ в Советском Союзе, представленный в бесчисленных графиках, диаграммах, машинах, картах, продуктах и т. д. На графических диаграммах можно найти статистику по любой мыслимой сфере жизни страны.

Вечером мы пошли на очередное заседание Конгресса друзей России (Всемирный конгресс друзей СССР. – Пер.) в Колонном зале. Это было вдохновляющее мероприятие. Офицеры Красной Армии награждали почетными медалями разных людей, заметных в международном движении, и расцеловывали их в обе щеки. Среди них были Садуль[183], Бела Кун[184] и Марти[185] (который сейчас[186] находится в заключении во Франции). Затем последовали выступления нескольких представителей разных стран, вручение профсоюзам знамени от китайских рабочих сопровождалось речью энергичной китайской девушки – она говорила на своем родном языке.

Затем встала хрипловатая крестьянка из деревни, которая по максимуму использовала свою возможность выступить по поводу праздника. Беда этих людей заключается в том, что они, похоже, убеждены, что, изменяя форму правления, они изменяют человечество. Но прямо здесь, в Москве, и среди них, русских, я вижу достаточно такого, что убеждает меня: человечество никоим образом не изменилось. Оно мечтает о новой мечте. Однако правительства могут быть улучшены – и будут улучшены.

В 11 часов вечера я надел вечерний костюм и отправился на прием, который Министерство иностранных дел организовало для иностранных журналистов. Он проходил в великолепном дворце бывшего сахарного короля Керешникова, который расположен напротив Кремля на противоположном берегу реки[187]. Фактически это было гала-событие, в котором участвовали ведущие представители официальных кругов и иностранных гостей. Здесь я познакомился с Долецким и Уманским из ТАСС[188], с мадам Коллонтай[189], автором книги Red, Литвиновой, Гольдшмидтом[190]. Среди гостей были Луначарский[191], Коган и мексиканский художник. Мы сидели в обеденном зале и принимали участие в поглощении бесконечной последовательности изысканных блюд, вин и кофе. У меня был интересный разговор с Горкиным из «Известий» о свободе прессы и на другие темы. Он утверждал, что здесь больше свободы прессы: когда газеты находят ошибки, они открыто критикуют тех, кто их сделал, говоря правду, потому что это необходимо, и критикуют не в разрушительных, а в конструктивных целях. Мадам Коллонтай подошла ко мне и села рядом на диване; я попросил ее что-нибудь мне рассказать. Мы начали говорить о прогрессе, который имеет здесь место. В ответ на мое замечание она сказала, что Россия не обязательно будет следовать автомобильной стратегии США, а может перейти прямо на самолеты. Анна Луиза Стронг хорошо рассказала о распространении советских идей на примере прихода советской власти в арктическое поселение. Коллонтай считает, что самое поразительное в новом советском обществе – это изменение менталитета, изменение взглядов людей. Новое поколение думает и действует социально, совместно, и его основной идеей является социальная ответственность. Отвечая на вопрос о реакции 14-летних на новую среду, она отметила, что руководящей духовной силой в их жизни служит партия, это не религия, это вместо религии. Верность советской идее – вот что имеет первостепенное значение. Партия – духовный наставник молодежи. Другим поразительным моментом в новом обществе является положение женщин, их решимость не быть паразитами, не носить социальное клеймо паразита и даже домохозяйки. Множество женщин приходят в ее организацию, чтобы найти работу, принять участие в строительстве нового общества.

Когда мы вышли из дворца в 2 часа ночи, шел мокрый снег, он уже покрыл землю, а холодный ветер с реки бил снегом в наши лица. Когда мы наконец нашли извозчика, то без возражений согласились на его условия и с благодарностью к нему проделали весь путь домой. В отеле я обнаружил, что здесь в полном разгаре танцевальный вечер: играли американскую джазовую мелодию «Ночь любви» (A Night of Love). Русские мужчины в вечерних костюмах и русские девушки, самые красивые (конечно, в коротких юбках и коротко подстриженные), отплясывали самые модные танцы. Я задумался о том, как это возможно при здешних высоких ценах и низких законодательно ограниченных доходах. В конце концов жизнь в Советской России не так уж отличается от жизни остального мира – и это всего через 10 лет после того, как здесь шли уличные бои. Нищие на улицах – и с претензией одетые мужчины и женщины, которые знают о равенстве или о слове «товарищ» не больше, чем остальной мир.

13 нояб. 1927 года. воскресенье. Москва. Grand Hotel

Из-за событий прошлой ночи я встал поздно. В 11 пришла Рут с планами на сегодня и на понедельник. В 11 должен был приехать Динамов, чтобы отвезти нас к себе домой и показать квартиры в близлежащих новых домах, в которых живут некоторые рабочие. Он сдержал свое слово, но приехал довольно поздно – в 12:30. Потом мы поехали на трамвае посмотреть на местный воскресный рынок. В каждой стране есть свои особые продукты; здесь тоже было много таких, которых я никогда не видел. Мякоть инжира, превращенная во что-то типа засохшего желе или клея, которая намазывается на тонкие листья или листы, розовые или белые, и скручивается в маленькие трубочки; сметана в больших ванночках – по 50 копеек за фунт [450 г]; сахар в квадратных блоках размерами в 2 дюйма [5 см]; семена подсолнечника по 20 копеек фунт; какие-то зерна, которых я никогда не видел в продаже раньше, а также черный хлеб и квас. Спустя полчаса мы продолжили нашу поездку к Динамовым, которые живут в старом рабочем районе города по соседству с фабриками. Его семья из четырех человек занимает квартиру из трех небольших комнат в неновом щитовом доме. В течение 14 лет он жил со своей матерью в одной маленькой комнате. Они оба трудились на фабрике (текстильной), он работал по десять с половиной часов и получал 14 рублей в месяц. Его мать, проработавшая на этой фабрике 30 лет, получала 25 рублей в месяц. Теперь она получает 70 рублей и бесплатные услуги. Серж пригласил прийти и поговорить со мной трех работниках.

Один из них – сварщик на автомобильном заводе, он получает 18 рублей в неделю, второй – кочегар на текстильной фабрике, третья – девушка – служит клерком в отделении банка. Я поговорил с ними об их жизни, пытаясь понять, как относится к новой жизни молодой русский рабочий, воспитанный при коммунизме. И я понял, что они полностью захвачены всеми этими доктринами марксизма – так же, как любой католик доктринами католицизма. Только в случае коммунизма, по моему предположению, эти доктрины дают большее материальное преимущество, по крайней мере его обещают. Рабочий на автозаводе: у него жена и двое детей, хотя ему всего 24 года; говорит, что может прожить на свою зарплату. Что касается денег на одежду и непредвиденные расходы, то ему удалось получить ссуду из фонда завода, а также купить кое-что в кредит. Он живет в одной комнате и вполне удовлетворен условиями жизни. Второму рабочему тоже было всего 24 года, это был красивый кареглазый парень с нервным тиком на лице. Он был менее квалифицированным работником, чем первый, работал кочегаром на текстильной фабрике и с переработкой один день в неделю получал за эту неделю около 18 рублей. У него также было двое детей и хорошая комната, за которую он платил символическую арендную плату – два с половиной рубля в месяц. Вместе с другой семьей они вселились в квартиру, договорившись о бесплатной аренде в течение первых трех лет и взяв на себя ответственность за содержание и ремонт квартиры, а затем каждый месяц в течение трех лет выплачивали указанную выше сумму. Он сказал, что он с трудом сводит концы с концами, потому что на его фабрике еще не очень хорошие условия труда. Займы и кредиты у них пока не предоставляются, поскольку большинство работников являются высококвалифицированными, и они им не нужны. Что касается вопроса об отдыхе, то оба ответили, что часто ходят в свои фабричные клубы, на собрания профсоюзов, лекции, в политические кружки, смотрят выступления разнообразных «живых газет» и «синих блуз»[192], а иногда получают через профсоюз бесплатные билеты в театр и кино. (Однако второй работник отметил, что у семейного человека на отдых и чтение остается очень мало времени.) Они также принимали участие в спортивных состязаниях в своих клубах, катались на лодках летом или на коньках зимой, причем все снаряжение предоставляется бесплатно для членов клубов. Что же касается детей, то у второго рабочего не было никаких конкретных планов их воспитания помимо внушения простых моральных правил и какой-то антирелигиозной пропаганды, пения революционных и пионерских песен вместо молитв, и начального школьного образования. Если они захотят, то смогут учиться дальше и выбрать профессию и род занятий в соответствии с собственными желаниями. Отвечая на вопрос о своих притязаниях на то, чтобы его дети заняли высокое положение в жизни, например, стали правительственными чиновниками, он ответил, что это ему все равно – они получат то, что заслуживают, а что касается материальной компенсации, то правительственный чиновник может получать 225 рублей или более, но и квалифицированный рабочий тоже может так много получать. К тому же сколько получают дети – это отца не касается. Что же касается дочери, то нет, у него никогда не было желания увидеть, как она выросла, вышла замуж и стала уважаемой женой и матерью. Что она будет делать со своей жизнью – это ее дело. Если захочет выйти замуж и жить с одним человеком – пожалуйста. Если захочет развестись с ним и выйти за другого – пожалуйста; это будет ее выбор. Важно то, что она должна быть независимой, способной зарабатывать себе на жизнь. Аналогичные ответы дал первый работник. Девушке – банковскому клерку – было 27 лет, она получала 130 рублей в месяц и вскоре ожидала ребенка. Прежде чем стать клерком, она уже проработала 14 лет – сначала 10 лет пасла скот, а затем стала неквалифицированной рабочей. Потом она изучила конторское дело и в течение двух лет служила «работником умственного труда». Нет, ее новая работа не давала ей высокого социального положения, и она чувствовала себя намного ближе к рабочим, чем к «служащим». Отвечая на общий вопрос о трудностях, связанных с небольшим доходом, второй рабочий улыбнулся и ответил: «Если мы получаем меньше, то и тратим меньше, а если у нас больше денег, то мы и тратим больше, но всегда как-то выкручиваемся».

Мне задали несколько вопросов об условиях жизни в Америке, и я рассказал о высоком уровне жизни в стране, высоком уровне индустриализации и о заслугах капиталистов, развивающих индустриальную мощь страны.

Дом, в котором находится квартира Динамова, очень прост, в нем нет туалета и ванны. Мы отправились посмотреть новые квартиры для рабочих, сооруженные поблизости.

Примерно в это же время Динамов предложил нам посетить квартал новых многоквартирных домов для рабочих, или типовых многоквартирных домов, как мы их называем в Америке. Они находились всего в нескольких минутах ходьбы от его дома и состояли из шести или семи четырехэтажных зданий размерами пятьдесят на сто [видимо, футов]. Эти дома из красного кирпича выглядели совсем не мрачно, но находились на незамощенной площади или во дворе, который в ожидании хоть каких-то дорожек или тротуаров производил впечатление неряшливого и даже грязного – лишь кое-где лежали доски, по которым можно было ходить. Стены залов и комнат были совершенно голыми, без всяких рисунков; в квартирах не было ничего, кроме железных лестниц и деревянных плинтусов и дверей. На каждом этаже было восемь квартир по три комнаты в каждой без ванны, с одним туалетом на квартиру, одной раковиной или мойкой на кухне и одной газовой плитой на всех жильцов на той же кухне. Также имелась ванна для стирки. При этом в каждой комнате живут от двух до семи человек, что для каждой квартиры (из трех комнат) дает в среднем от 10 до 15 человек. И все они, я полагаю, по очереди пользуются одними и теми же туалетом, ванной, рукомойником и газовой плитой для приготовления пищи. Никакой личной жизни. Две супружеские пары, у каждой из которых есть ребенок, да и все другие будут жить, одеваться, раздеваться и иметь сексуальные отношения в той же комнате, где живут их дети. В другой комнате могут жить один или двое мужчин и одна или две женщины. Большинству из них это отравит жизнь. Несмотря на новые стены и полы и сравнительно новое санитарное оборудование, комнаты создавали ощущение трущоб или шахтерского поселка в Пенсильвании, находящегося под самым тираническим гнетом капитализма. Увы – только это можно было сказать и о вкусе в выборе мебели, постельных принадлежностей, стульев, безделушек. Здесь помогло бы даже чувство порядка, но царил беспорядок. И вместе со всем этим – доброжелательность и чувство социальной полезности. Желание жить радостно и помогать друг другу! Странные и интересные люди.

Каждая такая группа квартир для рабочих имеет клубную комнату – у этой группы она располагается в подвале одного из зданий. Стены клуба, как обычно, используются для коммунистической пропаганды: надменный Крез, восседающий на троне и одной ногой попирающий закованного в цепи рабочего-раба! И лозунги. «Дело каждого есть дело всех». «Товарищи, помните, что вы строите государство для себя». И красные флаги. И схема винтовки, и принцип ее действия в картинках. А также инструкции, связанные с обязанностями рабочих перед государством: быть в физической и технической готовности. Все убеждены, что Европа вот-вот на них набросится и что их долг, когда они станут сильными, – освободить рабочих во всем мире. В определенном смысле – и с точки зрения нападения, и с точки зрения обороны – Россия представляет собой военный лагерь.

Примерно в то же время, когда мы вернулись к Динамовым, к ним пришел молодой портной, у которого был свой бизнес, и пригласил нас на крещение ребенка, которое проходило в его доме. Мы также узнали, что собственно крещение должно было проходить в церкви в пять часов, и сначала сели в дрожки, но приехали слишком поздно: церемония уже закончилась. Однако я был вознагражден видом великолепного интерьера церкви, тускло освещенной свечами, которые мягко отсвечивали тут и там на блестящих золотых алтарях, иконах и высоких сводах. Очевидно, раньше русский народ прежде всего нес все свои богатства в церкви, сам продолжая жить в нищете. Это свойство по-прежнему характерно для религиозных сообществ.

