Глава четвертая ПЯТНАДЦАТЬ КРАСНЫХ РАКЕТ

Ну а что происходило в это время на борту «Сокрушительного»? Вспоминает бывший комендор БЧ-2 Табалыкин Андрей Владимирович (в мае 1990 года проживал в г. Астрахань):

«Я пришел на эсминец „Сокрушительный“ 14 ноября 1939 года и служил в его экипаже до гибели корабля. Затем воевал на эсминце „Гремящий“.

Ситуация в тот роковой выход была крайне сложной: снег, ветер, десятибалльный шторм. Около 14 часов 22 ноября 1942 года в верхней палубе эсминца образовалась трещина. В 5-м кубрике было 10–12 человек. Услышав жуткий треск и увидев, как корму сразу же повело в сторону, я понял, что нельзя терять ни секунды, и выскочил через 4-й кубрик в тамбур предпоследним. Последним выбегал старшина группы торпедистов Петр Ершов, который помогал морякам из 5-го кубрика. Еще через мгновение — корму эсминца оторвало по 173-й шпангоут. Корма перевернулась и затонула. Вскоре раздался сильный взрыв глубинных бомб, оставшихся на ней.

В румпельном отсеке погиб стоящий на вахте мой друг краснофлотец Владимир Зимовец. Спасшиеся из кормовых кубриков через мостик 3-го орудия перебрались в носовые кубрики.

Корабль потерял ход, но механизмы корабля продолжали работать. Во 2-м машинном отделении аварийная группа откачивала забортную воду и крепила кормовую переборку. У аварийного дизеля (обеспечивая освещение корабля) до последних минут стоял моторист краснофлотец Терновой.

Еще сутки корабль дрейфовал на север. Корабль имел крен на левый борт (примерно 10 градусов) и вскоре стал обрастать льдом. Все способные вышли на палубу по авралу. Они стали скалывать лед и сбрасывать за борт все, что было не нужно: якоря, цепи, торпеды.

Работой на верхней палубе руководил главный боцман мичман Семен Сидельников. Внизу борьбой за живучесть руководили старшие лейтенанты Геннадий Лекарев и Илья Владимиров.

На вторые сутки пришел на помощь эсминец „Разумный“, но все попытки взять оставшуюся на плаву часть корпуса „Сокрушительного“ не увенчались успехом.

Тогда „Разумный“ воткнулся в полубак аварийного эсминца с правого борта, и моряки „Сокрушительного“ стали прыгать к нему на борт.

Удачно прыгнул только рулевой краснофлотец Петров. Несколько североморцев упали между кораблями и погибли».

Из воспоминаний бывшего матроса «Сокрушительного» Петра Ивановича Никифорова, прослужившего на эсминце с момента его постройки на Балтийском заводе до трагических событий 22 ноября 1942 года:

«…17 ноября 1942 года корабль в паре с лидером „Баку“ вышел из Кольского залива навстречу союзному конвою. Встретили, присоединились к конвою. 20 ноября закончили сопровождение и легли на обратный курс. Шторм усилился до ураганной силы. Скорость „Сокрушительного“ была минимальной, работала одна машина на 50 оборотов в минуту. И лидер вскоре растворился во мраке ночи.

В 1-м машинном отделении, где находился Никифоров, при замкнутой вентиляции температура была более 70 градусов. Вахту несли по полчаса. Не помню в каком часу в первом машинном отделении послышался страшный треск, о чем немедленно доложили в пост энергетики. Вслед за этим из жилой палубы к нам, в первое машинное отделение, стали прибегать свободные от вахты матросы с вестью о том, что „оторвало корму“. Это произошло, однако, не сразу, и опытные, доведенные до автоматизма в своих действиях в борьбе за живучесть корабля машинисты-турбинисты, пытавшиеся ставить подпоры на поперечную переборку и справиться с угрожающе расширяющейся щелью, покинули помещения только перед самым отрывом кормовой оконечности. Вместе с ней погибло двое электриков, находившихся в румпельном отделении, и четверо недавно прибывших на корабль молодых матросов, которые так укачались, что не смогли даже встать с коек и попытаться перебежать на уцелевшую часть корабля (кстати, времени на это хватило бы). Впрочем, один из них успел, в конце концов, выскочить на палубу, но корма к этому времени уже отошла на 7–8 метров, и он успел лишь помахать нам рукой. Прежде, когда оторвавшаяся часть корпуса погрузилась, послышались сильные взрывы глубинных бомб…

Надо сказать, что ранее я да и многие заметили трещину на верхней палубе в районе люка элеватора подачи снарядов к четвертому орудию. Как стало известно позднее, она образовалась вследствие недостаточной продольной прочности корабля, нерационального конструктивного оформления перехода продольной системы набора в поперечную и многократных циклических нагрузок на волнении.

В момент катастрофы „Сокрушительный“ находился в 400 милях от Кольского залива в позиции 73°30? северной широты и 43° восточной долготы. От всего происшедшего личный состав некоторое время находился как бы в шоковом состоянии. Особенно это касалось большей части офицерского состава, словно отсутствующего на корабле: от него не поступало ни приказаний, ни какой-либо информации для личного состава.

После того как оторвало корму и корпус „Сокрушительного“ стал на 26 метров короче, верхняя палуба в кормовой части покалеченного корабля немного ушла в воду. Качка прекратилась. Командир эсминца капитан 3-го ранга М.А. Курилех приказал дать радиограмму о помощи открытым текстом. Для спасения личного состава и возможной буксировки „Сокрушительного“.

