Стивен Бернс Жди!
Иллюстрация Сергея ШЕХОВА
Президент Соединенных Штатов, явственно взволнованный только что услышанным, подходит сзади к эмиссару Плохих Земель. Наклоняется и нюхает его.
Когда же он выпрямляется, выражение у него задумчивое и озадаченное. Эмиссар в тревоге замирает.
— Сэр? — нервно спрашивает он.
Неожиданно президент обезоруживающе улыбается. Он хлопает эмиссара по плечу:
— Да уж, задал ты мне задачку. Мне необходимо какое-то время, чтобы поразмыслить над ней.
— Конечно, сэр. Это… э-э… очень важная новость.
— Именно. Мой помощник проводит тебя в комнату отдыха, а я пока обдумаю, как реагировать на предложение, которое ты принес.
В глазах эмиссара вспыхивает искорка страха.
— Сэр?
Президент обнимает его за плечи.
— Ты почетный гость Белого дома, друг мой. Здесь тебе не причинят вреда, и ты можешь оставаться столько, сколько захочешь.
И снова легендарное обаяние президента творит чудо. Эмиссар благодарно улыбается и кланяется:
— Благодарю вас.
— О нет, это тебе спасибо. — Он поднимает руку, подавая знак, чтобы посетителя увели, как следует напоили и накормили и одновременно с этим осторожно прозондировали его мозг на предмет полезной информации о враге.
Когда эмиссара уводят, я снова захожу в Овальный кабинет. Президент уже вернулся к своему столу. Он садится медленно и осторожно, словно опасаясь, что все те новости, которыми загружена его голова, вдруг перемешаются.
— Ну? — вопрошает он, когда я предстаю перед ним.
— Он верит в то, что говорит, — отвечаю я.
Кивок.
— Я тоже так считаю.
— Но сам он не видел предлагаемого.
— Нет. Он лишь посланник, — президент пожимает плечами, — и может искренне верить в то, что ему велели сообщить. Но я не оставил бы его хозяина наедине с овцой.
Я усмехаюсь подразумеваемому заключению, что овца наверняка будет изнасилована или съедена — а скорее всего, и то, и другое.
Миг потехи проходит, и президент вздыхает:
— Если все это правда, то перед нами грандиозное…
— Затруднение? — предлагаю я.
— Завернутое в передрягу и посыпанное сверху дилеммой. Любое соглашение приведет…
Именно так он обычно и выясняет мое мнение. Не напрямую, но предоставляя мне возможность вставить слово для обобщения данной ситуации.
— К проблемам?
Он отзывается смехом:
— Милое словечко для обезьяньей ловушки из колючей проволоки[17].
— И все-таки это хоть какая-то возможность.
— Да, но какая? — Он заглядывает мне в глаза. — Ну так как, по-твоему, нам поступить?
Ответ на его вопрос очевиден, хотя он и не из тех, что мне особенно нравятся.
— Нам придется заглотить наживку и все выяснить. То есть сыграть по правилам Вольфа.
— И если предлагаемое существует…
На этот раз подходящего слова я не нахожу. И вместо этого говорю:
— Ты хочешь, чтобы я отправился немедленно. — Это даже не вопрос, а заключение.
— Да. Как можно скорее.
Важность и безотлагательность моей поездки президент подчеркивает, предоставляя мне самолет с пилотом.
Я с облегчением узнаю, что летчиком будет Хлоя — лохматая, не ведающая покоя и не отличающаяся особой почтительностью сука-дворняжка, как она сама представляется. Она любит полеты, живет ради них. В отличие от большинства нашего племени.
— Эй, босс! — весело вопит она, завидев меня. — Ну как, готовы поматросить облака? — и для пущей наглядности покачивает бедрами.
— Готов как никогда, — отвечаю я скорбно. — Я уже переписал завещание.
— Круто! А мне что-нибудь оставили?
На самом деле мы играем. Я летал с Хлоей множество раз. Она лучшая из корпуса летчиков Белого дома. Хотя не то чтобы у нас их так много — мы не слишком доверяем небесам.
— Нет, конечно, — отвечаю я. — Ведь если мы разобьемся, то погибнем оба.
— Тогда лучше не разбиваться.
— Можешь заверить это распиской?
Когда нам навязали Перемену, наша физиология была перестроена, дабы полностью соответствовать физиологии пришельцев, которые нас «освободили». И она, как бы смешно это ни звучало, является частичным отражением и физиологии наших прежних хозяев. Мы стали выше. Теперь нам не составляет труда держаться прямо, а передние лапы превратились в руки с пальцами. Был переделан и речевой аппарат, чтобы мы могли разговаривать.
Наш разум — разнородная смесь того, кем мы были прежде, и разума исчезнувших людей.
Как это было проделано?
Мы понятия не имеем, и отнюдь не потому, что не размышляли над этим. Просто в науке и технологиях мы все-таки новички: вплоть до самой Перемены никто из нас не мог даже заказать пиццу по мобильнику — теперь-то мы проделываем это с легкостью.
Благодаря этому новому навыку пиццерии стали одним из наших самых быстрорастущих секторов экономики.
…Взлет ужасен, но без осложнений. Он и посадка, по моему мнению, — две составляющие полета, которые более остальных заигрывают с самоубийством. У посадки, по крайней мере, есть то преимущество, что после нее можно выбраться наружу и поцеловать землю. Моя любовь к твердой почве будет оставаться неразделенной на протяжении нескольких часов.
Сверху Вашингтон выглядит в основном так же, как и до Перемены, и все же есть заметные отличия. Транспортный поток гораздо слабее, передвигаются больше пешком да на велосипедах. Вид города подпорчен обугленными руинами зданий — рубцами от несчастных случаев, имевших место в ходе Перемены. Их компенсируют лоскуты свежей, яркой зелени там, где природе позволено вернуть себе участки, некогда закатанные под бетон и асфальт.
— Бывали в Колорадо раньше? — интересуется Хлоя, отрывая меня от созерцания земли.
— Вообще-то, да. Еще до того…
— И как оно — «до того»?
Я помню бег по снегу и небо — такое большое, что, казалось, никогда не кончится. Я помню, что был безумно счастлив и совершенно беззаботен. Я отмахиваюсь от видений, опасаясь погрузиться в ностальгию, и угрюмо отвечаю:
— Теперь это не имеет значения.
— Потому что теперь это часть Плохих Земель.
— Самая их черная суть.
— Там все так скверно, как говорят?
Я смотрю, как Вашингтон под нами становится все меньше и меньше, и у меня возникает отчаянное чувство, что я покидаю его навсегда.
— Скоро мы это выясним.
Страна — или, другими словами, нация — понятие для нас не столь естественное, в отличие от менее абстрактных представлений о сфере влияния и территории обитания.
Мы унаследовали страну, которая называлась Соединенные Штаты Америки. Мы вовсе не строили ее, не изменяли, и хотя здесь к тем, кем мы были раньше, относились получше, чем во множестве других мест, она все-таки не была нашей, пока ее нам не вручили.
Подавляющее большинство из нас было убеждено, что сверхстая или метастая под названием Америка должна сохраняться как можно больше похожей на ту, каковой она была до Перемены. Почему?
Я много думал об этом и провел бесчисленное количество часов, подробно обсуждая данную тему с президентом. Однако так и не пришел к какому-либо твердому заключению. Возможно, отчасти подобный подход можно объяснить чувством преданности нашим бывшим хозяевам и тому, что было для них важно. А отчасти можно списать на интеллектуальное наложение, доставшееся нам от них.
Вот и вся подоплека того, как нам случилось обладать столь удачным и действенным многообразием увлечений и занятий и почему у нас есть фермеры, полиция, политики, медики, учителя, повара и даже пивовары. Перенос.
Вот так, я уверен, нам и достался самозваный генерал Вольф, злобный сепаратист-головорез с теми же первобытными манерами и жестоким характером, коими обладал его бывший владелец.
А может, мы столь отчаянно пытаемся поддерживать прежнее в тайной надежде, что создавшие его однажды снова вернутся?