Отсюда мы отправились к портному, но поскольку празднование крещения было назначено на 9:30 или 10 [вечера], а сейчас было только 6, я сдался. В слякоть и снег мы вернулись на дрожках (теперь это мой любимый транспорт) домой, а позже в тот же вечер я поехал с Динамовым смотреть типичный русский фильм. Фильм оказался не очень – его можно было бы назвать «Красная любовь»[193], поскольку он был о любовной интриге во время сражения между белыми (Колчак) и красными, то есть примерно в 1919–1921 годах. Английская золотодобывающая компания имеет концессию (разумеется, от белых) на добычу золота в Сибири. У английского управляющего (капиталиста) есть прекрасная английская дочь, которую играет статная и полная русская девушка. Красная армия наступает. Английские концессионеры вынуждены бежать, оставляя прекрасную дочь и молодого управляющего на произвол судьбы. При попытке бежать они заблудились, поэтому по старому доброму сибирскому снегу они приходят (случайно) к одинокой избушке красного инженера очень симпатичного, где их засыпает снегом на всю зиму. В результате вспыхивает соперничество за руку девушки между красным инженером и капиталистическим английским служащим. И кто должен победить в Советской России, если не красный инженер? Но он побеждает справедливо. Капиталистический служащий, с которым, кстати, девушка была обручена, оказался редкостным разгильдяем. Он не умел ставить капканы, ловить рыбу или охотиться. Он попытался убить красавца и умницу «красного» (и сделать это тайно), в то время как храбрость «красного» (во всех отношениях) помогала ему завоевать сердце девушки.

В финальной схватке (конечно, это смертельный поединок, в котором бьются двое мужчин), она выталкивает своего прежнего любовника на мороз, чтобы тот погиб, и он погибает. Тем временем наступает весна. Все это время отношения между красным русским и английской девушкой остаются невинными. Она всю зиму мечтает сочетаться с ним официальным английским браком и уже видит во сне роскошные украшения.

Но тут появляются белые (колчаковцы)[194]. Они были посланы из Англии спасти девушку. В то же время мы узнаем, что красные победили белых и подходят к стоянке по другому маршруту, чтобы найти красного инженера, который здесь скрывается от белых. Девушка найдена и ей говорят, что она может вернуться домой. Она хочет взять с собой красного инженера. Он не соглашается. Она должна остаться здесь и присоединиться к революции. Они спорят. Она умоляет его уйти. Тем временем ее спасители узнают, что ее возлюбленный – красный, и решают убить его. Он думает, что она с ними сговорилась, и бежит, захватив катер, на котором прибыли ее спасители. А ей и ее друзьям белым остается рыдать в опустевшем лагере до наступления весны… Не так плохо, как в Голливуде, но почти так.

NB. Русские строят кинотеатры по более удачному принципу, чем американцы. Вместо того чтобы создавать на улице толпу из ожидающих, которые перекрывают движение, а также страдают от холода или дождя, всем разрешено входить и ждать в большом закрытом вестибюле, где ожидание скрашивает оркестр, который играет американские джазовые мелодии и сентиментальные песни. Когда первая волна публики покидает кинотеатр, людей из вестибюля запускают в зал…

Вот какие слова я знаю: «чай»; «молоко»; «сахар»; «пожалуйста»; «очень»; «хорошо» (ну это как мы говорим «good, good»), «товарищ», «кошка», «собака», «wool, wool, wool» – говорят собаке или кошке, что значит «иди сюда».

Москва

14 нояб. 1927 года, понедельник

Утром я поехал на конфетную фабрику «Красный Октябрь» – очень большое предприятие, расположенное на противоположном от Кремля берегу реки. Сначала нас отвезли в комнаты, занимаемые фабричным комитетом, где я переговорил с одним из членов фабкома. Он объяснил, что на каждом заводе есть комитет, избираемый рабочими через местный профсоюз, чтобы следить за соблюдением своих трудовых интересов. Данный комитет состоит из 15 человек, включая восьмерых кандидатов, трое из них посвящают все свое рабочее время работе в комитете и получают за это заработную плату от фабрики. Этот комитет заключает коллективный договор между администрацией и рабочими, который пункт за пунктом обсуждается на общем профсоюзном собрании. Главные обязанности комитета – следить за тем, как выполняется это соглашение, и в целом заботиться об интересах работников – как индивидуальных, так и коллективных.

В случае возникновения споров между работодателем и работником спорные вопросы разрешаются специальной конфликтной комиссией, в которую входят в равном числе представители администрации и рабочих. Комитет также оценивает производительность труда рабочего, и, если она падает ниже определенного уровня, то поддерживает работодателя в его жалобе. Местный комитет профсоюза, «местком», также избирает представителя в Московский совет, и этот представитель каждый день во время обеденного перерыва принимает в конторе фабкома рабочих, желающих поговорить с ним. Рабочие обедают в фабричной столовой. У профсоюза есть на фабрике свой клуб. На «Красном Октябре» насчитывается 2600 рабочих и служащих.

Отвечая на вопрос о сырье, член комитета объяснил, что Департамент пищевых продуктов правительства[195] снабжает все предприятия по производству продуктов питания через свои склады. Что касается возможностей злоупотребления, то все рабочие, собравшиеся вокруг нас в фабкоме, единодушно заявили, что они практически исключаются, так как существуют строгий контроль и Рабоче-крестьянская инспекция.

Этот же комитет, кстати, является одним из высших исполнительных органов правительства, заседающего в Москве. Он может по своему собственному желанию или по жалобе заходить на любой завод, в любую контору, любое бюро или какую угодно организацию, изучать бухгалтерские книги, задавать вопросы сотрудникам, снимать с работы или нанимать кого угодно – и даже полностью остановить работу в организации и предъявить обвинения против любого, кого он сочтет нарушающим закон. Он не несет ответственности за какие-либо более серьезные последствия. Но, как это все реально работает, я пока не понимаю.

В тех же комнатах, где располагается Фабком профсоюза рабочих фабрики, размещается и местная ячейка коммунистической партии, которая оказывает влияние на весь заводский аппарат.

Затем мы отправились в детские ясли завода, которыми пользуется 88 % женщин-работниц. Грудных и маленьких детей приносят сюда на десять часов в день. Кормящим матерям предоставляется два часа их рабочего времени (которые полностью оплачиваются), для того чтобы прийти в ясли и покормить детей. На меня произвело очень большое впечатление как сама идея устройства дневных ясель, так и их прекрасное оборудование и привлекательный внешний вид. Здесь имеются комнаты для грудных детей, где стоят кроватки, за детьми ухаживают специально подготовленные няни; комнаты для игр детей постарше, кровати, в которых эти дети отдыхают днем, столовые. Строится большая застекленная веранда для прогулок. Старшая сестра сказала, что уровень смертности в этих детских садах очень низкий по сравнению с тем, что был раньше.

Затем мы прошли через фабрику, на которой изготавливают различные виды конфет, шоколада и пирожных. Вполне современное оборудование, порядок, цеха очень чистые, рабочие в белых фартуках. Но многие виды сортировочных и упаковочных работ выполняются вручную.

15 нояб. 1927 года. вторник. Москва. Grand Hotel

Мы взяли извозчика и отправились в Музей фарфора. Воздух был морозным и бодрящим. Коллекция находится в прекрасном старом особняке, принадлежавшем владельцу текстильной фабрики[196]. Снаружи, как это обычно бывает с русскими домами, особняк выглядит невзрачным и тусклым, но внутреннее убранство комнат богато и гармонично по обстановке и цветовой гамме. В кабинете, украшенном красивой резьбой по дереву, – великолепный камин. Три зала заняты русским фарфором, который на сегодняшний день является жемчужиной коллекции. Самые очаровательные предметы представляют собой статуэтки, которые изображают персонажей в ярких местных костюмах, но есть и много необычных тарелок и ваз. Представлена большая экспозиция продукции фабрики Попова[197], но большая часть фарфора произведена на Императорской фабрике[198]. Немецкие вещи тяжеловесны, английская коллекция очень маленькая и неинтересная, но есть несколько прекрасных французских штучек. В своем роде это лучшая коллекция, которую мне доводилось когда-либо видеть.

Отсюда мы поспешили в Пассаж на встречу с Биденкапом, которая была назначена на час дня. В конце концов моя секретарша оставила меня в кабинете Гроппера[199] и ушла в качестве моего представителя на встречу с американским представителем БОКС. Б. позвонил и сообщил, что не сможет приехать до двух. Подождав до трех часов, я вернулся домой.

Цель встречи в БОКС состояла в том, чтобы обсудить деятельность его отделения в Америке, поэтому в ней принимало участие большинство американских гостей, находящихся сейчас в Москве. Госпожа Каменева выступила с длинным отчетом о работе центральной организации, а также выдвинула предложения по работе в США.

Вечером я присутствовал на приеме, который дал Президиум Московского Совета; здесь, наверное, было с тысячу иностранных гостей. Это приглашение было прислано мне Центральным комитетом московского совета. Здесь я встретил Биденкапа, который был первой движущей силой моей поездки в Россию. С момента приезда сюда я был недоволен полным безразличием к моему присутствию здесь со стороны Общества культурной связи с заграницей (которое направило мне приглашение от Советского правительства). Прошло много мероприятий, на которые меня не пригласили. Что еще хуже – из-за какой-то размолвки между Обществом с его главой мадам Каменевой и Биденкапом с его «Международной рабочей помощью», тоже советским агентством, меня нередко просто игнорировали. Даже обещанный тур по России, согласованный между мной и Биденкапом, оказался под вопросом. Все это мне полностью разъяснила Рут Кеннел, мой местный секретарь. Рассерженный таким развитием событий, я поздно вечером в воскресенье заявил Мервичу из Associated Press, который зашел в мой номер, что, если все это не будет очень быстро исправлено, то я соберусь и вернусь в Нью-Йорк. Это заставило его по собственной инициативе предупредить МИД, что если я так поступлю, то это может не лучшим образом сказаться на общественном мнении. Он рассказал мне – по телефону – незадолго до моего прихода на обед, что он так поступил, и был очень доволен, когда ему сказали, что Министерство иностранных дел немедленно примет меры и что напуганное БОКС немедленно возьмется за дело. Так оно и случилось. Как только я сел в зале, к моему столу подошла мисс Брэннан – американский секретарь американского или нью-йоркского отделения этой советской организации, и спросила, не приду ли я в качестве гостя госпожи Каменевой на какое-то собрание иностранных писателей. Я сказал ей, что не приду, а потом прямым текстом объяснил почему. Пока я говорил, она так занервничала, что ее голос задрожал. О, ей очень жаль. Она уверена, что мадам Каменева просто чего-то не поняла. Недоразумение состояло в том, что меня сначала пригласил Биденкап, но она уверена, что все это можно исправить, если я с этого момента буду принимать знаки внимания госпожи Каменевой. «Послушайте, – сказал я, – я никому ничем не обязан. Меня пригласило Советское правительство. Об этом говорят каблограммы, которыми Amalgamated Bank of New York обменивался с Каменевой и советским министерством иностранных дел. Но со мной обошлись мерзко. Теперь мадам Каменева и Советское правительство могут идти к черту. Я нанял секретаря, хотя мне его предлагали с проездом из Нью-Йорка и обратно, и я потратил свои деньги на осмотры. Я хочу, чтобы мне возместили наличными мои расходы – и это все. После этого я уеду». Но, видимо, МИД уже сказал свое слово, потому что теперь ко мне поспешила госпожа Каменева собственной персоной, да еще и с переводчиком. В это время исполнялись песни и кавказские народные танцы. Ах, она хотела бы поговорить со мной. Произошла ошибка. Она не уяснила себе. Она посчитала, что обо мне позаботятся. Конечно, конечно. У меня была причина для гнева. Но завтра рано утром ее секретарь будет ждать меня. Любая поездка, которую я планировал, любая вещь, которую я захочу видеть, и люди – советские руководители или другие лидеры, с которыми я бы хотел встретиться, – все в моем распоряжении. С моими расходами все уладится – как мне будет угодно. Я многозначительно посмотрел на нее и просто попрощался. И, хотя она просила меня подождать и встретиться с Рыковым, председателем Совета народных комиссаров СССР, в 11:00 [вечера] я уехал.

После того, как в вестибюле гостиницы я встретил Резкова [Мервича? – Ред.] (Associated Press). Он ждал меня, чтобы повторить то, что сказал по телефону. Я ответил, что, видимо, МИД уже поработал, и объяснил почему. Он согласился и сказал мне, что они уверяли его, что все мои пожелания с этого момента будут уважаться.

16 нояб. 1927 года. среда. Москва, Grand Hotel

В 10 часов утра секретарь БОКС г-н Коринец[200] с переводчиком принесли мне план моего путешествия по России. Кажется, наконец, все завертелось. Он был изысканно вежлив и извинялся. Произошла ошибка. Теперь – все, что я пожелаю. Я объяснил очень кратко. Нужно организовать все сразу – должны быть билеты, гостиницы, местные советники для моих путешествий и остановок в разных частях России – Ленинград, Новгород, Свердловск, Анск[201], Новоречинск, Саратов, Кавказ, Тифлис, Баку, Батум, Крым, Одесса, Киев, Харьков и (неразб.) и либо из Одессы, либо из Москвы – с полной оплатой – первым классом – до Нью-Йорка. Он согласился. Конечно, конечно. А теперь что касается программы здесь, в Москве. С кем бы я хотел встретиться? Я дал ему список – Сталин.

Так, понятно. А теперь достопримечательности, музеи. Кремль. Да, Кремль. Он сказал, что все начнется завтра. О, да, и мои уже потраченные 550. Да, да. Это тоже.

Затем был визит в начальную школу, которую рекомендовал Неринг. Я встретил его там. У преподавателя искусства в школе г-на […] в этом здании имеется студия; он показал нам некоторые из своих картин, одну из них (крестьянский крестный ход в лесу) я купил за 50 рублей. Тут есть большой художественный класс, состоящий из мальчиков и девочек – их 10–15 человек. Все они работают в маленькой комнате и рисуют картины октябрьских торжеств. Мы заглянули в классную комнату, где были заняты своей работой мальчики и девочки 8–9 лет (2-й класс), я сразу заметил, что в этом классе все было по-другому. Здесь было шумно, дети свободно разговаривали и ходили по классу, учитель лишь иногда помогал им. Они вязали корзины из соломенной бечевки.