Первым получил приказание оказать помощь аварийному кораблю, разумеется, тот, кто был ближе всего, — шедший в базу лидер „Баку“. Однако тот сам находился в плачевном состоянии и уже был на подходе к базе. Разворачивать в штормовое море полуживой корабль было не только бессмысленно, но и преступно. Пришлось посылать на помощь „Сокрушительному“ другие корабли, стоявшие в это время в Ваенге и Иоканге: эсминцы „Разумный“, „Валериан Куйбышев“ и „Урицкий“. А время неумолимо шло, и с каждым часом надежда на спасение разломившегося эсминца таяла. Прошло более суток с момента аварии, прежде чем дрейфующий „Сокрушительный“ обнаружил однотипный с ним эсминец „Разумный“. Это произошло в 17 часов 55 минут 21 ноября.

После ряда безуспешных попыток буксировать в штормовых условиях поврежденный корабль всем стало очевидно, что „Сокрушительный“ уже не спасти. Теперь надо было попытаться хотя бы спасти его экипаж. „Разумный“ стал осторожно подходить к „Сокрушительному“ для спасения его экипажа.

Получив приказание приготовиться к эвакуации, механики прекратили работу котлов и механизмов, перестали действовать водоотливные средства — возобновилось затопление кормовых помещений. Однако попытки „Разумного“ спасти людей успеха не имели: только один моряк сумел благополучно перепрыгнуть на его палубу. Поэтому на „Сокрушительном“ снова подняли пар в котле № 3, ввели в действие работавшие раньше механизмы и в течение 40 минут осушили вновь затопленные отсеки. Тем временем в 18 часов 15 минут подошли эскадренные миноносцы „Куйбышев“ (командир капитан-лейтенант П.М. Гончар) и „Урицкий“ (капитан 3-го ранга В.В. Кручинин) — оба типа „Новик“, зарекомендовавший себя в суровых условиях Севера гораздо лучше, чем новые эсминцы проекта „7“. И на этот раз неоднократно рвались стальные буксирные концы, и снова решили спасать людей. На „Куйбышеве“ догадались соорудить подобие канатной дороги: по растительному тросу, закрепленному на обоих кораблях, перемещалась беседка, на которой и переправляли людей. С другого борта таким же образом действовал „Урицкий“. Когда все тросы оборвались, продолжали эвакуацию при помощи спасательных кругов, привязанных к пеньковым концам.

В 8 часов 22 ноября дошла очередь эвакуироваться и вахте у действующих механизмов. На этот раз механизмы оставили работающими (была включена одна форсунка на котле № 3), но вскоре вахту вернули на места, перейдя на работу котла № 2 и механизмов носового машинного отделения.

К 15 часам ветер и волнение моря еще более усилились, волны перекатывались через корабль. На эсминцах оставалось топлива едва на обратный переход, поэтому спасательные работы прекратили, оставив на аварийном корабле 15 человек. Перед уходом командир дивизиона капитан 2-го ранга Е.К. Симонов передал семафором на „Сокрушительный“, что все оставшиеся на корабле будут сняты подводной лодкой, „как только улучшится погода“».

Из воспоминаний П.И. Никифорова:

«До их прихода оставалось около суток. Личный состав „Сокрушительного“ в это время слонялся по кораблю без дела. Склады продуктов и обмундирования были открыты, и обычный корабельный порядок перестал поддерживаться…

Найдя в погодной кутерьме „Сокрушительный“, эсминцы немедленно приступили к спасательным операциям. Командование поставило им следующую задачу: отбуксировать аварийный корабль в Кольский залив или, если это не удастся, потопить его, предварительно сняв личный состав. Для того чтобы лучше представить условия проведения спасательных работ, следует упомянуть о метеорологических условиях в районе катастрофы — ураганный ветер силой 11 баллов, снежные заряды, крутая волна высотой 8-10 метров, температура около — 18 °C. Довольно светлую ночь сменил серенький день продолжительностью лишь 2–3 часа.

С прибывших эсминцев требовалось подать на „Сокрушительный“ толстый пеньковый канат и закрепить его за первое орудие. Через многие часы буксир наконец завели, но на первой же волне он лопнул. Вторая попытка — использовать якорную цепь — также окончилась неудачей. Убедившись, что эсминец не взять на буксир, командир дивизиона приказал приступить к спасению личного состава.

Поначалу людей пытались переправлять шлюпками, курсирующими между кораблями. Но первую же, спущенную с „Сокрушительного“, вскоре разбило в щепки волнами. „Разумный“ попытался подойти к борту „Сокрушительного“, что дало бы возможность его личному составу перейти на спасатель. На аварийном эсминце прозвучала команда: „Всем наверх со своими койками“. Последние предполагалось использовать в качестве кранцев: пробковые матрасы, завернутые в брезент, имели цилиндрическую форму и предохранили бы борта кораблей от повреждений при такой вынужденной „швартовке“. Выполняя приказ, личный состав эсминца собрался на верхней палубе, на правом борту, к которому должен был подойти „Разумный“. Котлы и машины „Сокрушительного“ не работали, освещение отсутствовало.

В этот момент я находился у среза полубака и наблюдал следующее: „Разумный“ под углом около 30 градусов к диаметральной плоскости „Сокрушительного“ медленно продвигался к нам. Форштевень „Разумного“ приподняло над волной, носовая же часть „Сокрушительного“ оказалась метров на восемь ниже. Если бы корабли еще несколько секунд оставались в таком положении, то „Разумный“ своим килем налетел бы на палубу полубака „Сокрушительного“ и оба эсминца наверняка бы погибли.