Я просыпаюсь и обнаруживаю, что повис вверх тормашками в натянувшихся ремнях, а в какой-то паре метров от моей головы несется растрескавшийся бетон. Я издаю визг и вцепляюсь в кресло, не сомневаясь, что через миг погибну в огненной катастрофе.
— Эй, босс, — радостно окликает меня Хлоя. — Как поспали?
— Какого черта ты делаешь? — захожусь я воем.
Она хмурится на меня, не понимая, с чего это я бьюсь в истерике. Затем ее глаза расширяются:
— То есть почему мы так летим?
— Да! — рычу я, стараясь не смотреть вверх… или вниз.
— Сейчас, дайте-ка. — Мой желудок выворачивается наизнанку, когда земля отдаляется, и потом еще раз, когда самолет переворачивается. Мы снова в горизонтальном полете. — Вот. Так лучше?
Вообще-то испугать меня не так просто, и к бурным реакциям я тоже не склонен, однако пробуждение на грани смертельного опыта все-таки изрядно напугало меня, а жизнерадостная интонация Хлои немедленно разожгла во мне пламень гнева.
— Плохая собака! — ору я. — Да ты хоть… — Ее морда принимает потрясенный и уязвленный вид, и до меня доходит, какую непростительную вещь я только что сказал.
Моя ярость исчезает так же внезапно, как и вспыхнула.
— Прости, — говорю я. — У меня вырвалось. В качестве оправдания: я чуть не обделался от страха. Тебе повезло, что мое кресло не надо отмывать.
— Я вовсе не хотела этого, — отвечает она кротко. — Правда.
— Знаю. Уверен, у тебя есть все основания летать вверх тормашками в двух метрах над землей со скоростью около двухсот километров в час. — Я выдавливаю из себя улыбку. — Хотелось бы их услышать.
Хлоя не из тех, кто держит зло подолгу, и я вижу: она сожалеет, что так меня напугала. Я прощен, а это многое значит.
Радио издает какое-то бормотание, пытаясь привлечь ее внимание, но она пропускает звуки мимо ушей.
— Ну, вы знаете: что-то у нас получается, а какая-то фигня нет. И обслуживание аэропортов у нас, если честно, как раз полный отстой. Вот я перед посадкой и проводила тщательный осмотр взлетно-посадочной полосы.
— Перед нашей посадкой все должны были привести в порядок.
— Так и есть, босс. Я связывалась по радио. Разрешение на посадку есть. Заправщики наготове. Они организовали прием с едой и прочим. — Она качает головой. — Но я не сажаю эту развалюху, пока не убеждаюсь, что какой-нибудь придурочный кобель не оставил дерьма на моей посадочной полосе.
— Весьма хорошая практика.
— Да уж, не сомневайтесь. В прошлом месяце я спаслась только чудом. Так и не поняла, было это халатностью или диверсией, да и не моя это печаль. Главное — сесть так, чтобы потом было чему взлетать.
— Спасибо за твое… внимание к деталям, — говорю я. — Но в следующий раз не могла бы ты все-таки предупредить меня заранее?
Ко мне обращается светящийся радостью глаз:
— Думаете, поможет?
— Наверное, нет, — отвечаю я с таким унынием, что она взрывается смехом.
Хлоя сообщает, что аэропортом в Топике заведует лохматая помесь по имени Фрэнни. Сверху все выглядит вполне пристойно. Посадка проходит гладко, и с диспетчерской вышки нас направляют в частный сектор, поменьше размером и более закрытый.
Изъян в организации под управлением Фрэнни становится очевиден, только когда мы вступаем в зал прилета. Новость о нашем прибытии уже просочилась, и нас поджидает мэр Топики.
Он налетает на меня, как кошка на мышь, весь извергаясь гостеприимством.
— Добро пожаловать в Топику! — ревет он, схватив и энергично встряхивая мою руку. Хлоя благоразумно держится позади, предоставив мне страдать от сюсюканий в одиночестве.
— Спасибо, — отвечаю я, пытаясь высвободить руку. Разум мой более занят тем, как бы отлить да перекусить, нежели строить из себя политика.
— Пожалуйста, сэр! Я всегда рад, когда кто-нибудь из Капитолия навещает нас здесь, в глубинке! — Сие провозглашается, словно некое воззвание, и я уже начинаю ожидать, что мне вот-вот вручат ключ от города.
На выручку приходит Фрэнни, сама учтивость, с извиняющимся выражением на морде:
— Сэр, мы понимаем, что у вас был долгий перелет. Туалет вон там, а затем вы можете перекусить, пока ваш самолет будут дозаправлять.
— Точно! — энергично поддакивает мэр. — Сходите задрать лапу, а потом возвращайтесь и отведайте лучшей еды, которую может предложить Топика! У нас все готово для пира!
— Спасибо, — бормочу я, направляясь в указанную Фрэнни сторону и отдавая себе отчет, что мое бегство будет лишь временным. Я пытаюсь утешиться новостью, которую принес мой нос: я чую бифштекс.
* * *
— М-да, ну и потеха была, — ворчу я, когда мы снова оказываемся в воздухе.
— Простите, босс. Предполагалось, что мы сядем и взлетим без всякого шума, но кто-то проболтался. Хотя не могу сказать, что удивлена.
— Почему же?
Она смотрит на меня как на полного идиота.
— Вы из Капитолия, босс.
— И?
— Мне как летчику приходится путешествовать, так? А места здесь весьма изолированы. И самолеты с народом из Вашингтона или откуда-нибудь еще появляются отнюдь не каждый день.
— Не так уж они и отрезаны, — не соглашаюсь я. — Есть телевидение, радио и интернет. Поезда ходят достаточно регулярно. А на дорогах еще и автобусы, и личный транспорт.
— Ну да, но мобильность все-таки низкая. Поэтому вы, большие шишки, так заметны. У нашего вида особые потребности. Нам нужно… — Она умолкает, подбирая подходящие слова. Я жду: мне любопытно, что же она скажет. — Мы намного больше зависим от… м-м… социального контакта первого порядка. Ну, лицом к лицу. Увидеть позу, разглядеть глаза и хвост, блин, обнюхать. Ваш прилет из Вашингтона подтверждает, что столица действительно существует. А то будет, как с Распадом.
— Что ты имеешь в виду? — Распадом прозвали прилегающую к Плохим Землям территорию. Ту область, где, вопреки всем нашим усилиям, продолжает распространяться влияние Вольфа.
— Военные и полиция не справляются, так ведь? Агенты Вольфа внедряются в Распад и впаривают, как, по их мнению, нужно править. Распространяя недовольство. Или страх, если другое не срабатывает. Они говорят, что вас — правительство — ничто не волнует. Вы ведь знаете об этом?
— К нам поступают такие сведения.
Она насмешливо фыркает:
— Босс, наши носы остались при нас. Мы чуем пук за километр и узнаем, что издавший его съел на обед. Я говорю, чего они на самом деле стоят. Вы хотите выпереть задницу Вольфа из Распада? Пошлите туда народ из Вашингтона и благополучных штатов. Покажите им, что США нечто большее, нежели пресловутый затхлый пук, что они все нюхают, от обеда, которого им не отведать.
— Это, несомненно… интересный подход к проблеме.
Хлоя пожимает плечами.
— Я всего лишь говорю, что вижу.
— Или чуешь.
Она кивает:
— В самую точку.
Плохие Земли от остальной страны не отделяются ни стеной, ни оградой, ни песчаной полосой, ни желтой оградительной полицейской лентой, ни проволочным заграждением. Я узнаю, что мы уже влетели во владения Вольфа, только потому, что об этом говорит Хлоя. Она продолжает объяснять, что мы должны следовать весьма специфичному курсу, высланному ей.
— Это чтобы уклониться от других самолетов? — спрашиваю я.
— Не-а. Во всяком случае, мне неизвестно, что у Вольфа есть летчики.
Подобное я уже слышал.
— А почему?
— Потому что пилот должен соображать, — самодовольно сообщает она.
— Забавно. Я слышал, что квалификацию получают только те пилоты, у кого достает ума не высовывать голову из окна во время полета.
Она смеется.
— Неплохо, босс.
— Ну так почему же здесь нет летчиков?
— Как я сказала, пилоты сообразительны. Все, кому хватало ума, чтобы выполнить взлет, смылись, как только Вольф поднял вой.