В то же время, как мне тогда рассказали, они обсуждали химическую и физическую основы этого материала – текстуру, методы выращивания, стадии обработки, применение в экономике, культуре и повседневной жизни – насколько эти вещи были доступны пониманию детей такого возраста. В то же время я узнал, что здесь нет программ обучения в привычном смысле этого слова. Дети учатся через ежедневные наблюдения и опыт. В этом году у них четыре темы: жизнь весной, жизнь летом, жизнь осенью и зимой. Учитель с помощью учебника направляет их наблюдения своими вопросами и задачами, например, о поведении птиц весной. На вопросы они отвечают после экскурсий и наблюдения за птицами. Каждый день начинается с общего разговора на тему данного сезона, потом идет тема данного периода, затем письмо, связанное с этой темой, затем физическая культура, чтение и обсуждение. Это самоуправляемая школа, ее школьный комитет состоит из пяти учащихся, представляющих различные направления, например культуру, санитарию и т. д., и других членов комитета. Один из членов комитета является дежурным, который следит за выполнением программы, за дисциплиной и т. д. Как и в каждой советской организации, будь то фабрика, контора или школа, прямое влияние на работу оказывает Коммунистическая партия. Здесь юные пионеры тоже имеют свой клуб и свою организацию, которые в соответствии со своей численностью могут избирать представителя в вышестоящий комитет. Им, в свою очередь, руководят более зрелые члены партии, входящие в Молодежную коммунистическую организацию, в которую затем попадают пионеры.

В целом полученное впечатление заключалось в том, что дети чрезвычайно заняты интересной и ответственной работой, и у них остается мало времени для озорства.

Вместе с тем мне представляется сомнительным эффект, который оказывает на учащихся ранний контакт разных полов. В некоторых из этих комнат мальчики и девочки – 9-10 или 13–14 лет – остаются одни, без присмотра. А большинство из них привлекательны. В двух местах я наблюдал флирт между мальчиком и девочкой – это был обычный момент нервного напряжения, свойственный молодежи. И все это – без надзора. Я попытался с помощью вопросов оценить общее моральное состояние в этих школах, но собрал не слишком представительные мнения людей, которые непосредственно не связаны с этой работой. Надо узнавать больше.

Оттуда мы отправились в один из музеев общего профиля, но он только что закрылся.

Прежде чем вернуться в отель, я решил взглянуть на алтарь часовни Богоматерь, расположенной на Красной площади, которая прежде считалась «самым святым местом в России»[202]. На стене вверху было написано: «Религия – опиум для народа». Народ принимал опиум в большом количестве. Перед дверью в два ряда выстроились живописно одетые нищие. Внутри в крошечном помещении горели свечи и поблескивали бесчисленные золотые иконы. Служили священник с длинной густой черной бородой, его помощник, грязный и длиннобородый. Он пробирался сквозь толпу, собравшуюся на службу, и через равные промежутки времени оживлял службу возгласами «Господи, помилуй!». Верующие входили, платили за свечи, зажигали их и ставили в центре у алтаря. Священник брал Библию и, прикладывая ее по очереди к склоненным головам, повторял одни и те же фразы вроде «Бог благословит», «Любите друг друга» и т. п. Возможно, этот опиум чего-то и стоит, но, по мне, советская идея лучше.

Дневник, лист 164, с рукописной вставкой Драйзера

В 6 часов вечера я поехал на встречу с Сергеем Эйзенштейном, одним из кинорежиссеров Совкино[203], автором и постановщиком «Потемкина»[204]. Его комната, одна из шести комнат общей квартиры, занятой шестью семьями, была очень маленькой по меркам Нью-Йорка, но просторной для Москвы. Он сам разрисовал стены; на потолке – какой-то фантастический бычий глаз в цветных разводах; над письменным столом – плакат, реклама нового сепаратора для сливок; на стенах – кадры из фильмов. У него очень широкая кровать, самая большая из всех, которые я видел в России, а когда я заметил, что до сих пор видел только очень узкие кровати, он ответил, что купил эту великолепную кровать в коммуне американских фермеров под Москвой, когда снимал там фильм. Это молодой человек 29 лет, невысокий, плотный, с обаятельным мальчишеским лицом и голубыми глазами и копной густых курчавых волос.

Сергей Михайлович Эйзенштейн около 1927 года

Я начал с вопроса об общей организации киноиндустрии в России. Он сказал, что вся кинопромышленность в стране государственная, и во главе ее стоит Департамент образования[205] (Луначарский) как отдельный филиал со своим управляющим и т. д. Существует строгий контроль, как в Америке, только здесь он политический, тогда как в США – нравственный. О кинопродукции он сказал, что за последние три года выпущено лишь три или четыре значительных картины, среди них «Потемкин» (его собственный, кстати) и «Мать» Пудовкина (по Горькому). В советском кино можно выделить три основных направления: его собственное – или натуралистическое, как он скромно объявил; кино западного типа – это то, которое подражает американской продукции во всех ее проявлениях, а также хроники каких-то сторон жизни и разных движений. (Его собственное кино, кстати, недалеко от этого ушло.) Также существует, конечно, кино образовательное, или научное, – оно преследует образовательные и научные цели. У Эйзенштейна есть собственная теория относительно того, что является лучшим и величайшим в фильмах. Во-первых, никакого сюжета, никакого драматургического повествования – этот кинематограф можно назвать скорее поэтическим. Во-вторых, никаких актеров, в картинах должны сниматься люди, взятые прямо «с улицы», это возможно, поскольку у него нет больших драматических сцен, но он делает драмой, естественной драмой, самую повседневную жизнь. Например, его новая картина, еще не вышедшая на экран, – «Генеральная линия». Он видит в ней демонстрацию того, как кооперация преобразует бедную деревню[206]. Он считает, что «Кабинет доктора Калигари» (Cabinet of Dr. Caligari) – не путь для кино![207] Индивидуальные судьбы интересуют его, только если они даны очень широко, в общечеловеческих масштабах. Сейчас он работает над идеей экранизации «Капитала» Маркса – как выступление.

Я заметил, что он пропагандист советской системы, и спросил, что бы он делал со своими идеями, например, в Южной Африке. Он ответил, что приспособил бы их к местным условиям, выделив, быть может, колониальную проблему А в Америке он попытался бы снимать только либеральные вещи, возможно, связанные с негритянским вопросом, я сказал ему, что он идеалист и романтик.

Что касается финансовых затрат на производство, то «Октябрь» стоил 500000 рублей; за свой сценарий «Генеральная линия» Эйзенштейн получил 600 рублей, а съемки его будут стоить около 75000. «Потемкин» стоил 54000. Актриса, игравшая главную роль в «Генеральной линии», получала зарплату 150 рублей в месяц. Конечно, ветеран Художественного театра, скажем, Леонидов, получает 100 рублей в день. Он сказал, что сейчас у него маленькая плохая студия, но уже строится новая, современная.

Я заметил, касаясь России вообще, что русский характер таков, что через каких-нибудь три года Россия станет во главе мира. Как и в Америке, здесь есть к этому сильный импульс – дикая природа, обширные и еще незаселенные пространства. Пока что здесь существует федерация из 167 отдельных народностей или национальностей, многие из которых пока не говорят на одном общем языке и не следуют одним и тем же обычаям, но все они воспламенены и объединены советской идеей – и из этого что-то может получиться. Равным образом – и из-за огромного интереса, с которым рассматривается советская программа, то есть программа превращения России в современное экономически развитое государство. Все, без видимых исключений, работают на Россию и на достижение этого идеала. Поэтому вполне естественно, что писатели, художники, поэты, драматурги, кинорежиссеры, да кто угодно, должны идти в кино, чтобы показать только подъем, – как и в области драмы, поэзии, литературы, искусства. Что касается меня, то я до сих пор полагал, что первой идет драма индивидуума, его личные испытания, его ужасы и восторги, поскольку только через отдельного человека можно понять чаяния массы и служить им. Он не согласился. Он также не знал, что в Америке уже снимали картины, подобные «Потемкину», и на ту же тематику. Он слышал что-то неопределенное о «Траве», но не о «Нануке», не о «Чанге», «Железном коне» или «Крытом фургоне». По мне они столь же хороши (я ему этого не сказал)[208]. Мы, как обычно, выпили чаю с пирожными, после чего я попрощался.

Мы с Рут Кеннел поужинали в отеле. Около девяти часов ко мне пришел Карл Радек, польский еврей и международный коммунист, который на первом этапе русской революции поддерживал дело Ленина и Троцкого и был очень близок к Ленину в последние три года его жизни (личный друг и частный, а также официальный советник). По росту и темпераменту он напомнил мне Питера Маккорда – совершенно такой же интеллектуальный огонь и почти такая же отзывчивость[209]. Он многое рассказал мне о русских, о революции, о частной жизни и пристрастиях Троцкого – то есть нарисовал очень личную и увлекательную картину. Кроме всего прочего, он рассказал, что Ленин был неутомимым работником, бесстрашным, бескорыстным. И великодушно прощал ошибки. Он никогда не знал в деталях ни одного научного или философского учения, тем не менее был способен воспринимать методы и результаты любой науки и любой теории, блестяще использовать любую идею в любой области, если она может дать какое-то преимущество России. Одна из деталей, которые он сообщил о Ленине, состояла в том, что Ленин говорил, что электричество и образование должны в России идти рука об руку. Другая мысль Ленина – Россия из-за ее щедрой и почти жертвенной души лучше других стран в мире подходит для попытки построения коммунизма. Он назвал его простым, скромным и невероятно обаятельным человеком – с сократическим темпераментом. Он также отметил, что ни один бюст и ни одно изображение Ленина на него совершенно не походят – что-то было такое в его характере, в восприятии его умом и чувствами, что не удавалось передать художнику. Он мало читал – только практические книги по электричеству, экономике и индустриализации. Все другие темы, в том числе статьи из газет и журналов, он просил прочитать других и в сжатой форме пересказать ему. Когда он очень уставал физически и умственно, ему нравилось расслабляться, читая Конан Дойля «Приключения Шерлока Холмса»… Спустя час или около того разговор перешел к литературе и искусству – новым коммунистическим литературе и искусству, о которых он пока много не размышлял; впрочем, он считал, что они будут развиваться. Потом мы перешли к размолвке между Троцким и Сталиным, и он объяснил ее крестьянским характером, преклонением Сталина перед крестьянином и верой Троцкого в ремесленника или промышленного рабочего, которые более пластичны, более эмоциональны, более восприимчивыми к коммунистическим идеалам, и потому они склонны поддерживать новое правительство, тогда как крестьянин – нет. В полночь он ушел, и я лег спать.

Поскольку я был Радеку представлен, я попытался в четыре часа позвонить ему в Кремль, но охранник в бюро пропусков сказал, что он не ответил на звонок. Придя домой, я сразу позвонил в его квартиру в Кремле, и он ответил, объяснив, что сейчас ни одного иностранца в Кремль не пускают и что он сам придет ко мне. Когда он пришел, то объяснил мне, что причина, по которой в Кремле ему передали сообщение о моем звонке, состоит в том, что после ссоры между Троцким и Сталиным все друзья Троцкого, особенно те, кто живут в Кремле, находятся под наблюдением: подозревают, что Троцкий и его сторонники могут попытаться организовать новую партию. Что же касается самого себя, то он сказал, что пережил самую славную страницу в истории России и теперь собирается уйти в отставку и написать биографию Ленина. В полночь он ушел.

17 нояб. 1927 года, четверг, Москва

Утром по приглашению Эйзенштейна я приехал на специально устроенный показ отрывков из его картин «Октябрь» и «Генеральная линия».

«Октябрь» – это серия эпизодов Октябрьской революции в Петрограде: штурм Зимнего дворца и т. п. Он динамичен, он волнует, но, как мне кажется, не сильно трогает.

«Генеральная линия» представляет собой серию реалистично снятых сцен из настоящей деревенской жизни, в частности религиозного шествия крестьян; показаны также образцовая государственная молочная ферма и эпизод с бедной крестьянкой, пришедшей к богатому соседу с просьбой одолжить ей лошадь, чтобы убрать урожай. Богатый крестьянин и его жена буквально заплыли жиром, как и их скот, а грубая роскошь их существования напоминает уклад феодальных баронов. Вслед за появлением толстой жены богатого крестьянина на экране возникает восковая фигура кокетливо кружащейся свиньи, ее сходство с женщиной создает комический эффект.

Потом у меня была встреча с руководителем Госиздата, Государственного издательства России[210]. Оно собирается выпустить все мои книги; за пятьдесят минут нам удалось заключить договор. Главный управляющий этого концерна предложил мне 750 рублей за две уже опубликованные книги – «Колорит большого города» и три очерка из сборника «Двенадцать мужчин». Я сказал, что не приму это предложение и лучше их им просто подарю. Менеджер ответил, что он не примет от меня подарок, а хочет выработать приемлемый договор, чтобы выплатить прошлые долги и иметь хорошие отношения в будущем.

После разъяснений на предмет того, почему книги были сокращены (чтобы сделать их доступными для рабочих) и почему мне предлагали так мало, они в конце концов спросили, сколько я хотел бы получить [за вышедшие книги]; я сказал, что 1000 долларов, и мы на этой основе разработали договор, согласно которому я согласился предоставлять им эксклюзивные права на публикацию в России и отправлять рукописи, которые нужно будет опубликовать, не ранее, чем через месяц после выхода американских и английских изданий. Аванс должен составлять от 600 до 1000 долларов за каждую книгу («Галерея женщин» – 1000). Также должны быть организованы рекламные кампании и решены существующие между Америкой и Россией этические вопросы, связанные с правами на публикации[211].

Затем мы вернулись в отель, и, поскольку я устал, то лег спать и отдыхал до вечера.