Но волна, приподнявшая „Разумный“, внезапно его опустила. Послышался сильный удар, и корабли отскочили друг от друга. В результате бортовая обшивка „Сокрушительного“ в районе кают-компании получила пробоину. В момент столкновения рулевой Петров сумел перепрыгнуть на полубак „Разумного“, но старшина 2-й статьи Крайнев, последовавший его примеру, упал между кораблями в воду. Он прыгал со среза полубака и не учел большого расстояния в этом месте между кораблями…

Увидев барахтающегося в воде человека, я немедленно бросил ему чудом оказавшийся под рукой конец. Крайнев зацепился за канат, но следующая волна либо ударила старшину о борт, либо оторвала от каната, и больше он на поверхности не показался…»

Это была седьмая жертва катастрофы и десятая с начала войны. В феврале 1942 года в результате несчастного случая (случайный выстрел торпедой в пост энергетики) погиб трюмный машинист И.В. Старчиков. Матрос Г.Г. Андреев упал за борт и утонул в походе в сентябре того же года. Третья жертва — машинист В.Е. Каляев — пропал в море при невыясненных обстоятельствах…

Вот как описывает сложившуюся ситуацию в повести «Война на море» Анатолий Азольский:

«Более чем на полкабельтова эсминец от „семерки“ не отдаляли, постоянно держа ее в видимости, но после семафора она, светящая прожекторами, внезапно затемнилась, и не было смысла запрашивать, что на ней произошло: команда, спасаясь, бросила работающие механизмы и покинула котельные отделения. Прожектора эсминца осветили громождение людей у трубы, на полубаке и шкафутах. При швартовке корабли могли раздавиться друг о друга, какие бы кранцы ни вываливались за борт. Обогнув „семерку“, эсминец занял позицию, чтобы набрать скорость, подлететь к ней. Оба корабля оказались на гребнях волн, а затем „семерка“ скатилась вниз, к подножию обрывистой водной горы, на вершине которой держался эсминец, начавший падение в момент, когда „семерку“ стало поднимать. Как на качелях, поднимались они и опускались, соскальзывали вниз и легко взбегали на высоту трехэтажного дома, и эсминец пошел на сближение, исполняя маневр, который мог удасться, а мог и не получиться, но стихия властно распорядилась по-своему, „семерку“ вдруг развернуло, отбросило и поставило под таран. Эсминец полным ходом устремлялся к ней, еще минута — и форштевень его воткнется в корпус беззащитного корабля. В самый последний момент тычок волны убрал „семерку“, эсминец в нескольких метрах проскочил мимо кормового орудия, в луче прожектора мостик увидел как бы в поперечном разрезе — эскадренный миноносец проекта „7“, спущенный на воду в августе 1937 года заводом № 189 им С. Орджоникидзе. Всего секунду длилось это видение — развороченное нутро, продавленные переборки и два обломанных гребных вала. Всего одну секунду, но мостик потерял рассудок и управление собою, уже смирившись с собственной гибелью, потому что эсминец вонзался — под углом тридцать градусов — в подножие следующей горы, чтоб зарыться в ней навечно: волна была такой длины, что выбраться из нее нельзя уже. Эсминец пикировал как самолет с экипажем и пассажирами, и уйти на дно ему помешала стихия, решившая позабавиться, продлить мучения обоих кораблей. Чудо явилось: ветровые волны и в толще вод боролись отчаянно с зыбью, схватка выдавила к поверхности противоволну, которая всегда в волне, как вогнутость в выпуклости. Ни с того ни с сего эсминец вдруг прислонился бортом к волне и сам собой пошел курсом, перпендикулярным тому, каким несся в уготовленную ему могилу. Закрученные потоки слизали с палубы все, что еще не было стянуто в воду, людей на мостике опрокинуло и разметало, и они, встав на ноги, пересчитали друг друга, начав с рулевого, а затем обзвонили боевые посты, прежде всего — верхние, где, привязанные к креслам, оставались наводчики. Оба прожектора прошлись желтыми щупальцами по палубе, давая мостику видеть следы учиненного погрома. Спасательные плотики и круги, шлюпки, антенны, обвесы, принайтовленный груз для Иоканьги — все снесено. Командир БЧ-5 доложил: резко увеличилась соленость котельной воды.

Доклад этот был каплей, переполнившей терпение мостика, возмущенного сволочным нравом стихий. Мостик решил спасать „семерку“ любыми способами…

Не будь этого слепого полета в трехсотметровую глубь моря, не явись щедрое чудо избавления от гибели, на эсминце не додумались бы, пожалуй, до канатной переправы, связывавшей мостик „семерки“ с кормою эсминца. Сигнальный фонарь долбил и долбил морзянкой по сереющему обрубку, пока на нем вновь не заработал дизель. Эсминец перестал таиться и осторожничать, эсминец светил всем, чем можно, бояться некого и незачем — решил командир. Ветер — переменного направления и переменной силы, но соответствует десятибалльному шторму, а тот раскачал и смешал подповерхностные воды, на глубине торпедного залпа такая болтанка, что немецкая подводная лодка побоится выпускать торпеды, они могут не выйти из аппаратов. Об авиации и думать не стоит. Освещенный эсминец давал „семерке“ понять, что он здесь, рядом, и никуда не уйдет, пока не снимет всю команду…

С кормы метнули бросательный, и на „семерке“ вытащили пеньковый трос, протянули его до мостика и закрепили там. На корме эсминца появилась беседка, сиденье со спинкой из парусины, на котором при стоянках в базе за борт опускали краснофлотцев — чистить или красить корпус. Шкив ее навесили на пеньковый трос, теперь беседка с двумя ходовыми концами могла передвигаться по тросу взад и вперед, куда потащат… Тросу не только дали слабину, его еще на полшлага набросили на поднятый ствол кормового орудия, чтоб поворотом и подъемом его регулировать движение беседки».