— Почему же?
— Клоун вроде него, лишь только заполучив летчиков, сразу же начинает думать о военных самолетах. Стрелять? Бомбить? Нет уж, спасибо. Полет — слишком увлекательная штука, чтобы портить его подобным дерьмом.
— Тебя и твоих коллег стоит похвалить за ваше здравомыслие. Зачем же тогда извилистый намеченный курс?
— Тут, внизу, одни чокнутые. Говорят, они стреляют по всему, что движется, и съедают то, что после этого остается. И в обстановке полной паранойи блестящий самолет вроде нашего наверняка примут за часть вторжения — и за приглашение на обед с доставкой по воздуху.
Подобное доходило и до меня. Нам удалось внедрить несколько информаторов в Плохие Земли, и большинство из них сообщали о случаях до безумия острого реагирования на мнимые угрозы, а каннибализм становится даже меньшим преступлением, чем передвижение.
Не очень-то многие из нас копаются в шестеренках и винтиках — точнее, в крови да кишках — человеческой истории.
Я копаюсь. Да я просто удержаться не могу, совсем как когда-то не мог устоять перед провокациями белок. Вольф не испытывает недостатка в предшественниках из чужой расы. Испытавшие его правление на себе, как правило, разделяются на два лагеря: запуганные и истинно верующие. Его фанатичные последователи, особенно извлекающие выгоду от режима, под надлежащим образом действий понимают все, что помогает им удержаться у власти.
Человек по фамилии Голдуотер[18] однажды произнес фразу, ставшую крылатой: «Экстремизм в защиту свободы — не порок». Звучное, потенциально смертельное заявление, согласно которому экстремист заведомо является тем, кто отстаивает смысл оправдывающей все и вся свободы. Вольф, как и многие до него, оправдывает жестокость собственной концепцией свободы. Полпотовское самообеление. До белизны груды черепов.
— И где мы приземляемся?
Хлоя качает головой.
— Может, в Нетландии[19]. Мне предоставят необходимую информацию, только когда мы достаточно углубимся в воздушное пространство Плохих Земель. Когда у нас, по их подсчетам, не останется топлива на возвращение, как я думаю.
— Вот это параноики, вот это я понимаю. А у нас будут проблемы с топливом?
— Не-а. Для этого-то мы и заправлялись в Топике. Так что запаса дальности мне вполне хватит, чтобы по-идиотски покружить да попетлять здесь, и еще останется, чтобы покрыть кучу километров между нами и этой свалкой.
— Похвальный подход.
— О, мой звездный час, босс. — На миг она умолкает. — А наша миссия действительно столь опасна?
— Мы вроде висим на высоте в треклятом разреженном воздухе, находясь в чертовой стальной трубе?
— Чувствовали бы себя спокойнее в метре от земли?
— Спасибо, не надо. Что касается твоего вопроса, все, что я могу сказать: у Вольфа дела идут отнюдь не гладко, и даже хуже, чем это известно массам. Из-за нашего эмбарго и их жалких мер нехватка продовольствия становится все острее. Из-за утечки мозгов и отсева у них осталось крайне мало тех, кто знает, как эксплуатировать и восстанавливать ключевые узлы инфраструктуры. Множество важных постов розданы лояльным, а не сведущим. Он впадает в отчаяние. В такое отчаяние, что связался с нами и предложил кое-что на обмен.
— Наверняка кое-что особое.
— Да.
— И что же?
— Предпочитаю не отвечать. Пока.
— Вы мне не доверяете?
Я покачал головой.
— Тебе я полностью доверяю. Я себе не доверяю.
И это полная и неприкрытая правда.
Мы кружим над аэропортом. Хлоя несколько минут спорит с кем-то, считающимся наземной службой управления, настаивая — весьма громко и порой до умопомрачения грубо — на хотя бы одном низком проходе перед посадкой для визуального контроля посадочной полосы. Однако в этом требовании ей упрямо отказывают.
Она бросает взгляд на меня, дико вращая глазами и делая неприличный жест. Я беру свисающий рядом головной телефон, прилаживаю микрофон и затем говорю ей:
— Дай-ка я.
Она вопрошающе вскидывает голову. Я киваю. Тогда она ухмыляется и произносит:
— Ну держись, тупица. С тобой хочет поговорить мой босс.
Когда мой микрофон включается, я призываю свой лучший глас альфа-самца:
— С кем я разговариваю?
— Это Ральф, — отвечает голос, елейный от услужливости.
— Это Мерлин, личный представитель Президента Соединенных Штатов. Выбирайте из двух, Ральф. Либо сейчас же удовлетворяете просьбу моего пилота, либо начинаете обдумывать, как вы объясните тем, перед кем в ответе, почему мы развернулись и полетели обратно в Вашингтон, не встретившись с генералом Вольфом, как было договорено.
— Подождите… — голос Ральфа дрожит в явной панике.
— Мы уже достаточно ждали, — отрезаю я так сурово, что шестерка в башне, наверное, обмочился. — Пилот, разворачивайте самолет.
— Я вовсе не… — Пауза. — Эх, даю добро на пролет и проверку взлетно-посадочной полосы.
Я стягиваю наушники. Хлоя едва сдерживает смех:
— Обследую вашу полосу через минуту, — говорит она. — ВВС 10, конец связи. — Она убирает микрофон, и рот ее растягивается в хитрющей улыбке. — За это я совершу облет правым бортом вверх.
— Буду крайне признателен, — отвечаю я.
Наш вид большей своей частью не страдает тем увлечением и любовью к оружию, что выказывались людьми. Однако в Плохих Землях оружие, судя по всему, вновь восстановило свой статус. По выходе из самолета нас окружают более десятка вооруженных до зубов псовеков — все кобели, стая мастиффов, питбультерьеров и доберманов.
Хлоя ловит мой взгляд. Я догадываюсь, что она прикидывает, не стоит ли нам поднять руки перед таким грозным приемом. Сначала я слегка качаю головой, а затем широкими шагами стремительно подхожу к вожаку. Опознать его весьма просто, поскольку он является гордым обладателем самого неприятного хмурого вида, наибольшего количества оружия и кричащих знаков отличия.
— Ну? — резко требую я.
Его вид становится еще более хмурым.
— Что?
— Вы здесь, чтобы отвезти нас куда-то, или же вам лишь приказали стоять вокруг с видом, как будто вы и вправду крутые?
Мастифф ощетинивается.
Я обнажаю зубы.
Приверженность к стайному порядку, эта система «доминирование-подчинение», так и осталась частью нашей души — и в период Перемены, и после нее. Но лишь те из нас, кто обладает склонностью к наукам, удостоили ее размышлений.
Внутри всех нас сосуществуют примитивное и цивилизованное. Напряженные узы между ними создают нечто вроде психологической болевой точки. И ее понимание, и способность ею манипулировать весьма полезны — как если владеешь особой формой поведенческого кунг-фу.
Милиционер, перед которым я стою, в звании майора. Он крупнее меня, тяжелее, вооружен так, словно ожидает начала войны в любую секунду, и его поддерживает группа склонных к насилию животных, обладающих теми же особенностями.
И все же он не более чем представитель среднего ранга в мощной организационной структуре-стае, подчиненный неизвестно скольким вышестоящим. Я же, с другой стороны, ответственен только перед одним лицом — перед самим президентом. Даже здесь я воспринимаю этого майора с доминирующей позиции, без восхищения, уважения, дружелюбия и согласия с его задачами и используемыми им средствами для их выполнения. Без всякого страха или любого другого чувства подчиненности.
Это не оспаривается. Мастифф съеживается, его хвост опускается.
— Ну? — снова говорю я, еще резче.
— Сюда, пожалуйста, — отвечает он с подобострастной улыбкой.
Хлоя и я сидим на заднем сиденье длинного черного лимузина, огражденные от жары и пыли, пока он мчит по пустынному шоссе через бесплодный ландшафт. К пункту назначения спереди и сзади нас сопровождают несколько военных автомобилей.