В шесть часов вечера мы поужинали с Гарольдом Бэром, директором государственной фермы на Украине, которая называется «Совхоз № 4». Он рассказал мне о работе американской группы по внедрению американской техники и агрономических методов в российское сельское хозяйство. Вэр и еще несколько американских энтузиастов приехали сюда несколько лет назад и получили от правительства России участок на Кавказе площадью около 70000 акров[212], на котором они использовали самую современную американскую сельскохозяйственную технику – тракторы, комбинированные жатки-молотилки, плуги с 22 лемехами и т. п. Благодаря этой технике, а также разрешению рабочим трудиться двенадцать часов вместо шести (с последующим выходным днем), им удалось использовать машины до предела – и таким образом открыть глаза [на их преимущества] местным жителям и даже правительству России, так что представители других российских сельских хозяйств начали приезжать издалека, чтобы посмотреть, что они тут делают. И все это – рядом с крестьянами на соседних полях, которые, как и сотни лет назад, пашут плугами с простыми лемехами на волах или верблюдах[213]. Он также рассказал, что однажды к ним пришел крестьянин, который сломал свой серп и решил попросить у них новый. Серпа у них не было, и они уже собирались ему отказать, когда один из американцев предложил попробовать починить серп, поскольку у них есть сварочный аппарат. В общем, они взяли этот серп и починили его, так что он стал как новый. Но когда они вернули его хозяину, тот не поверил, что это его серп. Как можно из сломанного серпа сделать целый? Ему казалось, что произошло чудо, и забрал он серп только тогда, когда увидел, что у него та же ручка, что и раньше. После этого к американцам потянулась процессия крестьян со сломанными или поврежденными инструментами, большинство из которых можно было починить, и они чинили их, чтобы установить взаимопонимание с местными жителями. Таким образом они просветили людей и улучшили техническое оснащение большей части того района, в котором находилось это замечательное хозяйство.

Дневник, лист 171, с дополнениями Драйзера

Еще один интересный момент. Я спросил его о пресловутой лени и медлительности крестьянина. Не помешают ли они процессу индустриализации России – ее мечтам о том, чтобы идти в ногу с миром? Он почти не задумался над ответом. Во-первых, сказал он, я уверен, что их медлительность и лень происходили в основном из-за недоедания – из-за недостаточно разнообразного питания. В основном их еда состояла из супа, черного хлеба и картофеля – в ней никогда не было мяса. Из-за нехватки мяса они были слабыми и были вынуждены подолгу отдыхать. В своем экспериментальном хозяйстве, чтобы преодолеть это ограничение, он приказал без всяких разговоров каждому крестьянину дважды в день класть мясо во все супы. Результатом стала высокая трудоспособность крестьян, они стали меньше спать или лежать, стали намного бодрее. Кроме того, он полагает, что на нынешнюю неторопливость русских может повлиять – и, несомненно, повлияет в сторону ускорения – машина, которая должна работать на собственной скорости, а не на скорости оператора.

Меня особенно заинтересовал его рассказ о тучах саранчи, которые раньше наводили ужас на Россию. Два года назад здесь было страшное нашествие саранчи; она вылетала с песчаных низменностей, где находились яйцекладки, и формировала огромные облака по несколько миль в длину и ширину. Вредитель не только опустошил поля, но и отложил яйца, из которых этим летом появилось потомство. Местные власти быстро применили против саранчи химическую войну, которая оказалась чрезвычайно успешной. Каждый крестьянин был на три дня привлечен к обработке полей; его штрафовали, если он не выходил на эту работу, и платили по рублю с полтиной в день, если он на нее выходил. Через несколько дней вся территория была полностью обработана, а взрослая саранча и ее яйцекладки уничтожены. Бедствие было пресечено в самом начале, и это стало прекрасной демонстрацией результативности совместных усилий.

Другой пример: в одном районе появилось огромное облако саранчи шириной двадцать или тридцать миль и длиной сорок миль, которое затмило солнце. Саранча где-то летела, где-то откладывала яйца, но всюду на своем пути съедала все. В Центральный совет района сразу же было отправлено соответствующее обращение. Оттуда, в свою очередь, телеграфом обратились за советом в Центральное советское агрономическое бюро [Центральный отдел защиты растений Наркомзема]. В ответ были присланы аэропланы с отравляющими газами. Их выпустили на облако с разных сторон, и благодаря этому вся саранча была уничтожена. Она больше ничего не поедала и не закладывала яйца.

Вечером вместе с Анной Луизой Стронг я отправился в Большой театр на оперу «Князь Игорь». Это опера без особой драматургической ценности, но с сильным местным колоритом. С точки зрения сценографии и музыки она была поставлена прекрасно. Во время антрактов мы с Анной говорили о России. Как и многие американские интеллектуалы, она совершенно очарована русским характером. Она переехала из Китая в Ленинград и провела там несколько лет, по сути дела, кочуя с места на место. Как и многие другие наблюдатели, она пришла к выводу, что русские – это люди сильные, практичные, артистичные, чувствительные, идеалистичные, братолюбивые и нуждаются только в сохранении такого правления, которое они создают теперь, то есть одной из передовых форм правления. Правда, в Москве они склонны создавать бюрократическую группу, которая, вероятно, будет развивать самодержавные и автаркические тенденции, но рабоче-крестьянская инспекция пока достаточно сильна. Она рассказала также о соперничестве и озлобленности, которые здесь существуют, как и при других формах правления, но в целом развитие масс идет достаточно быстро.

18 нояб. 1927 года, пятница, Москва, Grand Hotel

Восприятие России своеобразно – оно успокаивает меня, как и, насколько я понимаю, многих. Так, супруга министра иностранных дел госпожа Литвинова рассказывала мне, что, находясь вне России, она всегда испытывала беспокойство, бежала туда, бежала сюда, конкурируя со всеми и во всем: в одежде, в контактах, да мало ли в чем еще. Но здесь все эти хлопоты отпадают, они ничего не значат. Одеваются здесь бедно, выходить в свет практически некуда; богатство невозможно; доступны только приятные личные контакты там, где их можно найти. «И все же я счастлива, – рассказывала она. – Мне все равно. Как и все остальные, я работаю – часть времени у мужа как машинистка и переводчик; неполный рабочий день – для одного правительственного бюро как переводчик. Я получаю 200 рублей в месяц. Вы видите, как я одета. И у меня нет светской жизни. Здесь вообще нет такого понятия, у местных чиновников нет никаких светских привычек. Раз в месяц мы с мужем устраиваем прием на 150 гостей. Это скучно – он официальный. Но я здесь счастлива – мне кажется, более счастлива, чем была где-то еще (а я англичанка). И я часто удивляюсь этому: почему?» Тогда я не смог ей ответить, но сейчас, через 10 дней, – думаю, что смогу. Это связано с отсутствием общего, в масштабах страны, беспокойства по поводу своего будущего или поиска средств к существованию. Здесь будущее и эти средства к существованию тесно связаны с жизнью самой страны. Если страна процветает, то и вы наверняка преуспеете; если она терпит неудачу, то и вы потерпите неудачу. Но если у страны есть хоть какое-то продвижение вперед или даже просто небогатая жизнь, то и у вас они будут. Каждый получает столько, сколько он наработал, но не более 250 рублей в месяц, и комнату или ее часть. Здесь нет коррупции. О старости человека, о его лечении, о потребности в отдыхе, о справедливой доле удовольствия – обо всем заботится государство. Если он не может найти работу, то получает по крайней мере пятнадцать рублей в месяц и медицинское обслуживание, если он болен. Лекарства и при необходимости уход за ним дома, если он тяжело болен и не способен себя обслуживать. Нет больше мошенников или религиозных фанатиков, которые сбивают человека с толку; нет притеснений со стороны полиции или чиновников. Он не может позволить себе прекрасную одежду – но и никто другой не может. У него тесное и бедное жилище – но и у всех остальных оно такое же. Его реальное положение сейчас определяется его умом или его квалификацией, или и тем и другим – и все удовольствия, какие есть, открыты для всех на равных условиях. Рестораны и отели бедны, но лучших, куда можно было бы хитро ускользнуть, просто нет. На улицах – по крайней мере, на улицах – вас не печалят контрасты между крайней нищетой и богатством. Если вы видите нищих, то знаете, что так или иначе это попрошайки. Если люди различаются, то это происходит из-за их реальных настоящих или прошлых достижений и их умственных способностей. Семья, богатство, титулы, даже безопасность – кроме государственной безопасности – все исчезло.

Другая мысль, которая пришла мне в голову в связи с функционированием этой формы правления, такова. С учетом существования всех сдержек и противовесов и, по-видимому, некоррупционного характера нынешней фазы исполнения всех административных функций мне представляется, что страна излечилась от разрушительного зла фальсификации. Зачем фальсифицировать продукты, лекарства, одежду, кое-как строить дома, кое-как изготавливать машины, мебель, предметы искусства, если нет частных предприятий, конкурирующих с другими частными предприятиями за успех в данной области или за деньги, или за положение среди людей? Все здешние товары выглядят – и, думаю, являются – достойными товарами хорошего качества (которое гораздо выше, чем предписывают капиталистические стандарты). Они таковы, как от них требуется, и даже больше. Меня очень волнует эта мысль, которая впервые пришла мне в голову, когда я путешествовал по стране, где повсюду процветают коррупция, мошенничество и фальсификация. Это наводит на мысль о том, что в природе возможна справедливость, возможна жизнь, какой она должна быть (хоть в это и не верится). Кажется, наконец впервые солнце разума растапливает и испаряет миазмы неразумности. Именно в сегодняшней России жизнь не только становится более безопасной, но и приобретает привлекательный облик. Жить становится легче потому, что все, очевидно, согласны давать жить другим – и работать так, чтобы это стало возможным.

* * *

В 10:30 утра сегодня, по предварительной договоренности, у меня было интервью с Новокшоновым, президентом местного профсоюза писателей, а также Всероссийского союза писателей. Мне было интересно узнать, что такое профсоюз писателей. Встреча проходила в очаровательном старом здании в […] части Москвы, которое мне очень понравилось. Когда я вошел в его кабинет, там сидел Барбюс, подписывая документы, похоже, на членство в Союзе писателей. В этом большом здании с флигелем во дворе, бывшем доме русского писателя Герцена[214], расположены штаб-квартиры различных писательских организаций, в том числе и той, которая называется «Пролетарские писатели» [215].

Отвечая на мои вопросы, касающиеся профсоюза писателей, Новокшонов пояснил, что главная функция профсоюза – защищать интересы его членов, например, при заключении соглашений с издателями, устанавливать нормы оплаты труда. Оплата фиксируется следующим образом:

минимум 125 рублей за 40000 типографских знаков или 10 страниц;

1500 рублей за первое издание (5000 экз.) и 50 % первоначальной суммы за все последующие издания. Договор может быть заключен только на три года, после чего необходимо составлять новый договор.

В контакте с профсоюзом действует юридическая консультация, которая бесплатно защищает и консультирует членов союза. Союз посылает представителя в Московский совет и в Народный суд, который состоит из трех членов, например: один рабочий, один писатель и постоянный член. В качестве примера работы профсоюза по защите интересов своих членов мне дали копию дела писателя-либреттиста. Он написал либретто оперы «Мадам Баттерфляй» для Большого оперного театра, но не получил от него причитавшиеся 750 рублей. Это был старый долг по договору, заключенному еще до революции. Тем не менее было решено выплатить эти деньги.

В Москве насчитывается 1100 писателей, в том числе газетчиков (но не рабочих корреспондентов), а во всем Советском Союзе – 9500 писателей, и все они – члены профсоюза. На вопрос, есть ли писатели, которые не хотят входить в профсоюз, Новокшонов ответил, что, конечно, нет, поскольку благодаря членству в нем они многое получают, но ничего не теряют. Они выплачивают членские взносы в размере 2,5 % и получают все обычные льготы членов профсоюзов в Советской России: бесплатное лечение, отпуск в домах отдыха на юге страны, возможность общаться в профсоюзных клубах и т. д.

Затем мы обсудили возможность моего вступления во Всероссийский союз писателей, и я решил в него вступить.

Внизу в нескольких залах была развернута выставка русской литературы, в том числе экспонаты, посвященные Пушкину, Толстому, Достоевскому, революционным писателям, новым писателям и т. д. В России вы повсюду видите графики и диаграммы, дающие информацию во всех мыслимых формах, и здесь такие графики тоже были в изобилии: анализ книг о Толстом в цвете, книжное производство и т. п. Стоит отметить, что книг о писателях было опубликовано больше, чем книг самих этих писателей. Здесь также есть столовая, где писатели и драматурги могут очень дешево поесть (40 копеек на ужин для членов Союза). Выглядит столовая как очень веселое местечко, которое, несомненно, становится еще более оживленным и живописным, когда в нем собираются литераторы.

Я посетил БОКС и имел беседы с Каменевой, Коринцом, Тривасом и секретарем о моей программе в Москве и моей поездке по России. Было согласовано, что БОКС возьмет на себя обязательство представить меня основным министрам и членам Коммунистической партии здесь, а также предоставит мне двух секретарей, удовлетворит все моих потребности и даст рекомендации для поездки по России. Был составлен список лиц, с которыми я хотел встретиться. Кроме того, мне было выплачено наличными 550 долларов, израсходованных мной на пути из Нью-Йорка в Москву (это мои собственные расходы). Мне также пообещали направить запрос в каждое место по маршруту моей длительной поездки.

В 5 часов вечера я пообедал с Маяковским, самым ярким русским писателем России, который принадлежит к группе Left[216]. Это молодой гигант, похожий на американского призового боксера. Брик, литературный критик, и его прелестная жена «Лилечка», Третьяков, автор пьесы «Рычи, Китай», поставленной в театре Мейерхольда, и его жена, Третьякова, тоже литератор[217]. Все они представляют собой центральное ядро группы Left и направляют ее политику. Присутствовал также очень дружелюбный бультерьер. Мы начали поедать множество блюд; черная икра в огромной миске, несколько видов рыбы, русские рулеты из мяса, водка, вино и легкие шутки, которые со временем становились все острее. Я наелся уже на первой перемене блюд, когда появился настоящий ужин: суп, гусь с яблоками и многие другие кушанья. Затем подали чернослив со взбитыми сливками – я добавил водку к сливкам и сделал таким образом замечательное изобретение, которое, как они сказали, после моего отъезда будет называться «Крем Драйзера». Маяковский подарил мне одну из своих книг стихов.

Потом они проводили нас до трамвая, где мы с ними расстались и поехали на запланированную встречу с Таировым, режиссером Камерного театра. Таиров кратко рассказал о политике своего театра, так же хорошо известного в Европе, как и в России.