Из воспоминаний П.И. Никифорова:

«Второй способ спасения экипажа оказался неудачным. Обстановка осложнилась. Поскольку в жилых помещениях не было света, машинисты-турбинисты и котельные машинисты, собравшись на верхней палубе, расположились за котельным кожухом. Сидя на палубе, я почувствовал, что корабль медленно кренится на правый борт, и свою тревогу немедленно высказал окружающим. Как оказалось, крен был вызван пресной водой, переливавшейся из бортовых цистерн левого борта на правый по не перекрытой клинкетом магистрали. Это обстоятельство вызвало тревогу и подсказало нам, что надо разжечь котлы, дать тепло и свет в жилые палубы и, самое главное, откачать из трюмов воду. Без чьих-либо приказаний машинисты-турбинисты, котельные машинисты, электрики и трюмные машинисты разошлись по своим боевым постам и, запустив механизмы, вдохнули жизнь в гибнущий корабль. Одновременно перекрыли клинкеты трубопроводов бортовых цистерн пресной воды.

После неудавшейся попытки спасения личного состава „Разумным“ наступила пауза — экипаж „Сокрушительного“ не знал, что делать дальше, и пребывал в некоторой неуверенности. Решив пройти по кораблю и посмотреть, что делается в подразделениях, я побывал на мостике и в жилых палубах. В носовом отсеке располагались вещевой склад и кладовые сухой и мокрой провизии. Из открытого вещевого склада можно было брать любое обмундирование — от носков до шубы, — но никто к ним не прикоснулся. Сухую провизионку, где хранились продукты питания, тоже открыли, и я взял булки и консервы. В это время появился матрос из боцманской команды (фамилии не помню), который мне сказал: „Здесь, в мокрой провизионке, под замком находится сто литров водки, сам выгружал. Жаль, что добро пропадает, давай, Петя, собьем замок!“ Я с ним не согласился и ушел. Через некоторое время этот матрос все-таки сбил замок и, набрав чемоданчик поллитровок, разнес по кораблю весть о возможности выпить. Некоторые моряки этим воспользовались… Предвидя, что силы могут пригодиться, я выпил граммов сто и хорошо поел. Под срезом полубака играли на баянах и пели „Раскинулось море широко“. Никто из офицеров в происходящее не вмешивался…

Через какое-то время организовали спасение личного состава оригинальным способом. Он заключался в следующем: „Валериан Куйбышев“, подрабатывая машинами и правя рулем, подошел к носовой части „Сокрушительного“ и подал на него канат, на котором связали „восьмерку“. Один конец каната находился на аварийном эсминце, второй — у спасателей. Моряк вдевал ноги в „восьмерку“, держался за канат и после соответствующей команды вскоре оказывался на „Валериане Куйбышеве“.

На полубаке „Сокрушительного“ образовалась очередь терпеливо ожидавших спасения. И я было занял в ней место, но поступило приказание „машинистам и кочегарам занять свои боевые посты“, и пришлось идти во второе машинное отделение. В это время на корабле находился весь офицерский состав. Но уже в четвертом или пятом десятке спасающихся оказались доктор Иванов и командир БЧ-4 Анисимов, между которыми при посадке даже произошла стычка, кому спасаться первому.

Этот позорный случай произошел в присутствии большого числа краснофлотцев, дисциплинированно выстроившихся на палубе, и удивительно, что спорщиков возмущенные матросы не выбросили за борт. За эти „художества“ Иванов и Анисимов впоследствии угодили в штрафной батальон.

Поскольку командир корабля капитан 3-го ранга Курилех сказался больным, матросы на руках перенесли его на полубак, посадили в „восьмерку“ и переправили на „Валериан Куйбышев“. Этим они оказали командиру „медвежью услугу“, и впоследствии за самовольный преждевременный уход с гибнущего корабля трибунал вынес ему самый суровый приговор. Вскоре тем же путем ушли командиры: БЧ-5 — Сухарев, БЧ-2 — Исаенко, БЧ-1 — Григорьев, замполит Калмыков и старпом Рудаков. Из офицеров на „Сокрушительном“ остались командир БЧ-3 Лекарев и политрук БЧ-5 Владимиров.

Личным составом с момента аварии никто толком не занимался, а теперь наступило полное безвластие. Оценив ситуацию, старший лейтенант Лекарев собрал около 50 матросов в третьей палубе и заявил примерно следующее: „Командование корабль покинуло, но кто-то из оставшихся должен руководить; или выбирайте командира из своей среды, или разрешите командовать мне“. Моряки единогласно проголосовали за нового командира — Лекарева. На корабле остался один сигнальщик — Нагорный, постоянно несший на мостике вахту. Когда выборы командира закончились, он прибежал в третью палубу и доложил: „Товарищ старший лейтенант, сейчас нас будут расстреливать!“ В ответ Лекарев скомандовал: „Артиллеристы к орудиям, орудия зарядить! Нагорному запросить командира дивизиона, в чем дело?“

Оказывается, на „Валериане Куйбышеве“ служил сигнальщик, друг Нагорного. Он и передал на „Сокрушительный“ неправильную информацию. На самом деле командир дивизиона Симонов приказал командиру „Валериана Куйбышева“ Гончару, что сначала надо снять личный состав, а затем „Сокрушительный“ расстрелять. Приятель Нагорного услышал именно вторую часть фразы, что и привело к недоразумению…

Спустившись во второе машинное отделение, я попал как бы в молоко — настолько оно было окутано паром. Первое, что требовалось сделать, — это удалить из отсека пар, откачать из трюма воду и дать свет. Вспомнив все, чему учили, в кромешной тьме, зная каждый сантиметр машинного отделения, я на ощупь запустил электрогенератор, насосы и вентиляторы.

Через несколько минут в отсеке стало светло и трюм был осушен. Механизмы, которые мы так лелеяли и берегли, работали безукоризненно. Стало как-то приятно и даже радостно — жизнь продолжалась!

