3. Сырьевая ирония истории

Василий Ключевский, ученик Соловьева, распространил колонизационную идею своего учителя на всю российскую историю. Да, Россия, писал он, – это страна, которая колонизировалась в начале своей истории, но этот процесс не закончился когда-то в прошлом: «То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней»[118].

Скупку представителями российского «правящего класса» недвижимости по всему миру можно рассматривать как своеобразное закрепление их колонизаторского статуса, статуса внешних игроков. При этом территория самой России была впервые за постсоветское время расширена – за счет присоединения Крыма.

Крым обозначил слом многолетней тенденции. До 2014 года российская элита была склонна осваивать территории путем покупки, а не путем присоединения. В постсоветское время, которое, вероятно, уже можно считать прошлым, старинная склонность русского населения к перемене мест в ответ на трудности выражалась в экономической миграции. Можно вспомнить знаменитое мнение Соловьева по поводу особенностей русской личности: «От такой расходчивости, расплывчатости, привычки уходить при первом неудобстве происходила полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту, что ослабляло нравственную сосредоточенность, приучало к исканию легкого труда, к безрасчетливости, какой-то междоумочной жизни, к жизни день за день»[119].

Напомним и еще одно известное наблюдение классика. Отмечая, что рывок в увеличении страны, включавший расширение границ Московского государства на север, восток и юг в XVI – начале XVII века, совпал по времени с окончательным закрепощением крестьян, Ключевский пишет: «У нас по мере расширения территории вместе с ростом внешней силы народа все более стеснялась его внутренняя свобода». Чем больше становился «размах власти», говорит историк, тем меньше оказывалась «подъемная сила народного духа». То, что до середины XIX века пространственная экспансия шла «в обратно пропорциональном отношении к развитию свободы граждан», Ключевский считал одним из ключевых парадоксов российского развития[120].

В постсоветское время этот парадокс развернулся. Относительно быстрое расширение прав и свобод граждан после крушения СССР совпало со значительными потерями в территории. Начался своеобразный процесс «деколонизации». То, что 2014 год ознаменовался территориальным расширением, может означать попытку властей и общества эту тенденцию остановить. Если верно правило Ключевского о том, что территориальная экспансия и развитие свободы противостоят друг другу, то попыток ограничения свобод ожидать вполне естественно.

Финансовые и экономические потоки по-прежнему настроены на отбор максимального объема ресурсов у регионов и перераспределение их по усмотрению столицы. Организация транспортного сообщения и расположение городов и предприятий на карте по-прежнему отражают имперские и советские приоритеты. Даже пенсионная и налоговая системы действуют во многом по колониальным законам.

Владимир Мау, один из ведущих современных экономистов России, работающий над стратегическими программами развития, иронизируя, говорит, что тонкая настройка налоговой системы в России пока невозможна: «Отношение к налоговой системе в нашей стране уходит корнями в татаро-монгольскую эпоху, когда раз в год в русские города и села приезжали баскаки для получения дани ордынскому хану. „Кричат: давайте дани, / Хоть вон святых неси. / Тут много всякой дряни / Случилось на Руси“, – заметил А. К. Толстой, и был абсолютно прав не только в краткосрочной, но и в долгосрочной перспективе»[121].

Такому государству нет дела до защиты вашей свободы и собственности. Оно предоставляет только одну услугу (и то без гарантии) – не вмешивается в ваши дела, если вы заплатили дань. Что это, как не отношения между колонизатором и колонизируемым?

Впрочем этот «колониальный» договор нужно признать более гуманным, чем отношения, существовавшие между человеком и государством в советское время. Тогда государство вмешивалось в ваши дела независимо от того, платили вы ему что-то или нет. Такого рода вмешательство сегодня ограничено узким кругом политически запретных тем. В остальном отношения между обществом и центральной властью уже не предполагают серьезных обязательств ни с той, ни с другой стороны. Государство и граждане не желают вступать в близкие отношения и предпочитают наблюдать друг за другом с безопасного расстояния. Это шаг вперед по отношению к советскому прошлому, но это одновременно и шаг назад к досоветским отношениям господства и подчинения.

Преемственность между старыми и новыми институтами господства в России поразительна. Историки всегда будут спорить о том, насколько виновато в этом наследие колонизаторов из Золотой Орды, опричников Ивана Грозного и большевиков Владимира Ленина. Но каждый из нас на собственном опыте и на опыте истории собственной семьи видит, насколько «вечными» кажутся отношения между обществом и элитой. Именно поэтому «Ревизор» Гоголя и «История одного города» Салтыкова-Щедрина каждым поколением читаются как будто заново, как вполне актуальная сатира.

После революции место, которое занимала в обществе дворянская аристократия, долго не пустовало. Постепенно в эту нишу вросла советская номенклатура – группа людей, формирующаяся по закрытым от общества правилам. Эти люди занимали ведущие посты в партии власти, государственной системе и экономике Советского Союза. Прогресс заключался в том, что институт номенклатуры предполагал отбор, пусть и бюрократизированный и коррумпированный, по критериям образования и заслуг. Это формально отличало партийную власть от аристократии, но сегодня это отличие утрачено. Монополия номенклатуры на власть переродилась в монополию на извлечение самых больших доходов, на покровительство над бизнесом, называемое на языке преступности «крышеванием». Входной билет в «элиту» теперь определяется принадлежностью к кругу «лучших людей». Аристократия вернулась[122].