При театре имеется театральная школа для актеров, весьма необычная, ибо 70 студентов изучают в ней целый комплекс искусств – оперу, драму, комедию, пантомиму, трагедию, потому что репертуар театра разнообразен. Декорации играют важною роль в спектаклях и каждый раз служат решению определенных задач – ритмических, динамических, пластических, архитектурных. В них нет натурализма, и актер может продемонстрировать все свое искусство. Декорации должны служить актеру и быть для актеров инструментами, на которых они играют.

На мой вопрос, как он собирается ставить пьесу «Макбет», Таиров ответил, что он хотел бы оставить простор для фантазии актеров и сделать минимум декораций, отведя один уровень восприятия для ведущих актеров, а другой – для фантазии.

Важную роль в спектакле играет свет.

Камерный театр ставит в основном переводные пьесы.

– По каким принципам их выбирают?

1. Сценическая композиция, динамические возможности пьесы, новая архитектоника. 2. Современные проблемы и современный дух пьесы.

– Почему они ставят так много иностранных пьес?

Они ставят также много русских, но современных русских пьес еще не хватает. Советская драма еще молода.

По мнению Таирова, наиболее интересна современная драматургия, во-первых, в Америке, во-вторых, в Англии и во Франции.

Мы заглянули в зрительный зал. Шел второй акт спектакля «День и ночь». Кажется, это была легкая пьеса, оформленная в футуристическом стиле. В конце акта появляется хор, в зал бросают маленькие бумажные самолетики.

Из Камерного театра мы отправились в Дом ученых, где Госиздат устраивал банкет для иностранных писателей. Маяковский сидел на самом видном месте и заставил слушать себя в течение всего вечера. Опять еда: десять видов рыбы и черной икры, жареные голуби и еще больше водки и вина. Мне кажется, что русские ничего не делают, кроме как едят, и я перенял этот обычай. Были тосты за разных иностранных писателей: из американцев присутствовали Анна Луиза Стронг, профессор Дана, Альберт Рис Вильямс, Мэри Рид. Я сказал несколько слов, и Маяковский заметил, что я оказался первым американцем, который после короткого пребывания в России признался, что не имеет определенных впечатлений и выводов; он сказал, что обычно, пробыв несколько дней в Москве, американцы уже пишут целые книги о России и думают, что все постигли.

Напротив меня сидел президент Госиздата, Халлатен[218], фигура удивительная: черные, как смоль, волосы; черные глаза, большие и блестящие, как у ребенка; окладистая черная борода, маленькая кавказская шапочка на длинных черных вьющихся волосах, короткое черное кожаное пальто, темная рубашка с отложным воротником. У него полные красные губы и загадочное выражение лица – полуневинное, полуковарное и при этом изумленное. Я не мог отвести от него глаз и начал задавать ему вопросы: наконец он согласился сесть рядом со мной и рассказать о себе. Он армянин, ему только 33 года, и до революции он вел активную жизнь агитатора. Похоже, я так и не смог понять этого человека; каждый раз, когда я задавал ему вопрос по существу, он добавлял к своим бесчисленным должностям еще один ответственный пост. Во время войны возглавлял промышленность, сейчас – член Центрального совета, член Научной комиссии… Каждый вопрос о его жизни становился сигналом для произнесения еще одного громкого титула, я сдался и пошел с ним в другую комнату где делали фото со вспышкой.

Было два часа ночи, когда мы сквозь пелену снега уехали домой на извозчике.

19 нояб. 1927 года, Москва. Grand Hotel

В 4 часа дня у меня состоялась беседа с комиссаром по торговле Микояном, чей просторный кабинет находится в большом здании Наркомторга (Народного комиссариата торговли) у Китайской стены.

Я сел в очень большое и глубокое кожаное кресло напротив комиссара, который в своей форме цвета хаки и при черных усах выглядел по-военному и очень импозантно. По обе стороны стола сидели очень тихий молодой человек и красивая наивная девушка, оба немного говорили по-английски и по очереди помогали с переводом. Когда переводила девушка, ее голос дрожал.

– Сначала я спросил, какие функции у его организации.

1. Внутренняя торговля.

2. Внешняя торговля.

Импорт небольшой, потому что он должен идти в ногу с экспортом. Он покупает товары для всей России, сначала поставляет все в правительство и кооперативы, а затем, если что-то осталось, это может получить частный бизнес. Частный бизнес может покупать товары только у правительства. Концессионерам разрешается ввозить товары в соответствии с их соглашением с правительством. Частному бизнесу разрешается покупать что-то за границей, если эти материалы предназначены для использования на заводах, а не для продажи. При импорте иностранных товаров после их ввоза в страну не ставится никаких ограничений. Так, если у концессионера есть лицензия на импорт товаров, то он может свободно перевозить их по России.

– Какой класс товаров при импорте занимает первое место – предметы первой необходимости, предметы роскоши?

Существует четкий план импорта на ежеквартальной основе. Не хватает денег, чтобы купить все, что им нужно (в соответствии с нашим экспортом), и поэтому они закупают товары, во-первых, для производственных предприятий, во-вторых, по потребностям людей – и совсем не покупают предметы роскоши.

– Вы никогда не используете политику стимулирования покупок, продавая предметы роскоши?

Нет, мы пока не можем удовлетворить все потребности, но люди используют предметы роскоши. Мы сами производим гораздо больше предметов роскоши, чем до войны. Однако Россия никогда не станет страной – потребителем предметов роскоши.

– Обладают ли советские [торговые] агенты за границей такой же сметкой, как частные покупатели?

Да, тем более что они рассматривают интересы русского народа в целом. Все иностранные [торговые] агенты подчиняются комиссару торговли, они покупают по спецификациям то, что нужно нашим потребителям, фабрикам, то, что пользуется массовым спросом и т. д.

– А как насчет жалоб потребителей?

Их мало, потому что покупка должна производиться в соответствии со спецификациями.

– Внутренняя торговля.

Правительство покупает у крестьян зерно, покупает продовольственные товары, промышленные материалы. Существуют две-три большие организации, которые покупают специальные товары, такие как хлопок или зерно. Цены фиксируются – максимальные и минимальные. Существует тарифный план, который очень строго соблюдается. Такие цены, как в Америке, здесь невозможны. Должен поддерживаться определенный уровень: не слишком высокий, что было бы тяжело для рабочего, не слишком низкий – это разорило бы крестьянина. В Америке в течение прошлого года цены сильно колебались; в России два последних года они оставались стабильными.

– Требует ли правительство получения прибыли, превышающей выплаты по заработной плате и расходы на содержание производств?

Да, правительство получает минимальную прибыль. Так, в торговле зерном в прошлом году был доход 700 миллионов – и только 8 миллионов прибыли. Правительство получает от прибыли промышленности только амортизацию и 40 % от прибыли государственных организаций, которую она использует для национальных проектов внутри страны.

Отсюда на дрожках (я по-прежнему от них в восторге) прямо в Московский Художественный театр на встречу со Станиславским[219]. Я увидел высокого, замечательной внешности пожилого мужчину с белыми волосами, блестящими темными глазами, лицо его производило поразительное впечатление благодаря какой-то особенной правильности и строгости крупных черт. Его секретарша, маленькая темноволосая женщина, немного говорит по-английски. Мне сказали, что ему 80 лет, но выглядит и ведет он себя так, как будто ему около 65.

Мой первый вопрос касался условий работы при новом строе.

Константин Станиславский, около 1931 года

Он сказал, что, конечно, не сразу все пошло гладко, были и трудные дни, но сейчас становится легче. Линия искусства вечна, и преходящие условия не меняют его существа. Были у нас искривления – особенно в подходе к внешним выразительным средствам, но сейчас искусство снова на правильном пути. Из революции мы должны брать все хорошее и применять его. Чтобы проиллюстрировать эту мысль, он рассказал притчу: группа детей отклонилась в лесу от главной дороги, чтобы пособирать грибы или цветы и снова вернуться со своими сокровищами к дороге. И из всех их находок для вечности останется лишь какая-то маленькая крупица. Во время революции мы ушли далеко в поисках нового, и то ценное, что нам удалось найти, становится неотъемлемой частью бессмертного искусства.

– Что из старого вы отбросили и что из нового приняли?

Основная роль Художественного театра состояла в том, чтобы поддерживать традицию искусства актера. Декорации и мизансцены важны только как фон для актерской игры. Это теория внутреннего искусства в противоположность искусству внешних форм. В России Художественный театр – это единственный театр, который ведет работу в области внутреннего творчества, все остальные занимаются вопросами декораций, решением мизансцен и прочими внешними формами. Революция принесла с собой очень много в этой области, много нового она дала и в смысле содержания пьес. Эстетический характер старой пьесы уступил место политическому характеру новой. Для старых и для новых гимнов нужны разные голоса, и все это сейчас подстраивается и входит в нормальную колею. Но, сказал Станиславский, я не понимаю, я не могу почувствовать, как можно ставить старые пьесы Шекспира в соответствии с нынешней манерой. Правда, я не говорю, что молодежь не может смотреть на Шекспира другими глазами. И пусть они ставят его так, как чувствуют. Но вмешиваться в Шекспира, перекраивать Шекспира – значит совершенно не понимать природу творчества. Художественная концепция – это живой организм. Нельзя у человека отрезать руку и поставить ее вместо ноги. Но все же в итоге всех этих экспериментов мы выигрываем. Худшее для искусства – это стоять на месте. Лучше – двигаться, пусть даже в неправильном направлении, чем стоять на месте.

В нашем театре мы считаем, что союз нового и старого весьма обнадеживает. Вернувшись из Америки, мы обнаружили, что молодежь смотрит на нас как на людей отставших, стариков. Но в прошлом году, а особенно в этом, они начали понимать, сколь многого они не знают и сколь многому могут научиться у стариков. Они пришли ко мне из всех театров, попросив меня рассказать им мои секреты. По этой причине я решил, что для меня будет наиболее целесообразно дать серию популярных лекций об искусстве актера. Я замечаю тенденцию повсеместно возвращаться к внутренним формам искусства; люди, кажется, уже устали от увлечения формами. Эти внешние формы совсем не обязательно плохи, некоторые из них очень хороши: кубизм, футуризм, импрессионизм, но есть и масса всякой чепухи и глупости. Следовательно, мы должны отбросить то, что плохо, и сохранить то, что хорошо. Например, после революции очень обогатились декорации и мизансцены, но для внутреннего искусства актера революция ничего не дала. А к внешним формам актерского мастерства добавилось очень многое: движения, гимнастика, танец, пение – все это очень ценно.

Внешние формы театрального искусства пришли в театр из живописи и ушли дальше, чем культура актера. Актер остался на месте. Он не может выразить больше, чем выражает живопись. Футуризм и т. п. не могут быть выражены на сцене, и потому во многих театрах внешние формы опережают актерское мастерство.

Когда мы научимся использовать в нашем деле живопись, это принесет огромную пользу. Но сейчас во многих театрах современные, модернизированные декорации играют роль самодовлеющую, и, когда актер пытается играть, приспосабливаясь к новому оформлению, в итоге спектакль проигрывает. Или когда актер играет в старой манере, а декорации новейшие или наоборот, результат один и тот же – отсутствие гармонии. Наш театр использует только такие декорации, которые поддерживают искусство актера, так, для актера футуристической манеры мы используем футуристические декорации.

– Появились ли при коммунизме действительно хорошие пьесы?

Нет, но как хроника хороши «Дни Турбиных» [М. А. Булгакова] и «Бронепоезд» [Всеволода Иванова], по-настоящему хороша и новая пьеса Леонова[220], которую мы сейчас готовим.

– Как скоро она выйдет?

Этого я не могу сказать.

И потом добавил:

Искусство само по себе – явление органическое и изменяется очень медленно, но революция внесла много нового в его содержание. Искусство в России будет играть и уже играет большую политическую и воспитательную роль. На каждой фабрике есть сейчас театр, в каждом рабочем клубе действует свой театральный кружок. Вся Россия теперь играет.

После беседы мы отправились осматривать музей Художественного театра. Здесь есть ценные коллекции рукописей пьес, старинных портретов и фотографий актеров, костюмов, есть макеты декораций, реквизита и т. д. Все это собрано за годы жизни Станиславского. Насколько я смог уловить, одним из его близких друзей и почитателей был Чехов, который много лет работал с ним, писал для него пьесы и помогал их ставить. Он также знал Толстого.

20 нояб. 1927 года, воскресенье, Москва, Ясная Поляна

В 12:45 ночи мы попытались сесть в поезд, отправлявшийся в Ясную Поляну, но оказалось, что все вагоны переполнены. У нас были билеты на поезд «Максим Горький», но без плацкартных карточек. Моя переводчица поговорила на вокзале с кем-то из ГПУ, сказала, что американский писатель едет в усадьбу Толстого, что это делегат и т. п., и он устроил нас на плацкартные места в первом вагоне, предназначенном для служащих железной дороги. Но к тому времени, когда он завершил все приготовления, поезд тронулся.

Мы побежали и успели вскочить во второй вагон, битком набитый настоящими русскими массами: на полках полутемного прокуренного вагона в три яруса лежали и сидели люди. Взглянув вверх, я мог видеть сапоги русских, свисающие рядами с верхних полок; какой-то парень снял сапоги, и его босые ноги оказались в непосредственной близости от моей физиономии. Мы простояли в проходе около часа, ожидая остановки; когда поезд остановился, мы выпрыгнули из него и побежали к первому вагону, где проводник уже подготовил для нас места. Это тоже был вагон третьего класса, но немного чище и с нумерованными спальными местами. Мы растянулись на деревянных скамьях, и я даже стал иногда засыпать, убаюканный медленным движением поезда и хором людей, храпевших в разных тональностях. В семь часов утра мы прибыли на маленькую станцию Ясная Поляна.

Перед нами открылись действительно зимние картины: все покрыто снегом, а вокруг густые сосновые и березовые леса. Мы зашли в небольшой домик около станции, чтобы выпить чаю. В домике было две комнаты, разделенные кухней. В каждой комнате жило по семье, и в каждой комнате у стены стояло по большой кирпичной печи, на которых две семьи готовили еду и которые согревали их комнаты. Наш хозяин, молодой парень, лежал на голой деревянной кровати – полностью одетый, в валенках – и спал. У этой же кровати играли четверо детей; иногда он просыпался, забирал детей на кровать и ласково смотрел на них сквозь дрему. Его молодая жена вскипятила самовар и накрыла на стол, выложив на него большой каравай ржаного хлеба.