Создалось даже впечатление, что корабль стоит где-то в Кольском заливе и несется ночная вахта — все казалось таким привычным и много раз пройденным. Но что это за вахта, когда в машине я один и на настиле валяются бушлат и валенки. Нет уставного, годами отработанного порядка!

В машинном отделении, за кормовой переборкой которого бушевало Баренцево море, я находился несколько часов. Она — эта 8-10-миллиметровая стальная преграда — спасла „Сокрушительный“ от затопления, а две сотни его боевой команды от гибели…

Усталость и нервное напряжение дали о себе знать, появились сильные колющие боли в груди, и меня сменили. Я ушел в пост энергетики, где главстаршина Белов добровольно и бессменно нес вахту дежурного механика, и стал ему помогать советами, как удержать корабль на плаву.

Тем временем спасение людей, очевидно из-за опасности повреждения „Валериана Куйбышева“, прекратили. Взамен применили другой способ, заключающийся в том, что с „Сокрушительного“ пустили по волне канат, привязав к нему несколько спасательных кругов. Конец каната подняли на борт „Валериана Куйбышева“, и через некоторое время между кораблями образовалась своеобразная переправа.

Здесь необходимо упомянуть о хозяйственной сметке моего друга — боцмана Семена Семеновича Сидельникова, который запасся на стоявших в Кольском заливе поврежденных английских судах большим количеством добротных канатов. Без этих боцманских трофеев, полагаю, этот способ спасения людей оказался бы невозможен. Именно Сидельников, наш дорогой старший товарищ, надел на многих спасательные круги и с добрыми пожеланиями отправил на „Валериан Куйбышев“ и „Урицкий“, а сам остался на обреченном корабле и погиб…

В первой партии на спасательных кругах (человека привязывали к кругу, крепко прикрепленному к канату) начали переправляться шесть человек. Очевидно, из-за непрочного крепления кочегара Федора Переверзева оторвало волной и унесло в море. Он долго кричал: „Спасите, помогите!“, но спасти его оказалось невозможно. Это была восьмая жертва…

Часа через два таким же образом пошла вторая партия из девяти человек, в нее главстаршина Белов включил и меня.

Способ спасения экипажа был необычным. Эсминец „Куйбышев“ подрабатывая машинами и рулем, подходил кормой как можно ближе под нос „Сокрушительного“. Канат вязали „восьмеркой“: один конец — на корме у спасающих, второй — у спасающихся. Спасаемый моряк вдевал ногу в „восьмерку“ и по команде, держась за канат, вскоре оказывался на „Куйбышеве“. На нашем полубаке стояла очередь переправляемых. В ней находился весь офицерский состав, кроме Владимирова и Лекарева.

Хорошо помню, как боцман Сидельников взял круги и проинструктировал нас. Я его попросил: „Ну, дорогой, завяжи, чтоб я тебя всю жизнь помнил“. До меня за бортом в море уже находились трое, я прыгнул четвертым. Оставшиеся пятеро готовились на палубе к переправе. В воде поругивались: вода-то холодная, около нуля градусов, да пронизывающий ветер. Волной о борт может так ударить, что и на „Валериан Куйбышев“ перебираться не потребуется.

Наконец все девять человек оказались в воде, и нас потянули к кораблю-спасателю. Волна такая высокая, что его и вовсе не видно. Настроение невеселое, но страха не испытывал. Во время переправы два раза уходил с головой в воду, к счастью, ненадолго: работая руками и ногами, выбирался наверх и, глотнув воздуха, радовался, что остался жив.

Приближаемся к борту „Валериана Куйбышева“, из воды вытаскивают первых. Видно, как при крене тяжело работать спасателям — во время качки обнажается днище эсминца, покрытое ракушками. Наконец упираюсь ногами в борт и сразу отталкиваюсь, чтобы не затянуло под корабль, к винтам. Вытащили меня на палубу, а развязать намокшие узлы не могут. На вахтах, при стоянке на рейде или у стенки, когда за механизмами особенно присматривать не надо, машинисты-турбинисты обычно делали ножи. Я изготовил два. Один подарил матросу, уходящему на сухопутный фронт под Сталинград, а другой — миниатюрный кортик — носил с собой. Он-то и выручил — веревки вмиг обрезали, и меня как мешок спустили по трапу в жилую палубу.

В этот момент я почувствовал сильную боль в застылых от холода руках и ногах. Помню, кто-то из матросов натирал мне ледяной водой руки, другой вливал в рот спирт. После этих процедур одели в сухое — и я через полчаса ожил, даже появился аппетит.

Вслед за нашей партией на „Валериане Куйбышеве“ приняли последовательно 18 и 21 человека. В последней группе на борт эсминца мертвыми подняли троих, несколько человек попали под винты. „Урицкий“ спас десятерых, одиннадцатый погиб…

На „Сокрушительном“ была и… англичанка Мэри. Как-то при совместной стоянке с английскими кораблями наши матросы увели с одного из них небольшую черненькую собачку, прозванную на эсминце Мэри. Чья-то сердобольная душа, посадив собачку в чемодан и привязав его к канату, захотела спасти любимицу команды. Но спасатели, заподозрив, что в чемодане чье-то барахло, обрезали конец, и бедный пес погиб…

Спасенные в двух последних группах оказались в худшем положении: кончился спирт, не хватало сухой одежды, в палубе же было довольно прохладно. Помню, когда мичман Коротаев, полураздетый, озябший, лежал на рундуке с ненормальными, какими-то стеклянными глазами, его била дрожь, и мы с Володей Будаевым согревали его своими телами».