Присутствие Хлои — результат короткого и тихого спора. Она хотела остаться со своим драгоценным самолетом, дабы никакому «безмозглому сурку» не вздумалось подурачиться с ним. Я настаивал, чтобы она меня сопровождала. Хотя мне достаточно было отдать приказ (впрочем, с весьма низкой вероятностью, что она ему подчинилась бы), я все же назвал одну из нескольких причин, почему ей следует оставаться со мной: если мы во что-нибудь вляпаемся, нам будет легче найти другой самолет, нежели мне найти другого пилота.
Теперь она смотрит в окно, выискивая подходящие заблудшие самолеты, я же занят своим ноутбуком. С него выйти на связь я не могу, поскольку в Землях нет сотовой связи — ее обрубили. Кое-какие проводные линии все еще работают, и весь трафик по ним тщательно отслеживается. И все же благодаря моему спутниковому телефону кое-какая возможность у нас есть. Я допускаю, что салон, в котором мы едем, нашпигован жучками, и поэтому работаю над правительственным докладом о психологической модели псовеков, родившихся после Перемены. Тех, кто не помнит прежнего.
Я хотел, чтобы Хлоя была со мной, не только из-за ее умения управлять самолетом. Она сообразительна, уравновешена, проницательна и забавна, а ее непоколебимая непочтительность — своего рода оружие. Дружественная морда послужит поддержкой в недрах распадающейся империи Вольфа. Наконец, есть и еще одна причина, о которой я умолчал. Я не уверен, что в аэропорту ее защитила бы дипломатическая неприкосновенность, которой мы вроде бы обладаем. Хищность и несдержанность, как сообщали, являются характерными признаками вольфовской элиты.
— Босс? — голос ее необычно напряжен.
Я отрываюсь от ноутбука и прослеживаю направление ее взгляда.
К телефонному столбу приколочена необструганная деревянная балка. На ней висят шесть тел — вероятно, семья, судя по размерам трупов. Когда мы проезжаем мимо, лимузин замедляет ход, дабы мы полюбовались зрелищем.
— Видать, они вкусили все прелести пресловутой системы правосудия, установленной после введения военного положения, — говорю я тихо.
— Это ужасно, — хрипит она.
— Да. Это и должно потрясать и ужасать. Заметила что-нибудь еще?
Она снова разворачивается, чтобы посмотреть в черное окно.
— Вроде чего?
— Куча тел, а стервятников нет.
— И что это означает?
— Согласно сообщениям, они съедают все, что ни забредет в Земли, наряду с тем, что могут убить или выкопать здесь. Если осмотреть местность, то наверняка можно обнаружить снайпера, поджидающего какого-нибудь падальщика, привлеченного вонью.
Она шокирована моими словами. Я сам был шокирован, когда впервые прочел об этом.
— Эти тела… приманка?
— Помимо всего прочего… вроде рекламы стоимости испорченных отношений с политикой Вольфа.
— Это ужасно!
— Для всех, кто замешан, — соглашаюсь я. И умалчиваю о том, что они вдобавок отстреливают и едят наших родственников, койотов.
* * *
Мы прибываем на военную базу, погребенную в недрах горы, — пережиток времен до Перемены.
Степень и род активности, на которую мы наталкиваемся по пути, предполагают, что это и есть официальная резиденция Вольфа. Сей факт нисколько не удивителен. Подобные ему склонны укрываться в крепостях, словно черви под камнями.
Эта поездка впишет последнюю страницу в неясные сообщения за трехлетний срок, что у Вольфа в рукаве якобы припрятан туз, который он намерен выложить в нужный момент.
Теперь-то этот туз и разыгрывается.
Собаки играют в покер[20]. Бешено популярная картина в эпоху после Перемены.
Она была бы забавной, если бы не навевала столько воспоминаний.
Нас везут в недра горы, через многочисленные уровни защиты, этакую запутанную полосу препятствий, словно намекающую на раскручивающуюся спираль паранойи Вольфа. Я замечаю: чем глубже мы продвигаемся, тем меньше вооруженной милиции. Видимо, мы приближаемся к той части базы, которую Вольф называет своим домом. Вряд ли кто в его положении желал бы, чтобы в непосредственной близости находились вооруженные особи, за исключением личных телохранителей. Стоит устроить переворот — и обзаводишься страхом, что начал цикл, который тебя переживет.
Хлоя грустнеет с каждым мигом. Не могу винить ее за это — с едва ли не целой горой над головой она не счастливее меня в километрах над поверхностью земли. Это как раз одно из тех мест, где псовекам приходится иметь дело с двумя противоположными побуждениями. С одной стороны, нас до сих пор тянет укрыться в логове, в каком-нибудь безопасном и неуязвимом месте. С другой же — мы испытываем величайшие неудобства при стеснении свободы, будь то клетка или загон.
Что до меня, то поводов для беспокойства и без того слишком много.
Автомобиль останавливается. Милиционеры, встретившие нас у самолета, высыпают из джипов и грузовиков и окружают наш лимузин. На этот раз оружия при них поменьше, и к тому же все оно убрано в кобуры.
Майор-мастифф, которого я запугал в аэропорту, отрывистым жестом, словно мы заставляем его ждать, указывает:
— Сюда.
Нас ведут еще глубже в гору через широкий залитый светом туннель. Звук наших шагов едва слышен, сапоги же эскорта отдаются громким топотом. Место источает запахи стали, бетона и страха, глубокого и гнетущего.
— Мне нравится, как вы обустроили старое место, — бодро провозглашаю я. — А тебе, Хлоя?
— На свету мой мех плохо выглядит, — ворчит она.
— О, зато от него у тебя глаза блестят.
— Не разговаривать, — рычит мастифф.
— Почему? — спрашиваю я. — Опасаешься, вдруг мы скажем нечто такое, что смутит твою разношерстную стайку? Например, что за пределами вашей маленькой дерьмовой республики каждый, а не только кое-как состряпанные подделки солдат, может есть все, что хочет?
— И не забудьте про закон об обязательном воскресном мороженом, босс, — со смехом подключается Хлоя. — Причем не ароматизированном стервятниками.
— Я сказал не разговаривать!
— Но орать-то можно? — вопрошает Хлоя с насмешливой наивностью.
Я не могу сдержать улыбку и похлопываю ее по руке:
— Молчание — золото.
Она фыркает:
— Ага, и еще моча на снегу.
— Наверное, это-то здесь и считается мороженым.
Наш смех отдается звучным эхом, и охранники хмурятся.
Нас подводят ко входу еще более засекреченной зоны. Изначальный эскорт передает нас десятку невозмутимых и молчаливых доберманов, вооруженных электрошокерами и дубинками. Они уводят нас еще глубже в лабиринт туннелей.
Я из тех, кто всегда взвешивает положение. Порой я могу даже чересчур долго обдумывать ситуацию.
Как я поступлю с тем, что ожидает меня, — это занимало мои мысли с тех самых пор, как я впервые услышал о доставленном эмиссаром послании и предложении Вольфа.
Но я все так же не имею представления, что буду испытывать, как действовать или как вообще поступать со сделкой, которую должен заключить.
Наш новый эскорт скуп на слова. Они отпирают тяжелую стальную дверь и жестом велят нам входить.
Дверь за нами закрывается, оставляя нас в залитом тусклым светом зале, некогда служившем чем-то вроде склада. Я чую старость и страх. Заплесневелую бумагу и затхлую пищу. Раздается хриплый голос:
— Кто там?
— Мерлин и Хлоя, — отвечаю я. — Кто вы?
Из груды одеял и подушек в углу, тяжело дыша и постанывая, выбирается и поднимается нечто лохматое и сутулое.
— Бадди.
Обладатель голоса — древний ньюфаундленд, с седой широкой мордой и слезящимися глазами. Он приближается к нам, двигаясь одеревенело и медленно.
— Мы здесь, чтобы увидеть их, Бадди, — говорю я мягко.
Его глаза встречаются с моими.
— Мне сказали… Мне сказали, что кто-то придет наконец-то. Увидеть их. Вы… Вы заберете их?
— Я не знаю, — отвечаю я, пытаясь отделить надежду от отчаяния в его глазах.
Бадди подступает ко мне поближе, его голос падает до шепота. Он поднимает на секунду глаза вверх, словно выискивая невидимых слушателей.