Окончив завтрак, мы погрузились в сани, устланные соломой, и покатили к дому Толстого. Наши сани подпрыгивали по дороге, которая тянулась через большую деревню, а затем по широкой аллее, ведущей прямо к двухэтажному белому дому.

Старый сторож с водянистыми глазами открыл дверь и согласился показать нам музей – некоторые комнаты оставлены в том виде, в каком они были при Толстом. Эти комнаты не отапливались и имели очень мрачный вид. Простотой и непритязательностью они напоминали обычный дом американского фермера; большая гостиная и столовая с длинным столом и большим пианино, фамильные портреты работы Репина[221] на стенах, маленький кабинетный письменный стол, а рядом спальня с простой узкой кроватью, старый умывальник. Здесь же на стене по-прежнему висел старенький халат Толстого. Как скромно, должно быть, он жил!

Этот день пришелся на семнадцатую годовщину смерти Толстого. Мы прошли по дорожке с указателями к его могиле. Она прекрасно расположена в роще из берез и сосен. На могиле, как он и хотел, нет никакого камня, но селяне убрали холмик вечнозелеными ветвями. Назад мы с трудом пробирались по мягкому снегу, покрывшемуся сверху замерзшей коркой, поскольку температура уже была десять градусов ниже нуля. В деревне возвышается большое белое бетонное здание – «Совхоз» (государственная ферма), там мы попросили разрешения остановиться. Узнав, что прибыл американский писатель, все вокруг нас засуетились. Потом нас проводили опять в дом Толстого, по просьбе младшей дочери Толстого, Ольги[222], которая специально приехала из Москвы на годовщину. Жилые комнаты дома представляли собой картину гораздо более привлекательную, в гостиной – обеденные столы, полки с книгами, цветы, в углу – кафельная печь, напротив – большое низкое и очень уютное кресло. Племянница Толстого, старая женщина, приняла нас до чрезвычайности любезно, угостила чаем и хлебом с сыром. Потом были поданы сани, и мы снова поехали на могилу Толстого. Мы увидели длинную цепочку людей, двигавшихся по снегу к могиле, – может быть, человек двести крестьян из деревни и учеников школы имени Толстого. Они собрались вокруг могилы и украсили ее осенними цветами. Дети прекрасно пели поминальную молитву «Вечная память»…

С речью выступил Милюков[223], друг Толстого, затем говорила дочь Толстого, затем мужичок с косматой бородой и добрым улыбающимся лицом читал наизусть стихотворения, написанные на смерть Толстого. Снова дети пропели ту же молитву, и процессия тихо двинулась обратно через лес…

Вернувшись в дом, мы отправились наверх, чтобы немного поспать, так как ночью почти не сомкнули глаз. Отдохнув, часа через два с небольшим я спустился вниз к обеду. Там было уже много гостей, и среди них Милюков. Племянница Толстого говорит по-английски, но у нее нет практики; дочь его говорит неплохо. Племянница во время революции потеряла все свое состояние, два месяца провела в тюрьме, вышла оттуда в единственном платье, но относится к новому порядку философски. Ей разрешили дожить остаток своих дней в одной из комнат дома.

Я вступил в живую дискуссию о жизни крестьян с Милюковым, который, казалось, хорошо знал их быт. Я задал ему вопрос о неграмотности крестьян, но не получил от него удовлетворительного ответа.

Он, со своей стороны, хотел, чтобы я передал президенту Кулиджу письмо от окрестных крестьян, в котором они просят его предотвратить интервенцию в Россию.

Вечером все деревенские пришли в дом на вечер памяти Толстого, который был устроен в гостиной, где он всегда обедал и принимал гостей. Пожилая племянница очень активно вела вечер. Мы слушали записи голоса Толстого на английском, немецком, французском и русском языках. Племянница сыграла похоронный марш Шопена, школьный хор исполнил песню на смерть Толстого, какая-то женщина читала отрывки из биографии Толстого и рассказов о его жизни в Ясной Поляне, включая отрывок из воспоминаний Станиславского. Затем племянница сыграла любимое произведение Толстого – Патетическую сонату Бетховена. Мужичок, который читал в лесу, теперь застенчиво вышел вперед и прочитал свои собственные стихи о Толстом. Сам он – школьный сторож. Одет был в грязное потертое пальтишко, через плечо висела котомка, на ногах были огромные валенки, а его простое лицо озаряла детская улыбка. Говорят, что он был неграмотен и научился читать и писать всего семь лет назад. Потом прочитали один из неопубликованных рассказов Толстого о его маленьких племянницах, и все рассмеялись. Было еще много музыки, пения, и затем гости отправились вниз, к чаю с бутербродами.

У меня был замечательный разговор с дочерью Толстого, которая рассказала мне все о своей работе.

Чтобы не садиться на поезд «Максим Горький», мы решили ехать на санях в Тулу, большой город примерно в 20 верстах от Ясной Поляны. Выехали в 10 часов вечера. Нам дали огромные овчинные тулупы, в которые мы укутались полностью, с ног до головы, так что пребывали в тепле, несмотря на то что холодный ветер бил в лицо. Сани медленно двигались, постепенно приближаясь к огням города, которые отражались в небе над заснеженными полями. В пригороде Тулы, города с населением 200000 человек, мы пересели в новенький, с иголочки, трамвай, и доехали до станции. Там нам удалось купить билеты в международный вагон и к 6 часам утра в относительной роскоши доехать до Москвы.

Русский сторож. Набросок Рут Кеннел

21 ноября 1927 года, понедельник. Москва. Grand Hotel

Из-за позднего прибытия Р. К. осталась у меня, я не вставал до одиннадцати. В это время мне сообщили из БОКС о том, что Климохин, вице-президент Всероссийских кооперативов, примет меня для интервью. Эти кооперативы обеспечивают 50 % всех закупок и распределения товаров в России, где под товарами понимается все – от продуктов питания, обуви и одежды до украшений и т. д. Они покупают товары в огромных количествах по самым низким ценам и как можно дешевле продают их населению. От этого нет никакой выгоды ни для кого, кроме государства, которое, конечно, использует полученные средства для финансирования необходимых ему, но ничего не производящих структур – административных, исправительных, судебных, образовательных и т. д. Интервью состоялось в два часа дня. Со мной были Р. К. и Тривас, соответственно как стенографистка (Р. К.) и переводчик (Тривас). Тривас в данном случае был не нужен, потому что Климохин – тихий молодой человек довольно заурядной внешности – отлично говорит по-английски. Он вежливо и понятно ответил на все мои вопросы.

– Какова доля частной торговли в Р.?

Частная торговля – 22%

Государственная торговля – 28%

Сотрудничество – 50%

Кооперативы представляют собой не что иное, как группы потребителей, которые не ищут прибыли. Государство стимулирует их к тому, чтобы взять на себя оптовые закупки для небольших магазинов и розничную торговлю всеми товарами. Государство же оставляет за собой все крупно- [224] оптовые закупки и продажи, а также все производства. Но распределение товаров оно стремится передать в руки людей, организованных в кооперативы. Естественно, что доля государства как продавца на рынке уменьшается, поскольку кооперативы постоянно увеличивают способность справляться со своими задачами. Кооперативы состоят в основном из небольших магазинов. Частные магазины получают свои товары от государства, потому что у правительства есть монополия на закупки за рубежом. Кооперативы также покупают товары через государство и являются в этом смысле группой потребителей.

– Чем вы в основном руководствуетесь при продаже товаров людям? Вы пытаетесь стимулировать торговлю? Вы хотите, чтобы кооперативы были прибыльными?

Нет, мы хотим только, чтобы люди покупали товары через нас. Мы работаем с небольшой маржой, так что никак не можем быть очень успешными. Мы торгуем не ради прибыли, а чтобы поставлять людям товары первой необходимости.

– Вы предпочитаете сдерживать спрос на предметы роскоши?

Нет, если люди могут себе это позволить, то… Но в настоящее время импортные предметы роскоши облагаются большими налогами, потому что сейчас самое главное – предметы первой необходимости, их не хватает.

– Я слышал, что частные магазины более инициативны и популярны среди людей.

Нет, их число уменьшается:

– А что, правительство столь же рьяно, как частные предприятия, старается установить более низкие цены и продать товары подешевле?

Да, и мы можем это сделать, потому что крупные организации могут покупать товары дешевле. Например, хлеб у крестьянина покупают и правительство, и кооперативы, и частные предприятия, но правительство может получить лучшие условия, потому что оно может покупать в больших количествах.

– Но ведь частная торговля воспроизводит частных капиталистов?

Да, но их число уменьшается. Сельскохозяйственные кооперативы организуют пшеничные пулы. Если у них покупает пшеницу дилер-частник, то он платит больше, и иногда он может получать прибыль, продавая пшеницу на местах. Но эта спекуляция имеет небольшие масштабы, потому что весь транспорт и прочее находится в руках правительства.

– Как вы думаете, существует ли какая-то реальная опасность со стороны частного торговца?

Сейчас – нет. У них была возможность захватить торговлю одним ударом, например, во время войны, когда кооперативы были слабыми, а частные торговцы – сильными. Но финансовое давление со стороны государства лишило их капитала, а иностранный частный капитал теперь сюда проникает с трудом.

Капитал в кооперативах накапливался в первое время после революции. Правительство сказало кооперативам, что они должны конкурировать с частной торговлей и побивать ее более низкими ценами.

– Соответствуют ли кооперативы потребностям людей?

Вам лучше пройти по магазинам и увидеть все своими глазами. Цены фиксированы, и, хотя, может быть, они и высоки, но частные магазины просят еще больше. Если вы сравните с европейскими странами, то обнаружите, что уровень жизни русского рабочего выше. Но и цены на товары выше, чем в других странах. Например, цена [ржаного] хлеба – 8 копеек за килограмм, а белого хлеба – 22 коп.

Ржаной хлеб продается по 4 копейки фунт. Кооперативные сообщества, торгующие ржаным хлебом, теряют на нем, но добирают на галантерее, так что их пекарни работают без маржинальной прибыли; вы видите, мы стараемся, чтобы люди не голодали. Московские кооперативы продавали мясо ниже себестоимости, чтобы вытеснить частных торговцев…

– Но разве не все правительственные ведомства должны работать с небольшой прибылью для покрытия накладных расходов?

Да, и по этой причине мы сейчас продаем мясо дороже. Лучшее идет по 84 копейки за кило.

Промышленные товары здесь стоят дороже, особенно в Сибири, из-за стоимости транспортировки. Однако Советский Союз разделен на регионы, и в каждом из них существует определенная фиксированная база для заработной платы и цен в соответствии с бюджетом.

– Чрезмерные издержки производства?

Да, особенно обуви и одежды:

сапоги – $6,00;

женская обувь – $8.50;

– "– до войны – $5.00.

Слишком много ручной работы, и потом мы вынуждены импортировать большую часть сырья.

– Когда Советская Россия будет богата, будут ли люди носить дешевую одежду, есть дешевую еду и т. д.?

Да нет, это только сейчас мы бедные – но, например, в кооперативных магазинах всегда есть масса людей, покупающих хлопок, потому что они знают, что, если они опоздают, то на их долю его не останется. Мы удовлетворяем потребности людей только на 75 или 80 %, поэтому, конечно, если у человека есть деньги, то он может пойти в частный магазин, заплатить больше и получить нужный товар.

Но правительство надеется за пять лет дать и остающиеся 20 %.

Что касается нынешнего уровня жизни в России, то со времен войны спрос на белый хлеб увеличился на 250 %. На сливочное масло тоже. Эти цифры относятся к рабочим – буржуазия не в счет.

– А вы не думаете, что причиной высоких издержек и задержек в производстве являются бюрократические ограничения?

Да, у нас еще много ограничений, много бюрократии, но гораздо меньше, чем раньше.

– А как насчет частной инициативы?

Это вопрос конкуренции. Мы должны конкурировать с 22 % частной торговли, а также с государством.

Сейчас правительство снимает особые льготы для кооперативов (то есть меньше аренда, меньше налоги), исключение – небольшие кооперативы в деревнях.

– Считаете ли вы, что со временем кооператоры будут так же старательно угождать клиентам, как частные торговцы?

Да.

– Не приведет ли отсутствие рекламы и других стимулов к покупкам к тому, что жизнь станет блеклой и бесцветной?

Нам здесь не нужны эти коммерческие стимуляторы. Но что касается вопроса о стимулировании работников, которые успешно продают товары клиентам, то у нас существуют премии за продажи выше среднего уровня, существует конкуренция между магазинами, в общем, есть разные методы. Магазин, который дает лучшее обслуживание и имеет меньше всего жалоб, получает вознаграждение, его работники также получают премии. На этой основе работает большинство государственных предприятий; система вознаграждений, основанная на производительности труда среднего работника, плюс доплаты за выработку сверх нормы.

– Как быстро ваши кооперативы откликаются на новые требования?

Управляющий магазином знает местный спрос, знает, сколько товаров он продает, и каждый день пишет отчет в центральную контору своего района, и каждый день ему поставляют новые товары на основе его потребностей.

– А нельзя ли использовать магазины, чтобы предлагать людям новый образ жизни?

Да, можно.

– Делается ли это?

Нет, не делается.

– Но разве советское правительство не пытается воспитывать детей так, чтобы они стали сторонниками советского правительства, как католическая церковь воспитывает детей католиками?

Да, но католическая церковь воспитывает детей ради церкви, тогда как коммунизм воспитывает их ради самих себя – их собственного процветания и счастья в будущем.

22 нояб. 1927 года, вторник, Москва, Grand Hotel

Меня заинтересовали московские галки[225]. Они здесь повсюду. Мне рассказали, что для русских галка – едва ли не священная птица. Сегодня утром, лежа в постели, я наблюдал за ними через окно. Они тучами проносятся над самым сердцем Москвы – над Кремлем – и улетают все в одном и том же направлении – прочь из города на северо-запад.