Вот как «увидел» писатель Анатолий Азольский эвакуацию экипажа «Сокрушительного»:

«Когда на пятьдесят втором человеке оборвалась беседочная линия, лопнули нервные, пронизанные кровью волокна, соединявшие оба корабля в единый организм, на „семерке“ произошло то же, что и сутки после отрыва кормы: она обесточилась, и темнота полярной ночи воцарилась во всех помещениях корабля. „Семерка“ испускала последний дух. И вновь жажду жизни пробудил в ней эсминец, начавший прожекторами тире гвоздить по гибнущему кораблю, — так ударами ноги подними с земли упавшего или уснувшего. И „семерка“ очнулась, осветила, приняла бросательный конец, вытащила трос, притянула к себе беседку, отправила на эсминец пятьдесят третьего, потом пятьдесят четвертого.

Но и эсминец обрел второе дыхание. Он уже принял семьдесят тонн воды, наглотавшись ею почти до потери остойчивости и чудом держась на плаву. На оба шкафута его вдруг высыпали — без команды с мостика — краснофлотцы.

Их выгнала на палубу злоба. Третьи сутки над ними издевался шторм, загоняя в корабельные низы, заставляя покидать верхние боевые посты, и терпение людей, смирившихся, казалось бы, со свирепой властью стихии, исчерпалось. Они уже не боялись ни волны, ни ветра, ни холода, а некоторые, презирая смерть и ненавидя непокоряющееся море, сбросили капковые бушлаты и являли себя Арктике в бескозырках и тельняшках. Они готовы были с беседкой и тросом в зубах плыть к „семерке“, погружавшейся во мрак, в неизвестность, и людей с той же „семерки“ братва уже встречала по-другому, не нянчилась с ними, не несла корешей быстренько к фельдшеру, а невеликодушно зубоскалила, потешаясь над теми, кто, будучи не раненным, потерял рассудок от страха и спирта, который там, на черном обрубке корабля, сохранял им жизнь. „Еще один ханурик!“ — кричали они, сбрасывая в люк человека. „Сейчас опохмелим!“ — гоготали они, спуская в кормовой кубрик упирающегося. „Бабу дадим!“ — со смехом обещали они тем, кого затаскивали в старшинскую кают-компанию.

И фельдшер ухитрялся всех помнить, всех записывать. Первым в списке был боцманенок, третьим — трюмный машинист, под номером вторым значился некто с пометкою „сотрясение мозга“, человек без фамилии, должности и звания, но мало кто не знал, что в одной из кают — охраняемый часовым командир гибнущей „семерки“. И штурмана уже втащили на жилую палубу, и еще двое из комсостава прибыли, и еще один, замполит „семерки“, таинственным узником содержащийся под стражею.

Девяносто второй спикировал на корму, беседка пошла за следующим. Корабли, чтоб не ослепляться направленными встык прожекторами, обозначали себя вспышками сигнальных фонарей. Боцман обходил подуставшую братву с фляжкой спирта, братва висела на штормовых леерах, из рук не выпуская беседочный конец…

Девяносто третий спланировал, опустился мягко, беседка потянулась назад… На девяносто девятом снова лопнул трос, и беседка с человеком вонзилась в воду… „Семерке“, кажется, не на что было уже рассчитывать. Троса нет, беседки нет, командующий второй раз запрашивает о топливе, которого едва хватит до базы. Тральщикам же надобно двадцать с чем-то часов, чтоб приблизиться к „семерке“, плавающему гробу, пока еще плавающему…

Трос, на носовой шпиль заведенный, растянули по палубе и начали ввязывать в него спасательные круги, найденные боцманом в ахтерпике. Решено было переправлять людей с „семерки“ на эсминец наименее проверенным и самым трудновыполнимым способом, но то, что спасать надо именно так, подтвердил сигнальный фонарь: исполняющий обязанности командира старший лейтенант Иваньев осведомлялся, сколько кругов на тросе. Ответили: семь! Последующий обмен семафорами носил деловой характер… Эсминец заверил, что с „семерки“ будут сняты все до единого человека.

Ветер, как угорелый метавшийся, избрал себе наконец направление, и эсминец выбросил трос так, чтоб его прибило к борту „семерки“. Мало кто верил в затеянное из-за оптического обмана: крен доходил до тридцати градусов, но казался значительно большим, потому что вместе с кораблями вправо и влево валились прожекторы, как бы увеличивая размах качки. Как только гирлянда из семи кругов достигла „семерки“, эсминец дал задний ход, потравливая трос, а затем начал выбирать его… Первый блин получился комом, в воду прыгнуло не семь человек, а больше, один из них так вцепился в круг, что только размозжением пальцев уже на палубе эсминца его удалось отцепить от троса. Последнего вытащили мертвым. Неудержимую прыть показывал краснофлотец, норовивший прыгнуть в воду, чтоб вплавь добраться до Полярного. Его избили, скрутили, швырнули в кубрик, привязали к пиллерсу. Остальные, на шкафут вытащенные, устремлялись сломя голову подальше от кормы, их ловили, им заламывали руки, снимали с них одежду, терли и мяли, приводя в разум и чувство.

На „семерке“ же происходило нечто странное. Шарившие по приплюснутому небу прожекторные огни скрестились на трубе, создав шаровидный белый комок, а сигнальный мостик на вызовы эсминца не отвечал. Несколько минут длилось это, затем прожекторы вновь стали шарить по мгле, и комок растворился, сквозь пелену дождя и снега… дали семафор: „В первом круге будет командир БЧ-4 с шифрами“. Смысл этого текста мостик оценил позднее, когда поступило строжайшее указание командующего флотом: „Принять все меры по спасению, доставке или уничтожению шифров. В последнем случае узнайте о номере акта по уничтожению с перечислением фамилий подписавших акт“.