— Надеюсь, заберете. Они… Они умирают здесь. Не быстро, нет, но верно.
— Ты их слуга? — спрашиваю я, чтобы понять, что он испытывает относительно своей роли в этой крепости, помимо очевидной преданности и участия.
— Слуга. Сторож. Тюремщик. — Он плачет. Не все из нас способны на это. — Я их друг. Единственный, который у них есть.
Словно в благословение, я глажу его по голове.
— Я верю. Мы все невыразимо обязаны тебе.
Он тяжело опускается под моей рукой, и по его согнутой спине я чувствую, как же сломила его эта доля.
Одна, последняя дверь.
Я делаю глубокий вдох и затем открываю ее, зная, что вхожу в миг, где сталкиваются прошлое, настоящее и будущее.
Последствия этого столкновения совершенно неясны.
Эмиссар Вольфа сказал правду. Я явился сюда не в погоне за ложью или мечтой. Меня пробивает дрожь, когда я сначала чую, а затем вижу то, о чем еще буквально вчера сказал бы, что это совершенно невозможно.
Я вижу людей.
Позади меня Хлоя выдавливает из себя:
— Ну ни фига себе!
Я мог бы выразиться не хуже, позволь себе неконтролируемую реакцию. Для сохранения хладнокровия требуются значительные усилия. Передо мной призраки во плоти, покойники, вернувшиеся из пустоты, которой их предали.
— Здравствуйте, — говорю я, отмечая не без удовольствия, что голос мой совершенно не отражает внутреннего смятения. — Меня зовут Мерлин. Я представитель президента Соединенных Штатов.
Четыре женщины и трое мужчин одеты в какие-то робы не по размеру. Выглядят и пахнут они плохо. Цвет нездоров, кожа дрябла, взгляд пуст и безжизнен. Мое появление вызвало среди них переполох, от страха они сбились в кучу.
— Босс, они настоящие? — шепчет у меня за спиной Хлоя.
— Настоящие, — отвечаю я. — И нас послали им помочь.
Самый старый из них, женщина с небрежно подрезанными седыми волосами, поднимается и делает шаг в мою сторону. Я вижу страх в ее глазах, но еще и слабый проблеск надежды.
— Меня зовут Виола, — говорит она тихим, хриплым голосом. Ее лицо слегка перекошено: по-видимому, лицевые или челюстные кости были сломаны и плохо срослись. — Виола Спунер.
— Госпожа Спунер. — Я чуть кланяюсь. — Очень рад с вами познакомиться.
Моя вежливость придает ей уверенности. Она приосанивается и смотрит на меня уже с меньшим страхом.
— Вы вправду от президента?
— Да. Скажите мне, мадам, сколь много вы знаете о том, что произошло, и нынешнем положении вещей?
— Немного, — отвечает она горько. — Мы заперты здесь от всех и всего. Ни телевидения, ни радио, вообще никаких контактов. — Она сникает. — Иногда мы думаем, не сошли ли с ума…
— Почему? — спрашиваю я мягко. Она пытается улыбнуться.
— Нас схватили говорящие собаки и сюда привели тоже говорящие собаки. Бадди — еще один говорящий пес — приносит нам еду и старается заботиться о нас, но он слишком запуган, чтобы рассказывать хоть о чем-нибудь. Он единственный, кого мы видели после пленения.
— И вот появляюсь я. Еще одна говорящая собака.
Печальный кивок.
— Да. Либо мир сошел с ума, либо мы.
— Вы не безумны. Вам многое предстоит узнать. Вы хотите чистую правду или же мне ее подсластить?
Она оборачивается на своих товарищей и потом снова переводит взгляд на меня.
— Полагаю, вам лучше говорить прямо. Мне кажется, мы слишком отупели для тонкостей.
Я ставлю обветшалый армейский стул для нее и другой для себя. Хлоя смотрит на меня в ожидании распоряжений.
— Хватай стул, — говорю я, — и садись рядом со мной. — Я хочу, чтобы Хлоя расположилась таким образом, потому что от нее не исходит никакой угрозы. Напротив, она по-житейски источает расположение к себе, что поможет облегчить разговор.
— Кстати, — говорю я, когда она направляется за стулом, — эта очаровательная девушка — мой пилот Хлоя.
— Собаки и летать умеют? — с сомнением спрашивает Виола Спунер.
— Уж лучше мы, чем свиньи, — со смехом отвечает ей Хлоя.
После того как все расселись, я кратко излагаю историю последних пяти лет. Свою лекцию я адресую Виоле Спунер. Если у меня получится объяснить произошедшее ей, то потом она поможет справиться с ситуацией своим товарищам.
Я, как и просили, прямолинеен.
— Нас, то есть планету Земля, захватили пришельцы.
В обращенном на меня взгляде я читаю вопрос, еще прежде чем она озвучивает его:
— А вы…
— Пришелец? Нет. Но они действительно весьма походили на собак своим видом и поведением. Так вот, они явились, и им не понравилось то, что они здесь обнаружили.
— В смысле?
— Всем заведуют люди, а собаки — домашние животные, имущество, собственность. Для них это было… кощунство. Нестерпимое надругательство. Нечто настолько преступное, что позволить подобному сохраняться для них было непозволительно.
— И что же они сделали?
— Вы должны понять, что, когда это произошло, я и все остальные, жившие в ту пору, были лишь собаками. Поэтому наше понимание — и выводы, которые мы можем извлечь, — до некоторой степени ограничены. Наш вид был для этих существ такими же пешками, как и люди.
Виола Спунер хмурится.
— Вы готовите меня к чему-то плохому.
— Да. По существу, людей списали. Их интеллектуальный уровень до некоторой степени передали нам. Благодаря чему мы обзавелись способностью к речи, образованностью, приобретенными навыками, мыслительными процессами и даже некоторыми манерами.
— Под «списали» вы подразумеваете… — Ей трудно выдавить из себя это слово. — Истребили?
— Да. Сожалею.
Она качает головой, пытаясь постичь катастрофу умом. Ей это не очень удается, так же, как не удалось и нам. Весь первый год мы провели под черной тучей неверия и скорби, обремененные чувством вины, пускай даже от нас ничего и не зависело.
— Почему же они сотворили такое?
— Они считали, что восстанавливают надлежащий порядок вещей. Псовые на вершине, приматы внизу. Они не тронули мартышек, горилл и прочих. Уничтожили только людей. Мерзких, чванливых приматов, свершивших грех становления господствующим видом. И еще они не тронули наших диких собратьев — волки, койоты и прочие остались такими же.
— Это безумие!
— Да, мадам, безумие, — соглашаюсь я. — И мы ни о чем не просили. Нам навязали это для нашей же пользы. — Я воздеваю руки. — Нас изменили и физически. Предоставили способность ходить прямо. Наши лапы превратились в руки. Наш мозг изменился, чтобы работать почти как ваш. Все это было проделано над нами посредством технологии, которую мы так и не смогли понять, и нас швырнули в новую жизнь практически в одночасье. Они проделали все это с нами, со всей планетой, а потом просто оставили, чтобы мы сами разбирались, как сможем.
Виола Спунер глубоко вздыхает, прежде чем спросить:
— А президент. Он — собака?
Я улыбаюсь.
— Он был собакой. Термин, который мы используем для описания того, чем мы стали — «псовек». Сочетание псового и человека. «Собака» теперь считается уничижительным словом.
Она бледнеет.
— Я не хотела вас оскорблять.
Моя улыбка становится шире.
— Я понимаю. Думаю, вам понравится президент Билл. Он смесь колли и лайки, не породистый. Он проницателен и любит пошутить, а как президент старается управлять самой большой и странной стаей, которые когда-либо существовали, и делает все, что в его силах, чтобы сплотить нашу страну.
Она качает головой.
— Это похоже на плохое кино.
— «Планета собак», — с усмешкой предлагает Хлоя. — «Рассвет псов».
— Не настолько уж все и плохо, — тоже посмеиваясь, говорю я. — Вот только гарантии счастливого конца нет.
— Или попкорна, — соглашается Хлоя.
Я наклоняюсь вперед, сожалея, что приходится обрывать миг веселья, но мне неизвестно, сколько у меня остается времени на общение с ней, а у меня есть вопросы, требующие ответа.