Это весьма флегматичные птицы – кажется, в своем полете они вовлечены в какое-то легкое, полусонное совместное движение. На лету они всегда играют друг с другом. Одна из них вчера прилетела и уселась на карниз у одного из окон моего номера. Я счел это добрым предзнаменованием. Вообще, эти птицы, парящие над полуазиатским городом, придают ему впечатление более дружелюбного. Кружась над Кремлем широкими объемными кольцами или раскручивающимися спиралями, они сообщают этому скопищу старых зданий какой-то отстраненный, прекрасный и определенно средневековый вид. Они почему-то кажутся мне древней и пышной частью старого, могучего и мрачного мира. Глядя на них, я вижу царя Федора на ступенях собора, вопрошающего: «Боже, Боже! За что меня поставил ты царем?!»[226]И я вижу, как под их темными крылами Иван убивает своего сына или придворные расправляются с ним самим[227]. Внизу угрюмый, жестокий, деспотичный мир, но, если смотреть вверх, кажется, что эти крылья дарят свободу – и безразличие – а иногда и многолетнюю отстраненность. Внизу – нищета, догма, мистицизм, жалкая покорность предрассудкам, вверху – птицы, существа языческие, общительные, доброжелательные и веселые. Насколько же непредсказуемой и небрежной может быть природа – свобода, легкость, содержательность могут идти в ней бок о бок с порабощением, страданием и бессмысленностью, и ни одно из этих качеств не высветит другого. И глядя на сцену, которая разворачивается под их крыльями, на Кремль, вполне можно воскликнуть: «Природа! О, Природа! Какой в тебе смысл? В чем твоя тайная воля?»

Я позавтракал в номере. В 10 пришла Рут Кепнел, в 10:30 – Тривас, мой новый переводчик. Как я понял, оба будут при мне всю оставшуюся часть поездки. В 11, как объяснил мне Тривас, я должен быть на беседе в кабинете Любовича из Народного комиссариата почт и телеграфов[228], и в 10:45 мы выехали на встречу с ним.

Любович – довольно плотный человек с приятными, почти мягкими чертами лица и бритой головой. Как мне рассказали, он был сыном плотника, окончил начальную школу и стал телеграфистом, а потом перепробовал много профессий, в том числе учительствовал. Его нынешняя карьера началась в 1917 году, когда, будучи коммунистическим офицером, он участвовал в силовом захвате петроградского телеграфа.

– Каковы ваши планы для России на следующие 25 лет? – спросил я.

У нас существует пятилетний план, но техника, к счастью, не стоит на месте, поэтому нам трудно придерживаться этого плана; мы считаем необходимым менять технические детали каждый год.

План почтового ведомства. Сейчас почтовая служба покрывает 60 % губерний, тогда как до революции покрытие было всего 3 %.

– Все это под вашим руководством?

Да, инициатором был я. Я изучал системы связи в Европе и лучшие из них применил здесь. Первой была метода передвижения грузовика между деревнями. В 1925 году мы перешли к европейской схеме доставки почты. Сначала наш почтальон обходил адресатов только два или три раза в неделю, проходя примерно 25 километров в день – пешком. Сегодня 60 % почтальонов ездят на лошадях. В провинции все еще мало автомобилей, за исключением Крыма. В некоторых местах, где дороги получше, мы помимо использования собственных авто получаем автомобили от общества под названием Auto Industrial Trading Со.

– Сколько времени понадобится, чтобы обеспечить почтовую связь на остальных 40 % территории страны?

Сейчас в этих районах есть третья линия связи, которая не принадлежит непосредственно почтовому ведомству. Но в ближайшие пять лет они также будут связаны радио, телефоном, телеграфом и радиотелеграфом.

– Здесь единый телеграфный тариф?

Мы снизили специальные тарифы из расчета за километр до единой фиксированной величины. Междугородний телефон – плата зависит от расстояния, но в провинции тарифы в два раза ниже.

После революции почтовая служба полностью изменилась. Почтальон – это ходячая советская энциклопедия, он объединяет в себе всевозможные социальные службы. Если он не может ответить на вопросы, то идет в местный совет и отвечает в следующий раз. Он также принимает заказы на товары, литературу, продает книги, принимает денежные переводы, телеграммы, заказные письма.

– Как ему платят?

По километражу; он также получает процент от заказов на периодические издания и продаж. Средний доход составляет от 60 до 75 рублей в месяц, но он и работает только 15 дней в месяц. Это зарплата почтальона со своей лошадью, те, кто ходят пешком, зарабатывают меньше.

– Это госслужба?

Существуют специальные школы и курсы, технические и коммерческие школы, в которых готовят почтальонов.

– Телефонная связь.

В Сибири есть только одна линия, в Северной Сибири их нет вообще, но мы очень хотим сначала полностью наладить связь в Южной Сибири. А наша самая первая проблема – наладить хорошую телефонную связь в европейской части России. После революции мы закончили сооружение Ленинградской, Ростовской, Тифлисской линий. Кроме того, нам очень нужен радиотелефон, и мы сейчас подключаемся к Ташкенту, Туркестану

– А радиотелефон столь же хорош, как и обычный телефон?

Я не знаю, но у него большое будущее.

– Как часто используется телефонная связь?

Очень часто, особенно в промышленных организациях, но 35 % – это частные разговоры. В крестьянских домах нет телефонов, но в каждом хозяйстве, советском или кооперативном, есть телефон. Из 5000 деревень телефоны есть в 3000. Но мы не удовлетворены, хотя до революции их вообще не было.

– Хочет ли крестьянин иметь телефон?

Их не только интересуют телефоны; во многих деревнях организованы кооперативы для установки телефонов и поставки крестьянам материалов для установки.

– Использует ли правительство эти средства коммуникации для образования и пропаганды?

Конечно, сначала мы обслуживаем потребности коммерции. Мы стабильно развиваем телефон, который заменяет телеграф, и сочетаем телефон и телеграф, чтобы они работали на одних и тех же линиях. У нас большие возможности для развития радиотелефона. В Сибири строится большая радиостанции. В России 50 крупных радиостанций. Они дополняют радиосвязью телефонную связь не только в провинции, но и в крупных городах. Газеты пользуются всеми телефонными и телеграфными службами по минимальным ставкам.

– Какой процент услуг оказывается частному сектору?

60 % – частным лицам и концернам, 10 % – газетам, 30 % – правительству. По телеграфу: 55 % – государству и кооперативам и 45 % – частному сектору.

Иностранный бизнес сейчас присутствует здесь меньше, чем до революции, но втрое вырос внутренний бизнес. Междугородный телефон: 62 % – государственные организации, а остальное – частный сектор.

В городской телефонной службе: 30 % – государственные организации, а остальное – частный сектор.

Большие радиостанции иногда находятся в руках других советских организаций, например кооперативов, но большинство их подчиняется Наркомату почт и телеграфов.

В сфере радио большинство услуг является международными. Под контролем почтово-телеграфного департамента находится аппаратура для радиопередачи, но обществу она недоступна.

– Использует ли правительство эти средства коммуникации для пропаганды?

Нет, мы предоставляем техническую аппаратуру, а общественные организации используют ее по своему усмотрению. Мы не имеем дела с идеологией, только с техникой.

– Какова заработная плата телеграфных операторов и механиков?

Средняя зарплата механиков составляет в Москве 66 рублей, а технических специалистов – 132–150 рублей.

Средняя зарплата операторов телеграфа – 89-120 рублей.

– Все ли расходы покрывает ваш департамент?

Да, у нас есть собственный бюджет. В прошлом году мы ничего не дали государству, и государство ничего не дало нам, но на капитальное строительство мы получаем от правительства от 4 до 8 миллионов в год.

– Ожидаете ли вы, что в будущем будете приносить правительству прибыль?

Да, если бы не капитальное строительство.

– Может быть, вы хотите у меня что-то спросить?

Почему нас не пригласили принять участие в Конгрессе по телеграфу который сейчас проходит в Вашингтоне? Мы могли бы им помочь.

– Потому что те, кто держит рычаги управления, боятся влияния Советского Союза на рабочих. Если бы американцы захотели нести культуру, то для этого у них есть самый развитый аппарат в мире, но они используют его только для роскошной материальной жизни.

Средний американец любит свое правительство, и, если кто-то выступает против него, то он кричит «Большевик!» и требует, чтобы его арестовали. Почему?

– Потому что он получает хорошую заработную плату, у него есть авто, в стране замечательные дороги, у каждого фермера есть телефон и радио, а у каждой девушки с фермы – шелковые чулки.

Демократия существует, но находится под давлением финансовых правителей.

Комиссар сказал, что у него есть брат в Америке, который работал на заводе Форда. Ему было стыдно за своего брата в России, и после долгих споров они перестали переписываться. Спустя некоторое время другой брат, в Одессе, получил от него письмо, в котором тот писал, что уже год не работает и что ему нужно 200 долларов на операцию. Его брат из Одессы ответил, что ему тоже была нужна операция, которую сделали бесплатно, не то что в демократической Америке. Капитал, унаследованный от почтового департамента старого правительства, составлял 214 миллионов.

Сейчас капитал составляет 300 миллионов.

После этого интервью я отпустил Триваса, а мы с Рут Кеннел отправились в образовательное заведение нового типа, которое называлось Институт трудового обучения [229] – его мне рекомендовал Скотт Неринг. Институт оказался очень большим кирпичным зданием, современным и продуманным.

Директор этой школы, рыжеватый молодой человек с мягким лицом, повел нас в свой кабинет. В большом коридоре несколько мальчиков и девочек занимались гимнастическими упражнениями, а кабинет оказался забит ребятами, которые хотели посоветоваться с директором. Я спросил директора: «Это что, школа для бездомных?» Он ответил, что не хочет говорить в присутствии учеников.

Когда все вышли, он сказал, что готов отвечать на мои вопросы.

Это специальное учебное заведение для обучения «трудных» детей, которые совершили настоящие преступления в диапазоне от мелкого воровства до убийства. Один из 100 мальчиков в возрасте от 10 до 16 лет, которые сейчас учатся в этой школе, убил свою мать. Этих детей-преступников направляет сюда специальная комиссия. Интересная особенность школы: некоторые родители сами посылают сюда своих «нормальных» детей учиться вместе с «преступным элементом» – и те учатся с удивительно успешными результатами. Например, в этой школе учатся и дети директора.

Всего здесь 203 учащихся от 7 до 16 лет. Есть обычные курсы с особым акцентом на технологии и науку. Есть специальный отдел психологического изучения ребенка, который использует американские тесты.

– Вы считаете нужным наказывать мальчиков?

Да, но мы никогда не применяем телесные наказания. В качестве наказания они, в частности, лишаются ежедневной прогулки, или экскурсии за пределы территории школы в выходной, или участия в детских организациях.

– У вас в школе есть самоуправление?

Да, у нас есть такой же ученический комитет, что и в каждой школе, стенная газета и т. п.

– Откуда вы получаете деньги?

От Московского Совета, не от Управления образования. На каждого мальчика полагается 450 рублей. Это очень мало, поэтому еда у нас неважная. У нас получается 12 рублей в месяц на одного ребенка, это один фунт (0,45 кг. – Ред.) мяса в день, один фунт хлеба, молоко (не каждый день), чай с сахаром, каша, картошка.

– Куда они идут после окончания школы?

Идут либо в старшие классы, либо работать в промышленности, ни один учащийся на улице не остается.

Потом мы посмотрели, как дети занимаются гимнастикой в коридоре, и директор сказал, что нам будет трудно отличить ребят, которые живут в этом учреждении, от «нормальных» детей, которые приходят сюда каждый день.

Все стены были увешаны их рисунками и стенными газетами.

Я ушел со свежим впечатлением от огромного количества бескорыстного труда, который идет на создание этого нового общества.

Вечером мы отправились в театр Станиславского на спектакль «Бронепоезд»[230] – яркую, но несколько мелодраматичную постановку на тему войны «красных» с «белыми». Очевидно, Станиславский поставил ее, чтобы получить поддержку советской власти. Сегодня каждый в России должен пропагандировать советскую идею. Позже секретарь Станиславского спросил меня, не дам ли я им какую-нибудь свою пьесу. Я предложил «Американскую трагедию» (в нью-йоркском варианте) и пообещал прислать текст.

23 нояб. 1927 года. среда. Москва, Grand Hotel

Еще один серый день. Да, ясные дни здесь бывают редко. Как обычно, у меня на завтрак холодное «русское» мясо и какао. Р. К. прибывает в 9, Тривас – в 10:30. Идем брать интервью.

В одиннадцать — интервью с […] Свидерским, заместителем земельного комиссара[231]. Он оказался рассудительным человеком средних лет. Свидерский рассказал, что его отец был богатым землевладельцем. Сам он во время революции был помощником комиссара по продовольствию и переезжал из деревни в деревню, реквизируя муку. По его признанию, теперь, спустя шесть лет, он не узнавал эти деревни, так сильно они изменились к лучшему.

– Каково сегодня крестьянское население России?

100 миллионов.

– Как между ними распределяется земля?

Это зависит от района. В центральных промышленных губерниях на каждого едока – 1,8 десятины, в Поволжье – 5 десятин, в Сибири – 15[232].

– Ожидает ли правительство от каждого крестьянина определенной отдачи продукцией?

Нет. Только сельскохозпродуктами, которые правительство у него покупает, но эта величина не фиксированная, поскольку он свободен.

– Чем крестьянин отличается от рабочего?

Мы платим рабочему фиксированную заработную плату, ожидая от него выполнения определенной работы. К тому же крестьянин владеет землей не бесплатно. Существует сельскохозяйственный налог в размере 400 миллионов в год.

– Что именно облагается основным налогом?

Было предложение облагать налогом только доход, а не землю, но оно не прошло. Инспектор приходит к крестьянину и определяет, какой налог будут с него брать. Налоги зависят от числа членов семьи; если семья большая, то и налог больше. Считается, что чем больше семья, тем богаче крестьянин. Крестьянин получает, скажем, полторы десятины на каждого члена семьи из пяти человек, но если могут работать только муж и жена, то налог будет меньше. Если у него есть 8 акров[233] земли, но работать могут только два человека, то он считается бедным.

– Почему же вы не отбираете у него землю, если он не может всю ее обработать?

Потому что после революции каждый член семьи получил право на определенный надел земли. Правительство помогает бедному крестьянину кредитами и т. д., и оно не может отобрать у крестьянина землю, даже если он не в состоянии ее обработать. А если бы у него и отобрали землю, то он стал бы еще беднее. Имея же землю, он может сдать ту часть ее, которую сам не в состоянии обработать, в аренду. Однако если крестьянин сдает землю в аренду более трех лет, то правительство ее конфискует.