Шифры были в прорезиненном мешочке на груди командира БЧ-4, от груза его освободили, пытались узнать, что освещали все прожекторы и фонари у места, где полубак переходит в шкафут, но командир БЧ мычал голодным теленком, хватанул стакан спирта и свалился. Остальные шестеро на тросе вели себя диковато, но на мостике поняли: там, на „семерке“, в воду будут прыгать теперь семь человек, не больше, по числу спасательных кругов. И перед растиркой спиртом людей придется обмывать бензином…Хлесткую волну у борта стали поливать мазутом, усмиряя воду и ублажая стихию.

На мостик поднялся механик, встал перед командиром, молчал. На предложение катиться к такой-то матери ответил все тем же молчанием, потому что все самое необходимое и страшное было сказано по телефону. Топливо катастрофически быстро кончалось, котел № 1 вышел из строя, та же беда может случиться с турбинами, более десяти узлов хода давать нельзя.

Два спасательных круга были оторваны от троса, но убавилось и людей на „семерке“. Связист подал командиру шифровку — командующий приказывал немедленно возвращаться в базу».

Из воспоминаний П.И. Никифорова:

«Спасательные операции почему-то прекратили, и корабли-спасатели взяли курс на Кольский залив, когда на „Сокрушительном“ оставалось 15 человек…

Командование объяснило это тем, что на аварийном эсминце никто не принимал канат. Как я полагаю, оставшиеся на „Сокрушительном“ должны были обеспечить встречу тральщиков и подводной лодки, которые, как нам объявили, вышли навстречу кораблю, чтобы отбуксировать его в Кольский залив».

На самом деле все обстояло не совсем так. Об отсутствии людей, готовых принять канат, спасенным сказали для их спокойствия.

В 8 часов 22 ноября дошла очередь эвакуироваться и вахте у действующих механизмов. На этот раз механизмы оставили работающими (была включена одна форсунка на котле № 3), но вскоре вахту вернули на места, перейдя на работу котла № 2 и механизмов носового машинного отделения.

К 15 часов ветер и волнение моря еще более усилились, волны перекатывались через корабль. На эсминцах оставалось топлива едва на обратный переход, поэтому спасательные работы прекратили, оставив на аварийном корабле 15 человек. Перед уходом командир дивизиона капитан 2-го ранга Е.К. Симонов передал семафором на «Сокрушительный», что все оставшиеся на корабле будут сняты подводной лодкой, «как только улучшится погода».

И вновь обратимся к Анатолию Азольскому. «Приказ получен, приказ подлежит исполнению, но эсминец не отходил от „семерки“, оттягивая момент прощания с нею. Мостик сбился со счета, складывая и вычитая. Двести тридцать шесть человек по сто восемьдесят два спасено, с кормой ушло в воду несколько, один погиб с беседкой, не одного оторвало от троса… А доложить командующему надо, и подсчеты затруднены тем, что командир „семерки“ в сознание не приходит, а помощник никаких сведений давать не хочет…

Секущими ударами ветер бросал корабли на волны, а те возвращали их ветру… Спросили, наконец, сколько человек осталось на борту. Он („Сокрушительный“. — В.Ш.) ответил: „Пятьдесят мазута“. Вопрос повторили, прибавив, что тральщики уже на подходе. Тогда над „семеркой“ взвилась ракета, потом другая, третья… На мостике решили поначалу, что используется таблица условных сигналов, но пошла четвертая ракета, пятая, и стало понятно: каждая ракета — это прощальный залп над еще невырытой могилой, и таких ракет насчитали пятнадцать.

Эсминец лег на курс 215°. Ветер начал стихать. Командир спал стоя. Иссеченные лица осторожно протирали и обмазывали. Кок принес мостику ведро тухлой рыбы и мешок сухарей. Умерло пять краснофлотцев от переохлаждения. Вдруг засияли звезды, штурман определился, обсервованное место всего на пять миль разнилось от счислимого, что казалось немыслимым, чем потом штурман чрезвычайно гордился, на все вопросы о погибшей „семерке“ отвечая так: „Невязка-то — меньше пяти миль!“»

Должности и специальности офицеров, старшин и краснофлотцев, оставленных на «Сокрушительном» после ухода спасателей, со всей определенностью свидетельствуют об их задаче: удержать корабль на плаву до подхода буксировщиков. Горстку мужественных людей возглавил командир минно-торпедной боевой части старший лейтенант Геннадий Евдокимович Лекарев, политрук БЧ-5 старший лейтенант Илья Александрович Владимиров принял на себя обязанности его заместителя. Состав вахты у действующих механизмов и тех, кто обеспечивал непотопляемость корабля и возможность его буксировки, мы можем назвать поименно. Вот этот список: главный боцман мичман Сидельников Семен Семенович, которому обязана своим спасением основная часть экипажа корабля, старшина команды трюмных машинистов главный старшина Белов Василий Степанович, исполняющий обязанности вахтенного механика, командир отделения машинистов старшина 2-й статьи Бойко Трофим Маркович, командир отделения мотористов старшина 2-й статьи Терновой Василий Иванович, старшие краснофлотцы машинист-турбинист Гаврилов Николай Кузьмич, котельные машинисты Любимов Федор Николаевич и Пурыгин Василий Иванович, дальномерщик Чиберако Григорий Федорович, краснофлотцы котельные машинисты Артемьев Прохор Степанович и Дремлюга Григорий Семенович, трюмный машинист Савинов Михаил Петрович, электрик Зимовец Владимир Павлович и сигнальщик Нагорный Федор Васильевич. Эти герои исполнили свой долг до конца и погибли на боевых постах вместе с кораблем.

Не было только с ними командира корабля: капитан 3-го ранга Курилех покинул вверенный ему корабль среди первой полусотни спасенных, а вскоре за ним последовал его заместитель Коновалов.

