LIII

И вот он входит в палату, склоняется над утыканным трубочками, зондами, датчиками и черт знает чем еще человеком. У человека перерезано горло, из горла торчит гофрированная пылесосная труба – это трахеотомия, человек дышит через пылесосную трубу в горле.

И этот человек – я, а вовсе не Ельцин. Это у меня перерезано горло, это у меня проломлена голова, оторвана челюсть, нет пальца на руке и еще что-то с ногой, я пока сам не разобрался. Я в сознании, но я сплю, меня колют какими-то веществами, это называется искусственная кома, и меня в нее погрузили, чтобы я не умер от болевого шока.

Я помню, как мы прощались в ночь на субботу, когда, остановившись на попытке самоубийства Ельцина, он сказал, что уже поздно, ему пора спать, и продолжение как-нибудь потом. Мы вышли вместе во двор, я проводил его до машины, а сам остановился покурить на свежем воздухе – ноябрь в этом году был в Москве теплый, хороший.

У калитки стоял парень с букетом цветов, пыхтел перед кнопками домофона, что-то, видимо, не получалось. Я курил, смотрел на парня, то есть на его затылок, лица не видел. Потом он обернулся, бросил почему-то цветы на землю и, улыбаясь, ударил меня в зубы – сильно, я упал, и тут появился второй со стальным прутом. «Вот тебе перестройка», – услышал я одновременно с треском, видимо, моей собственной головы. «Вот тебе меченосцы», – это уже сломалась моя нога. «Вот тебе Сталин, вот тебе Суслов», – я прикрывал голову левой рукой, и стальной прут, бьющий по голове, ломал мне пальцы, а я думал, что вот умру сейчас, и так и не узнаю, чем тогда все закончилось.

Я и не узнал. Когда он пришел ко мне в палату нейрореанимации, я спал, но сквозь сон, в котором по потолку плыли верстки перестроечного «Огонька» и еще каких-то журналов, я слышал, как знакомый с детства голос, голос истории, говорит мне:

– Ты прости меня, старого дурака, я не думал, что так все получится. Звери, просто звери, я недооценил их, я виноват – мне показалось, он заплакал.

– Страну не уберег, и тебя не уберег, – сказал он мне и вышел из палаты.