— Так как же вы здесь оказались?
— Волей случая, как я понимаю. — Она корчит мину. — Хотя не знаю, счастливого или же нет. Судя по тому, что вы только что рассказали мне, во время вторжения мы находились в нескольких километрах под землей, проводя долгосрочное исследование экосистемы комплекса пещер.
Пожалуй, это все объясняет. В первые дни поступали сообщения о людях, которым удалось избежать «списания», поскольку они находились в глубоких шахтах. Сообщения из Китая и Южной Африки считались вполне достоверными, из других же мест не столь надежными. Во всех случаях, о которых я знал, люди, обнаружившие по выходу наружу вместо людей псовеков, впадали в истерику и в последующем хаосе не выживали.
— И что произошло, когда вы вышли?
— Говорящие собаки… — Взгляд искоса. — Простите, псовеки схватили нас и взяли в плен. — Она прикоснулась к своему лицу. — Они не особенно миндальничали. Нас привели сюда, заперли, и с тех пор мы здесь и сидим.
— Возможно, слово «собаки» как раз и уместно для ваших тюремщиков, — говорю я, чтобы несколько разрядить атмосферу. — В этом районе перед Переменой находился оплот движения «Патриоты крови».
— Я помню их. Кучка сепаратистских параноиков, борцов за выживание. — Она грустно усмехается. — Конечно, так я воспринимала их, всю свою жизнь слушая NPR и сотрудничая с Южным центром правовой защиты нищеты[21].
— SPLC несколько уменьшился по сравнению с тем, каким был раньше, NPR же практически не изменилось, — говорю я ей. — Ваше описание очень точное. Некоторые псовеки этого района подхватили дело своих хозяев, организовали стаю — милицию — и захватили власть. Когда это произошло, мы оказались не готовы. И теперь мы большей частью стараемся лишь сдерживать их. Как это характерно для районов, управляемых фанатиками, все здесь разваливается. Вольф хочет использовать вас и ваших друзей, чтобы предотвратить полный крах. Вождь всего этого дерьма — самозваный генерал Вольф.
— Вы здесь потому, что он утрачивает свою власть?
— У него проблем выше головы, и он хочет продать вашу безопасность.
— Мы всего лишь товар?
— Больше у него ничего нет. Помните Северную Корею? Вот здесь нечто вроде нее. Основное ядро — фанатичные верующие, а население жмется по углам. Инфраструктура рушится. Постоянная нехватка продовольствия, воды и топлива. Энергетическая система разваливается. Остальная же страна продолжает традицию рынка, что была до Перемены. А здесь экономическая черная дыра. Мы отказывались от всех предложений торговать с Вольфом. Но вы — то предложение, от которого, как ему представляется, отказаться не сможем.
— Продажа… — Она хмурится. — Вы сказали о продаже нашей безопасности.
Я киваю.
— Что это означает?
— Эта фраза прозвучала, когда нам сообщили о вашем существовании. Что до ее смысла… — Я поднимаюсь. — Я собираюсь узнать об этом.
Она поднимает на меня глаза.
— Вы нас вытащите отсюда?
— Я не знаю, смогу ли, — не скрываю я.
Взмахом руки она указывает на своих товарищей.
— Мы умираем здесь.
При ответе мне трудно сохранять спокойствие:
— Я знаю.
Когда мы возвращаемся в зал, Бадди уже не один. Он забился в угол, изгнанный новыми посетителями. Вид у него испуганный и измученный.
— Трогательные создания, а? — говорит Вольф, когда Хлоя закрывает за нами дверь.
— Печально, конечно, — отвечаю я, впервые видя правителя Плохих Земель воочию. Все его изображения, распространяемые отсюда, несут на себе печать пропаганды. На каждом из них он выглядит, будто позирует для памятника или же словно аверс на монетах.
На деле же он менее выразителен. Не такой крупный. Старее. Челюсти у него обвислые и убелены сединой. Вольф восседает на штуке, которую можно описать не иначе как паланкин. Я сразу же задумываюсь, носят его для вычурности или же он не может ходить. По сторонам и позади него стоит охрана — тоже доберманы, с электрошокерами, дубинками и холодными отталкивающими взглядами.
Вольф жестом приглашает нас сесть (чтобы не приходилось поднимать на нас глаза, ясное дело). Я подтаскиваю стул и устраиваюсь напротив него. Хлоя размещается сбоку и чуть позади меня.
— Билл не стал терять время с посланцем, — ухмыляется Вольф.
Я пожимаю плечами.
— А зачем тянуть? У нас есть средства для быстрого и эффективного передвижения. — Это отклонение от темы и укол: в нашем распоряжении есть самолеты и летчики, а у него нет.
— Наверняка они вам очень нужны.
— Мы хотели убедиться в их существовании.
Глаза его собираются в линию:
— Моего слова недостаточно?
Как легко и приятно было бы ему сообщить, что цена его слову — как остаткам в кошачьем лотке после съеденной мышки, но уклонение от прямого ответа на вопрос его разозлит не меньше:
— Вы наверняка ожидали, что кто-нибудь явится посмотреть на них. Может, не столь быстро, но все равно придет.
Он хмурится и выдавливает улыбку.
— Итак, вы видели мой небольшой зверинец.
— Видел.
— И?
Я развожу руками:
— Я видел их.
— Ладно, — бросает он нетерпеливо, — во что вы их оцениваете?
Я молчу достаточно долго, чтобы раздражение его выросло еще больше, и ответ мой не рассчитан на улучшение его настроения:
— Мне кажется, правильно вопрос будет сформулировать следующим образом: во что вы их оцениваете?
Он снова хмурится и качает головой:
— Я задал вам вопрос, отвечайте на него.
— Ответа у меня нет. Вы связались с нами, сообщили, что у вас есть люди-заключенные, и предложили переговоры об их безопасности. На основании этого мы пришли к выводу, что вы наверняка держите в голове определенную цену за них. И вот я здесь, чтобы решить, стоит ли ее платить.
Вольф не привык, чтобы его слову и делу перечили, и ему не нравятся мои позиция и ответы. Он скалится.
— Это место принадлежит мне. Правила здесь устанавливаю я. На моей земле и на этих переговорах.
— Тогда установите правила для стоимости людей. Если они чего-то стоят.
— Чего-то? Да они очень дорого стоят!
— Неужто? — качаю я головой. — Это больше не их мир, и места для них в нем уже нет. Их недостаточно, чтобы расплодиться и создать жизнеспособную популяцию. В лучшем случае, их можно выставлять диковинками. Экспонатами. Лабораторными образцами. Пока мы превосходно обходились и без них.
Вольф вцепляется в ручки кресла, глаза его округляются от возмущения, вызванного подобной пренебрежительной оценкой.
— Но это же люди!
Мы созданы охотиться, выслеживать добычу и вцепляться в малейшую слабость. По одному лишь этому слову, по тому, как он произносит его, по его осанке и запаху я вижу и понимаю все, что мне нужно. Я словно превратился в ищейку-бладхаунда, и вот теперь след прямо перед моим носом, светящийся и ощутимый.
— Вы никогда не подходили к ним, так ведь? — спрашиваю я насмешливо и в то же время с удивлением. — Просто заперли их, с глаз долой.
Его поза — воплощенное негодование.
— С какой стати?
— Потому что вы боитесь их. — Вот это одновременно и вызов, и обвинение.
— Не смешите, — рычит Вольф, но его отрицание звучит столь фальшиво, что даже охранники начинают тревожно переминаться с ноги на ногу.
— Тогда вы не будете возражать, если я попрошу одного из них присоединиться к нашей беседе.
— Не вижу необходимости в этом.
— Зато я вижу. Мы обсуждаем их стоимость. И нам следует услышать, что один из них думает о собственной цене. — Я поворачиваюсь к Хлое: — Пожалуйста, попроси Виолу Спунер зайти сюда.
Она немного хмурится, гадая, что же у меня на уме, но начинает подниматься. Ее нерешительность как раз то, что мне нужно.
— Все будет хорошо, — говорю я ей. — Если госпожа Спунер боится, объясни ей, что хуже того, чем закончился наш пролет над Топикой, не будет.