– А может, для государства было бы лучше использовать теорию Генри Джорджа? То есть государство владеет землей и сдает ее крестьянам в аренду. Крестьянин может арендовать такое количество земли, с которого он в состоянии выплатить государству определенные поставки[234]. Если он взял земли больше, чем может оправдать поставками государству, он должен вернуть часть земли. Если же он вообще не приспособлен к сельскохозяйственному труду и плохо работает, то может уйти из деревни и заняться чем-нибудь другим.

Нет, здесь такая система существовать не может. Ведь тогда крестьянин уйдет с земли, станет рабочим и будет продавать свою рабочую силу. Но для этого нужны фабрики. И пока нет других фабрик для использования такой свободной рабочей силы, все останется, как есть. В России говорят, что крестьянин завидует рабочему, и это правда.

Если бы мы следовали идеям Генри Джорджа, то он мог бы владеть землей в соответствии с его способностями. Джордж также верит в национализацию, но, согласно его системе, между крестьянами не может быть равенства. Те, кто могут обрабатывать землю, получили бы ее много, а те, кто не могут, – мало, и у нас снова возникнет то, чего мы всеми силами пытаемся здесь избежать: снова возникнут богатые и бедные. Мы, в России, считаем, что земля принадлежит всем крестьянам. Есть несколько семей, которые очень сильны и могут хорошо работать. Поэтому мы стараемся помочь бедному крестьянину, давая ему возможность работать с другими крестьянами и поддерживать его статус. С этой целью кооперативы дают беднякам кредиты на покупку оборудования. Если мы обнаружим, что не можем помочь бедному крестьянину, то ваша теория верна. Но пока мы только испытываем эту систему. В этом разница между капитализмом и социализмом. Если мы поможем крестьянину развиваться, то сможем создать свою промышленность, а если нет – то вернется власть буржуазии.

До войны положение крестьянина было хуже. Сейчас у него повысился уровень жизни, увеличилась потребительская способность. Однако крестьянин неудовлетворен своим уровнем жизни, особенно одеждой, хотя он намного выше, чем до войны. Но мы должны улучшить его положение. Именно в связи с этим вопросом возникают все проблемы в нашей партии.

– Стало ли лучше его общее техническое оснащение?

В некоторых регионах хуже, в других лучше. Например, в Поволжье – хуже, главным образом из-за голода.

– Как вы поступаете с неумелым крестьянином? Скажем, человек родился на ферме, но он совершенно не приспособлен для работы в сельском хозяйстве.

Он должен проявить инициативу и уйти из села. Но в деревнях крестьянская молодежь и так стремится покинуть фермы и уйти на фабрики. Их опекает организация молодых коммунистов.

– А если это умелый крестьянин? Помогает ли правительство удерживать его на земле? С другой стороны, если фабричный рабочий лучше чувствует себя на земле, оно попытается отправить его туда?

Человека никто не направляет. Первое время проводилась такая политика, что каждый сам мог обратиться в земельное ведомство со своими личными проблемами, но теперь этими вопросами занимается Организация коммунистической молодежи. В Наркомате просвещения есть школы для молодых крестьян, в которых готовят социальных работников для деревень. Есть фабричные училища для подготовки промышленных рабочих, и человек может, если захочет, перевестись в сельскохозяйственное училище.

– Можно ли сравнить положение русского крестьянина и крестьянина Западной Европы?

Наш крестьянин и крестьянин в Западной Европе – это совершенно разные типы. Тот, кого мы называем крестьянином, и тот, кого называют крестьянином в Западной Европе, – это два совершенно разных человека. Во время поездки в Германию я знакомился с работой крестьянской школы в Кенигсберге – и увидел молодых людей в униформе. Я спросил, кто они такие, и они ответили, что крестьяне. Они платят по 100 марок в год за обучение и по 300 марок за то, что живут в частных домах. У нас даже у самых богатых таких денег нет. В данном случае это совершенно несопоставимые величины. Наш крестьянин – это мелкий предприниматель. Но мы очень сильно помогаем крестьянину-бедняку. Ко мне сейчас приходил крестьянин из моего района, у которого в свое время не было ни сапог, ни самовара, никакой мануфактуры. В деревне не было ни школы, ни больницы, ни кооператива. Сейчас все это есть.

– Охватываете ли вы новым образованием и с новым оборудованием всех крестьян, крестьян всех национальностей?

Да, все, даже самые маленькие народности с низким уровнем культуры охвачены через партийные, профсоюзные органы, кооперативы, радио. Например, сегодня утром произошел такой случай. Необразованные люди из Казахстанской Республики прислали ко мне делегацию из 15 человек. Эти люди кочуют, переезжают с места на место со своими стадами. Но теперь они постепенно переходят к оседлости, и сегодня они пришли ко мне с просьбой дать им трактора – не лошадей, а сразу трактора! И не один трактор, а много. Они разговаривали со мной через переводчика, так как даже не знают русского языка.

– Ваше ведомство существует на поступления от крестьян или, насколько я понял по остальным департаментам, заимствует средства у правительства?

Мы себя не обеспечиваем и заимствуем у правительства. Но средства правительства идут также на культурную работу, образование, здравоохранение, издание литературы. Бюджет государства обеспечивается налогами, средствами от продажи леса, шахтами и т. д., и из этого дохода оно распределяет средства по разным департаментам, в том числе и на сельское хозяйство. Кроме того, каждый местный департамент или республика имеет свой собственный бюджет. Он получает деньги от населения или платит центральному правительству определенную сумму чтобы оно помогло работе на селе. Это называется автономией.

– Сколько денег из бюджета Центрального правительства получает земельный департамент?

6% национального бюджета, но для работы на местах эта сумма дополняется местными бюджетами разных республик.

– Как вы думаете, как скоро у крестьянина будет достойный уровень жизни?

Наш крестьянин во время войны встречался с иностранцами, познакомился с их обычаями и стандартами. Это обычно увеличивало его собственные запросы. Теперь ему нужен американский темп.

У нас в Центральном советском правительстве есть пятилетний план общего улучшения, но в нем слишком много деталей, чтобы здесь его обсуждать: это образование, хорошие дороги, хорошая техника – я не могу рассказать вам обо всем этом иначе как схематически. Я лично думаю, что процесс развития займет 10 лет.

– Какие факторы будут стимулировать развитие?

Конечно, это будут разные факторы, но прежде всего индустриализация, особенно электростанции, хорошие дороги, автомобили, сельскохозяйственная техника. У нас очень мало денег, чтобы покупать сельскохозяйственные машины.

– Не лучше ли строить дороги для автобусов и автомобилей, а не железные дороги?

Для нас – нет. Пока нет. Нам нужны магистрали для транспортировки на большие расстояния – а магистральные железные дороги дешевле. Но существует специальная комиссия по новым автодорогам, их строительство начнется в марте.

– А что вы думаете о замене трамваев на авто?

Для нас это непрактично, потому что мы должны покупать автомобили за границей, а трамваи и рельсы мы можем производить здесь.

– Говорят, что темп работы русского крестьянина по естественным причинам ниже в сравнении с темпом американского.

Здесь нет принципиальной разницы. Это только старая басня. Есть много легенд о русском крестьянине, но всем ясно, что у него хватило энергии выгнать царя и установить советскую власть. За три года он освоил 30000 тракторов. Мы боялись, что крестьянин не сможет управлять трактором, но эти страхи оказались беспочвенными. У него довольно ума, чтобы управлять машинами.

– В вашей программе где-то нашлось место для контроля над рождаемостью?

Нет, это проблема капитализма. Например, во Франции пытаются уменьшить рождаемость, чтобы было меньше наследников.

За этим последовал долгий спор между Р. К. и г-ном Свидерским, в котором я почти не участвовал, хотя верю в контроль над рождаемостью.

Вечером я впервые посмотрел в Большом театре русский балет. Это была прекрасная пантомимическая интерпретация романа Гюго «Собор Парижской богоматери» на музыку какого-то русского композитора, фамилию которого я забыл[235], – но музыка была не очень. С подходящими словами и музыкой из этой пантомимы могла бы получиться редкостная Grand Opera, Большая опера. После просмотра балета я подумал о том, как странно [устроена жизнь]. Возможно, только здесь и в Англии эта опера и будет разрешена. Ибо в Америке, Франции, Италии и, возможно, в Германии католическая церковь имеет достаточное влияние, чтобы помешать этой правдивой постановке. А больше всего сил у нее в Америке – Стране Свободы. Ведущую партию исполнила Гельцер – очаровательная балерина, которой, как говорят, исполнилось 58 лет, но она грациозна и полна энергии, как 20-летняя девушка[236]. Многие другие танцовщицы тоже выглядели прекрасно.

По ходу спектакля Реснич, представляющий здесь, в Москве, Associated Press, рассказывал мне о том, как его агентство рассказывало о смерти Ленина и о борьбе между различными корреспондентами за место на телеграфе, вспыхнувшей после того, как министерство иностранных дел сообщило эту новость. Ее выход задержали с полуночи, когда умер Ленин, до 14 часов следующего дня. Он хотел, чтобы я встретился с Отто Каном и убедил его отвезти русский балет в Америку[237]. После спектакля мы отправились в цыганский ресторан, где я увидел самую красивую продавщицу цветов в своей жизни. Между делом он рассказал мне историю из недавнего прошлого – о своем романе с лесбиянкой, который чуть не разрушил его жизнь. История была грустной и по-своему красивой. Оттуда мы отправились в клубный ресторан, который оказался переполнен. А здесь я рассказал ему о Леопольде и Лёбе и психологии их уголовного дела[238]. Он сказал, что я должен написать об этом роман. В 2:30 [ночи] я взял дрожки и вернулся в Grand Hotel.

24 нояб. 1927 года. четверг, Москва, Hotel Grand

Сегодня я сделал очень мало, поскольку никаких интервью для меня организовано не было. Во второй половине дня я пошел в большой музей скульптуры на Волхонке[239]. Это огромное, великолепное здание. Один раздел посвящен картинам старых зарубежных мастеров. Среди них много полотен голландцев, с которыми, как мне кажется, никто никогда не сравнится. Остальная часть огромного здания заполнена копиями классических скульптур; некоторые из них больше натуральной величины. И здесь я снова подумал, что более совершенных творений, нежели греческие скульптуры, создать невозможно. Это чистая красота, не тронутая безвкусицей или материальными концепциями.

Вечером пришел Сергей Сергеевич Динамов, чтобы оформить мой договор с Госиздатом. Однако поскольку я знал, что большинство моих работ публикуется [акционерным издательством] «Земля и фабрика», то посчитал, что мой официальный эксклюзивный контракт с Государственным издательством был бы бессмысленным. Поэтому пока Госиздат не докажет, что он сможет опубликовать эти книги, меня заключение с ними контракта интересовать не будет.

Я вступил в спор с Динамовым об индивидуализме, или, точнее, об аристократии ума как антиподе власти массы. Слабый ум и сильный ум получили каждый свою обычную долю в споре; вопрос был в том, где и как их применять. В противовес коммунизму с его принудительным равенством я защищал благожелательный международный капитализм, который, вполне возможно, достигнет тех же результатов. Он не соглашался, но не смог отрицать все трудности, с которыми сталкивается практика коммунизма здесь, в России. В полном изнеможении мы наконец прекратили дискуссию.

25 нояб. 1927 года, пятница, Москва, Grand Hotel

Серый и очень пасмурный день. Меня раздражают задержки в получении здесь важных интервью, и я решаю отправиться в Ленинград, чтобы дать БОКС время организовать нужные мне беседы (Сталин, Бухарин[240], [нечитаемо]). В ожидании отъезда, который будет в полночь, я посещаю Третьяковскую галерею[241], самую большую русскую галерею в Москве, чтобы получить представление о русском искусстве. В двух ее залах выставлены произведения Репина, в том числе большая картина, изображающая Ивана Грозного сразу после того, как он убил своего сына. Это действительно мощное произведение. Большинство картин, собранных здесь, очень хороши, по ним легко судить о жизни и обычаях русских за последние 200 лет. До сих пор это был очень мрачный мир – леса, плохие дороги, мало техники, снег и жара. Но это очень красочный мир, непохожий на другие. Никто не позаботился о том, чтобы дать пояснения о русских художниках на английском языке, поэтому кто что написал, я так и не понял. Но само искусство – и показанная здесь Россия – навсегда останется со мной.

Потом я вернулся в отель. По пути нашел подкову. До 6 [вечера] отдыхал, потом упаковывал вещи и писал письма. В 9:30 [вечера] пришла Р. К., в 10 – Тривас. В 10:30 мы выехали на такси на вокзал, в 11 погрузились в спальный вагон. Тривас возжелал Р. К., что заставило его виться вокруг нее до 12 часов, но, с очевидностью, он ничего не добился, потому что по возвращении молча полез на верхнюю полку.

Перед отъездом из отеля я поговорил с Оле Свенсеном – богатым торговцем из Сиэтла. Его бизнес (меха) сосредоточен на Камчатке. Он рассказал о тамошних обычаях и условиях жизни – еде, одежде, жилье. Большинство домов построено из снега. Внутренняя палатка – очень маленькая – легко нагревается даже от керосиновой лампы. Основные продукты – рыба, мясо северного оленя, сахар и ворвань[242]. Абсолютно необходимы жиры и сахар. Когда физические страдания становятся невыносимыми, мужья и жены по просьбе супругов убивают друг друга. Жизнь простая, еды много. Пришлых мужчин, особенно американцев, такой образ жизни затягивает, они не могут от него отказаться, потому что там слишком велики [соблазны] свободы и опрощения. Аборигены восхищаются американцами и стараются облегчить им жизнь, так что американец среди них – это своего рода король. Местные покупают всевозможные американские товары. Лучшая одежда делается из двойных оленьих шкур – мехом внутрь и наружу. Сапоги и шапки тоже. Такую одежду легко чистить: ее замораживают и отбивают, лед осыпается – и грязь вместе с ним. Очень приятные места, очень здоровые – и люди там фаталисты.