Превращение партийных боссов в «попечителей» бизнеса произошло вполне естественно, хотя и растянулось во времени почти на два десятилетия. Начало было положено еще в конце 1980-х годов. Дэвид Ремник, работавший в то время в СССР корреспондентом Washington Post, писал в книге «Могила Ленина»: «На Западе криминальные группы всегда захватывают те сферы, где нет легальной рыночной экономики, например торговлю наркотиками, игорный бизнес, проституцию. Но в СССР не было рыночной экономики. Практически все экономические отношения были отношениями мафиозными»[123].

Так что территорией борьбы за контроль стала вся экономика. Крушение империи и ее общественного устройства оказалось победой элиты. Наивные прорабы перестройки думали, что косные чиновники противодействуют прогрессивным реформам Горбачева, которые превратят СССР в справедливое и экономически эффективное государство. Но номенклатура, вовсе не косная, а, наоборот, очень сообразительная, думала на ход вперед. Пока умные публицисты в газетах с миллионными тиражами вели споры о социализме и капитализме, элита создавала для себя прибыльную экономику, отдельную от общей, кризисной и убыточной.

Те, кто был допущен к «комсомольской экономике», например к создававшимся во второй половине 1980-х годов Центрам научно-технического творчества молодежи, конвертировавшим безналичные деньги в наличные, к созданию совместных предприятий, к операциям с недвижимостью, сумели превратить старый административный капитал в новый, в том числе финансовый. Если говорить о ельцинской элите в целом, то, по подсчетам социолога Ольги Крыштановской, она на 70 % состояла из прежней номенклатуры разных уровней[124].

Сегодняшние методы «ручного управления», используемые высокопоставленными чиновниками с применением всех возможностей государства, – это наш вариант тех самых экстрактивных колониальных институтов, в силу живучести которых с таким трудом развиваются страны Латинской Америки и Африки.

Политические институты господства, такие как единственная правящая партия, отсутствие разделения властей, управляемость правосудия, порождают и поддерживают добывающий характер экономики. Значительная часть промышленности – и добывающей и производящей – является собственностью небольшого круга людей. Причем закреплены эти права владения за пределами России, в тех странах, где институт частной собственности защищен лучше.

Правительство на протяжении всех постсоветских лет вплоть до недавнего времени откровенно поддерживало эту ситуацию, устанавливая пониженное налогообложение дивидендов. Чем крупнее компания, тем больше вероятность, что контролируемые ею активы являются собственностью офшоров. Это удобно во многих отношениях: за границей можно скрывать собственность, принадлежащую чиновникам. Кроме того, защищенные западным правом крупные бизнесмены не настаивают на создании в самой России предсказуемой и четкой судебно-правовой системы[125].

Терпимость к этой схеме владения резко снизилась в последние годы. Вернуть юридически эмигрировавший бизнес можно либо создав естественное притяжение, то есть инвестиционные условия, включая, конечно, защиту права собственности, либо силой, то есть административным давлением и законодательными ограничениями на обладание собственностью за границей. Первый вариант – трудный и эффективный, второй – легкий и неработающий. Пока власти идут по второму пути.

Живучесть институтов господства означает, что очень живучи старые институциональные схемы. Вспомним, как испанские конкистадоры приходили на смену вождям инков, как на смену колонизаторам приходили национальные правительства, а институты извлечения доходов оставались прежними.

Договора с государством, согласно которому граждане платили бы налоги, а государство в ответ защищало бы их жизнь, свободу и собственность, в России не было и нет. Отношения с государством просты – те, кто обладает ресурсами, от власти, по сути, откупаются. Те, кто не обладает ресурсами, зависят от государства и находятся под его «опекой и попечением». Конечно, сегодняшние отношения господства лишены прежней прямолинейности и жестокости, но, по сути, это все те же колониальные отношения между внешней господствующей силой и подвластным населением.

Ирония истории, отмечает Александр Эткинд, в том, что месторождения нефти и газа, благодаря которым Москва сегодня ведет безбедное существование, находятся в тех же землях, которые были когда-то колонизированы новгородцами ради пушной торговли с югрой, ханты и манси. Среди главных потребителей русской нефти немало тех, кто когда-то был главным покупателем русского меха. Там, где лежат трубы «Газпрома», когда-то шли меховые торговые пути: от Москвы через Польшу в Лейпциг и дальше на Запад. Трубопровод Nord Stream почти точно воспроизводит маршрут торговых караванов Ганзейской лиги[126]. Отметим, что обсуждаются и планы довести трубу до Британии, бывшей когда-то главным потребителем русской пушнины. История в этом случае совершит символический круг.

Глядя через призму «долгого времени», мы видим, что налогообложение торговли сырьевыми товарами было и остается ключевым источником дохода для российского государства; организация добычи – его главной заботой; обеспечение путей доставки товара через всю Евразию – его ответственностью. Добыча требует специализированных навыков, которых нет у большей части населения. В бизнесе заняты немногие. В результате государству нет дела до населения, а населению – до государства. В таких условиях складывается кастовое общество, а аппарат безопасности становится неотличимым от государства.

Наша дореволюционная история должна была бы научить нас, что привилегированные условия (например, существование защищенных прав на личную свободу и собственность) для узкой элиты или одного сословия создают взрывоопасную ситуацию для общества в целом. Отказ от такой правовой исключительности – это тяжелая трансформация, но возможная. Ее прошли множество обществ – от Британии и Японии до Перу и Чили. Во многих странах этот процесс идет и сегодня, но в России ему никак не удается даже начаться. В нашей ситуации, учитывая нашу своеобразную колониальную историю, переход к инклюзивности должен одновременно носить и характер «деколонизации». Но не будем забегать вперед.