Она не дает явно понять, что уловила мои скрытые инструкции.
— А не надо быть такой тряпкой, как вы, — заявляет она.
Я смотрю на Вольфа:
— Вы, конечно же, ручаетесь за ее безопасность.
Вожак бунтовщиков выглядит так, словно ткнулся носом во что-то мерзкое.
— Я по-прежнему не вижу в этом необходимости.
— Вы хотите заключить сделку. Это и будет частью торга, или же мы возвращаемся в Вашингтон.
— С пустыми руками.
Я пожимаю плечами.
— Именно так мы и явились. Вы предлагаете такое, без чего мы пока прекрасно обходились. Это вам что-то нужно за этих заключенных. Может, мы и хотели бы их заполучить, но необходимости в них не испытываем.
Он ничего на это не отвечает, и я киваю Хлое. Она идет за Виолой Спунер.
— Дела действительно идут весьма неплохо, — говорю я, снова обращаясь к Вольфу. — Поначалу было очень трудно, понятное дело, но с каждым днем мы все более организованы. Продовольствия более чем достаточно. Даже обычные граждане легко могут найти и позволить себе за вполне разумную цену такое удовольствие, как свежая говядина. И даже вырезку.
Стоит мне произнести это волшебное слово, и в глазах всех трех охранников Вольфа появляется мука. Один даже облизывается.
— Есть пиво, — продолжаю я, рассевшись. — И мороженое тоже. В большинстве населенных пунктов свой собственный медицинский центр. А еще сходят с ума по кошкам, даже выставки устраивают.
На протяжении всего этого повествования Вольф, не отрываясь, таращится на меня.
— Зачем вы рассказываете мне все это дерьмо? — угрюмо спрашивает он.
— Просто убить время. Мне неизвестно, какие новости до вас доходят.
Вольф хочет что-то сказать, но качает головой.
— Хватит. У меня есть вопросы, и хочу получить на них ответы.
Я устраиваюсь поудобнее.
— Спрашивайте.
Он наклоняется вперед, словно пытаясь пришпилить меня взглядом.
— Почему сюда послали именно вас?
Я смеюсь.
— Очень просто. Я оказался под рукой.
На его лице нет и следа улыбки.
— Не несите ерунду. Вы, несомненно, входите в близкое окружение Билла. В ответ на ваш предыдущий вопрос: я слежу за тем, что вы называете новостями. Вы в них не упоминаетесь.
Я снова смеюсь.
— Я не делаю ничего, достойного упоминания.
— Или же ничего, что просачивается в прессу.
— Вы переоцениваете мою важность. Меня послали, потому что я бросовый, большей частью я лишь историк. Во избежание ошибок прошлого и всякое такое.
Вольф качает головой, не веря мне.
— Я не дурак. Билли посылает здоровую, упрямую, дерзкую немецкую овчарку, и я должен поверить, что это какой-то дармоед? Если б вы были бросовым, вы бы оказались чихуахуа.
Я грожу ему пальцем.
— Да вы борец за породу, — выражаюсь я мягко.
— Избавьте меня от вашей душещипательной требухи, — раздраженно клацает Вольф. — Лучше быть большим, крепким и породистым, чем какой-то маленькой и слабой дворняжкой.
Я улыбаюсь.
— Мне понятно, на чем вы основывались, когда строили свое утопическое общество.
Уши у доберманов встают торчком, когда возвращается Хлоя вместе с Виолой Спунер. При виде человека их уши обвисают. Ноздри Вольфа расширяются, и он тревожно ерзает в своем кресле.
Я поднимаюсь, чтобы поприветствовать человека, и гостеприимно ей улыбаюсь.
— Спасибо, что присоединились к нам, госпожа Спунер.
Она нервно кивает:
— Не за что.
Я обращаю ее внимание на нашего хозяина.
— Представляю вам генерала Вольфа. Он ваш владелец de facto и, кажется, считает вас весьма ценным товаром.
Она откашливается, потом спрашивает:
— Наше мнение будет как-то учитываться?
— Нет, вероятно.
Она обращается к Вольфу:
— Я надеюсь, у вас хватит духу освободить нас из этого бессовестного заключения.
Он смотрит на нее — морда бесстрастна, тело напряжено.
— Вас не подвергают жестокому обращению.
— Не считая избиения, когда нас схватили. — Она касается рукой перекошенного лица. — Но с нами не обращаются надлежащим образом. Скверная пища, ограничение свободы, отсутствие медицинского ухода. Один из нас уже умер, а состояние остальных оставляет желать лучшего. Вы не имеете права так обращаться с нами.
Вольф щурится:
— Не имею права? В этом месте правлю я, и это единственное право, которое мне требуется. Я мог бы всех вас вывести наружу, расстрелять и оставить на корм стервятникам. И мой приказ будет выполнен немедленно, потому что слово мое — закон.
— Чувак, стервятников уже не осталось, — услужливо подсказывает Хлоя. — Вы их всех сожрали. Что до меня, то я предпочитаю жареную курицу. Ела вот две ночи назад, такую хрустящую, да еще с печеньем и спаржей. — Она качает головой. — Штука в том, что спаржу я люблю почти так же, как и курицу. Чудно, правда?
— Заткнись, — рычит Вольф, разозленный, что его угроза была столь искусно сведена на нет поразительной способностью Хлои применять свою непочтительность в качестве особого боевого искусства. — Я убью их, если не получу того, что хочу.
Я смотрю на него и развожу руками:
— Тогда мы вернулись к самому началу, так ведь? Вы до сих пор не сказали мне, чего хотите. Перестаньте тратить время на угрозы и назовите вашу цену.
Прежде чем заговорить, Вольф обдумывает свои слова, шевеля при этом челюстями, словно обгладывая кость. В его прикрытых глазах я вижу жадность, питающую его расчеты. И я уже догадываюсь, что он собирается потребовать — его желания продиктованы его положением, точно так же, как провалившийся в глубокую яму наверняка попросит веревку или лестницу.
— Я хочу… много чего. Я хочу, чтобы эмбарго было отменено и начались регулярные поставки продовольствия. Я знаю, что на моей границе концентрируются войска… — Тяжелый взгляд в мою сторону. — Я хочу, чтобы их отозвали и был подписан пакт о ненападении. Я хочу, чтобы отремонтировали сотовую связь. Это только начало списка.
— Я понимаю, — говорю я, тщательно отмеряя в словах сарказм. — Вам необходимы средства, чтобы удержать ваш дешевый аттракцион по образцу Талибана от падения.
Ему требуется видимое усилие, чтобы не ответить на мое оскорбление.
— Называйте, как хотите, — произносит он наконец. — Я получаю, что мне нужно, вы получаете людей. Если я не получаю, чего хочу, — они покойники.
Я даю угрозе повисеть миг-другой, а затем начинаю усиливать нажим:
— Вы не сделаете этого. Прекратите нести чушь.
Глаза его вспыхивают.
— Сделаю!
Я качаю головой.
— Нет, ладно еще казнить того, кто пугает вас или не соглашается с вами, но подобную позу приберегите для своей игрушечной армии. Я не куплюсь на это.
— Не вынуждайте меня! Я предупреждаю!
— Так я и поверил! Я не из тех легковерных болванов, которыми ты себя окружил. Так что вытряхни дерьмо изо рта, старая ты баба, и говори как есть.
Вольф вскакивает на ноги, губы его оттопыриваются в рычании.
— Я убью их лично! Я предупреждаю!
Я смеюсь ему в лицо.
— Не надо ля-ля, старое кастрированное трепло!
Вольфа буквально трясет от ярости. Его телохранители неуверенно дергаются. Никогда прежде у них на глазах с их хозяином не обращались подобным образом, и теперь они понятия не имеют, как поступить. Хлоя таращится на меня, не понимая, зачем я дразню чудовище. В углу Бадди тихонечко скулит от страха.
Виола Спунер на миг встречается со мной взглядом. В ее глазах глубокий ужас, но также и понимание той игры, которую я веду, и своей роли в ней.
Эта храбрая женщина поворачивается к Вольфу и делает шаг к нему.
У него вздымается загривок, он предостерегающе рычит.
Она поднимает руку. Направляет на него палец.
Рык Вольфа становится все более угрожающим, он сжимается перед прыжком. Его охранники обнажают зубы.
— Нет! — кричит она решительно, а затем произносит слова, которые я и ожидал: — Плохая собака!
Вольф валится, как подстреленный, грохается о пол и съеживается. Охранники позади него скулят и опускают головы.
— Плохая, плохая собака! — шипит на него Виола Спунер, и бич ее недовольства сдерживает Вольфа и охранников, пока Хлоя, Бадди и я окружаем их, чтобы лишить возможности причинить вред. Один охранник пытается сопротивляться и с оскалом двигается на Виолу Спунер, но Бадди обрушивается на него, словно концертный рояль на спичечный табурет — старый защитник людей не дрогнул в своей преданности.
* * *
Мы добиваемся лучшего разрешения проблемы Вольфа и его узников, чем я мог даже надеяться, однако лично для меня гораздо более худшего.
Мой торг трансформировался в переворот. Теперь я вожак Плохих Земель. Не та должность, которой я страстно добивался. Однако уже весьма скоро вновь обретенной власти находится применение.
Хлоя посажена в машину, ее везут назад к самолету. И мне оказалось гораздо труднее убедить ее следовать этому приказу, нежели дать понять служившим Вольфу милиционерам, что их новым вожаком отныне являюсь я. Ей не хотелось оставлять меня на этой древней военной базе.
Да мне и самому не хотелось.
Мой человек, которого в бытность свою собакой я любил за всеми пределами разумности, умел многое. Он был воином, высокопоставленным офицером и последние годы своей жизни посвятил размышлениям и сочинениям о том, как сделать войну ненужной. Он был ученым, и его мнение ценилось во властных кругах.
Он был патриотом.
Я — это все, что осталось от него, и все, чем он был. Он не оставляет мне другого выбора, кроме как исполнять то, что я считаю своим долгом.
Проследив за отъездом Хлои и объявив отбой по всей организации, некогда подчинявшейся Вольфу, я медленно разворачиваюсь и иду внутрь — поговорить с Виолой Спунер.
Она пристально смотрит на меня, обиженная и озадаченная.
— Итак, вы нас не отпускаете, — говорит она полным отчаяния голосом.
— Нет, боюсь, что нет. Мне очень жаль.
— Но почему?
Я вздыхаю, уставший от всего пережитого. Как жаль, что нет никакой возможности избежать того, что сделать необходимо.
— Вам придется остаться здесь, потому что вы боги прошлого.
Она хмурится и качает головой.
— Я не понимаю.
— Я знаю. Хотел бы и я не понимать. — Как же ей объяснить? — Посмотрите, что вам удалось сделать с Вольфом. Он вас боялся, и не без причины. Вы уничтожили его всего лишь несколькими словами. Может, сейчас наш вид свободен и доминирует, но где-то внутри нас все еще остается любовь и покорность — поклонение! — которыми мы жили до Перемены.
— Но ведь это вы через Хлою велели сказать мне те слова. Вы знали, что мой крик на Вольфа окажет именно тот эффект, который мы получили.
— Знал? — усмехаюсь я. — Да, я был почти уверен. Меня пугала встреча с вами, и когда я наконец увидел вас… Я едва не утратил все свое достоинство. Вы были нашими богами. Не каждый при встрече со своими богами может устоять и не преклонить перед ними колен. И еще меньше может выдержать недовольство этих богов.
Я выжидаю немного, чтобы она прониклась сказанным, и продолжаю:
— Нравится вам или нет, но этот мир теперь наш. Мы об этом не просили, и временами я спрашиваю себя, способны ли мы вообще справиться с ним. Мы отчаянно ищем свой путь. И если бы вы и ваши друзья стали частью этого процесса, то он в корне переменился бы. Мы постоянно ожидали бы вашего одобрения и изменили бы свое поведение, лишь бы избежать вашего недовольства.
В ее глазах появляются слезы.
— Но нам незачем вмешиваться подобным образом.
— У вас просто может не оказаться выбора. Мощь, которой вы владеете, превращает вас в оружие Судного дня, в точности как ракеты, которыми управляли отсюда. Наш нынешний президент вдумчивый и великодушный. Но что, если следующий президент или глава переворота будет подобен Вольфу? Вдруг он станет показывать вас по телевизору, чтобы запугать массы и склонить их перед своей волей? Или же он может использовать вас в качестве заложников, как делал Вольф. Вы представляете собой, пользуясь фразой из прошлого, «явную и непосредственную опасность»[22] для общества, которое мы пытаемся построить. По этой причине ваше существование придется сохранять в тайне, и вы должны оставаться в каком-то безопасном месте, которое устоит против любых попыток захватить вас.
Виола склоняет голову. Последняя надежда покинула ее.
— Я останусь здесь с вами, — говорю я мягко. — Я не Вольф. Это место больше не ваша тюрьма, а ваше убежище. Я связался по телефону с президентом. Экстренные поставки продовольствия уже в пути. Хлоя вернется и привезет лучшего врача, какого мы только сможем отыскать. Мы проведем вам радио и телевидение, вы сможете видеть, что представляет собой наш мир. Когда в этот район вернется порядок и установится надежный режим безопасности, мы все сможем выходить наружу и проводить время в окружающей местности. Мы организуем видеосвязь с Вашингтоном. Я хочу, чтобы вы и ваши друзья поговорили с президентом, и я должен предоставить ему возможность поговорить с вами.
Мои заверения и планы принесли ей некоторое облегчение, даже надежду, но теперь она снова выглядит озадаченной.
— А как же насчет того, что вы не хотите рисковать нашим одобрением или неодобрением?
— Я рискну. И он рискнет. Нам всем придется быть крайне осмотрительными в общении друг с другом, но я убежден, что мы достаточно цивилизованы, чтобы справиться с этим. По-другому нельзя. То, кем вы являетесь, и то, что вы знаете, слишком ценно, чтобы терять это.
Она ожидает дальнейших объяснений. Я всячески стараюсь угодить ей, пытаясь перевести внутреннее ощущение в рациональную трактовку.
— Мы рискуем в том случае, если ваши оценки возьмут верх над вашим будущим. Мы все еще… все еще как дети в некотором отношении. Мы почти избавлены от грехов наших отцов.
— То есть нас.
Я торжественно киваю.
— Да.
Выражение ее лица задумчивое, и явно не от счастливых мыслей.
— Вы не бросали атомные бомбы на города. Не устраивали геноцид. Не создавали инквизицию.
— Пока нет. Но здесь, в Плохих Землях, воскрешалось древнее зло рабства. Вольф продержался так долго, используя обычный набор приемов деспотов, жестокую политику и презрение к окружению. Нам нужно знать о подобных вещах больше. Нам нужно знать, почему они столь притягательны, почему они возникают с такой легкостью и столь устойчивы к искоренению. Вы — наше последнее связующее звено со старым миром. Нам нужно учиться у вас, но не у ваших ног. Вы понимаете?
Виола Спунер грустно улыбается мне.
— Боюсь, что да. — Она поднимается. — Думаю, мне лучше пойти рассказать остальным о нашем будущем.
Встаю и я.
— Я могу пойти с вами, чтобы помочь. Ответить на вопросы и тому подобное. Убедить, что их ожидают перемены.
— Спасибо, я не против.
Мы отправляемся бок о бок.
Рука Виолы тянется ко мне, и ее пальцы ложатся на мех моего плеча.
Я даже не пытаюсь подавить прилив удовольствия, не сдерживаю виляющий хвост. У собак и людей была долгая история товарищеских отношений. Теперь же какое-то время будут товарищами люди и несколько отобранных псовеков — новые отношения для создания нового мира.
В прошлом была одна команда, которой я теперь должен подчиниться, словно мне ее отдал мой исчезнувший хозяин: жди!
Я буду ждать здесь вместе со старыми богами, почитать их, заботиться о них, учиться у них.
Ждать, пока они не исчезнут с лица Земли навсегда.
Перевел с английского Денис Попов
© Stephen L.Burns. Stay. 2011. Печатается с разрешения автора.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Analog» в 2011 году.