Из военного дневника командующего Северным флотом адмирала А. Головко:

«23 ноября… „Громкому“ достается. К двум часам ветер в районе его перехода усилился до восьми баллов, и корабль сбавил ход до шести узлов, но это не очень помогает. В машинное и котельное отделения начала поступать в значительном количестве вода. Обнаружилась неисправность руля. В 2 часа 25 минут корабль повернул на обратный курс, что позволяло производить откачку воды. Через три часа воду откачали. „Громкий“ повернул на прежний курс (к „Сокрушительному“), но ветер к 6 часам снова усилился (до девяти баллов). Эсминец стал сильно зарываться в волну и принимать на себя большие массы воды. Отмечена вибрация кормовой части, могущая повлиять на целость корпуса и водонепроницаемых переборок в кормовой части. Пока что корабль идет прежним курсом.

Что на „Сокрушительном“? Сообщений с него не поступает. В таких условиях искать очень трудно, тем более что погода не позволяет использовать авиацию. Ветер восемь-девять баллов, все время меняет направление. Прогноз на ближайшие два-три дня обещает то же самое: отвратительную погоду. Если улучшится хотя бы немного, завтра пошлю самолеты, может быть, им посчастливится обнаружить „Сокрушительный“, тогда они сумеют навести корабли.

Все прочее тем временем идет своим чередом. Еще вчера в штабе Беломорской флотилии забеспокоились в связи с уходом кораблей на поиск „Сокрушительного“, как же, мол, будет с обеспечением выходящих из Карского моря ледоколов и транспортных судов. А там обстановка неясная…

В 14 часов 35 минут радиодонесение с „Громкого“, продолжать поход рискованно, просит разрешения возвратиться в базу. Иного выхода нет. Разрешил. Действительно, рисковать дальше этим кораблем бессмысленно…»

Из воспоминаний кочегара эсминца «Громкий» С.Н. Табаринова:

«9 октября 1942 года мы завершили все ремонтные работы на „Громком“ (эсминец стоял в ремонте после разрыва корпуса в шторм 5 мая. — В.Ш.), и мы возвратились в Полярное. Насколько прочно мы отремонтировали свой корабль, пришлось испытать вскорости. 20 ноября 1942 года эсминец „Сокрушительный“ в сильный шторм потерпел аварию: ему оторвало кормовую часть. На помощь „Сокрушительному“ вышли эсминцы „Разумный“, „В. Куйбышев“ и „Урицкий“. Корабли сняли с аварийного корабля часть экипажа, на нем осталось 15 добровольцев. У спасателей заканчивалось топливо, и они должны были срочно возвращаться. На помощь „Сокрушительному“ вышел наш „Громкий“. В море шторм свыше 8 баллов, сильный встречный северо-восточный ветер, высота волны почти с 10-этажный дом. Мощные волны обрушивались на корабль, все трещало. Вода проникала в носовую часть корабля через ослабленные штормом швы. Несколько раз останавливались и ложились на обратный курс для того, чтобы откачать воду из затапливаемых отсеков. Вскоре вода стала проникать в помещения машинных и котельных отделений. Командующий флотом принял решение вернуть эсминец „Громкий“ в базу. На помощь „Сокрушительному“ вышли два тральщика из рыболовных траулеров, но они „Сокрушительный“ не нашли. По-видимому, он вскоре затонул».

И снова вернемся к воспоминаниям адмирала А. Головко:

«…Пришел „Разумный“. Состояние сносное: имеет незначительные повреждения форштевня и помяты борта, но это сейчас не играет роли. Почему и приказано Соколову готовить корабль к выходу в море, туда же, к „Сокрушительному“, принять запас топлива и всего необходимого, в первую очередь пеньковые тросы, что Соколов незамедлительно выполнил. Сейчас „Разумный“ в готовности.

Подтвердилось самое неприятное: Курилех оказался настоящим трусом. Ушел по счету сорок седьмым, хотя должен был и сейчас находиться на месте Владимирова и Лекарева. Заместитель Курилеха Калмыков ушел следом за командиром. Действительно, два сапога пара. Струсили, оба струсили, в то время как личный состав вел себя отлично. Не отстал от командира и заместителя артиллерист Исаенко. Все — честь, совесть, долг — затмила боязнь за свою жизнь. Ну что же, суд воздаст должное им. По заслугам каждому.

Из Иоканки сообщили: туда в 21 час 50 минут возвратился „Урицкий“.

Тральщики продолжают поход к „Сокрушительному“. Найдут ли? Известий от Владимирова нет.

24 ноября. „Громкий“ в 3 часа пришел в Кольский залив, „Куйбышев“ пришел через шесть часов после него. Был на борту обоих. Из личного состава „Сокрушительного“ 175 человек отправлены в госпиталь. Четверо умерли в пути. Поведение команды образцовое.

Проверкой прокладки обратного курса эсминца „Разумный“ место „Сокрушительного“ на 15 часов 30 минут позавчера (то есть в момент ухода от него) было определено в точке: широта 75 градусов, долгота 39 градусов 32 минуты. Прокладка обратного курса „Куйбышева“ дает иное место: широта 74 градуса 30 минут, долгота 39 градусов 2 минуты. Поэтому даю по радио указания Панфилову, ведущему ТЩ-36 и ТЩ-39 в район аварии, начинать поиск с точки, определенной „Куйбышевым“, затем следовать в точку, определенную „Разумным“, учитывая при этом влияние ветра и течений.

25 ноября. Оба тральщика (ТЩ-36 и ТЩ-39) прибыли по счислению в 9 часов 10 минут в район аварии „Сокрушительного“ и начали поиск строем фронта, смещая галсы на восток. Корабли держатся на пределе видимости друг друга. Видимость в момент начала поиска от 10 до 12 кабельтовых. Поиск проводится в условиях снежных зарядов при северо-западном ветре до пяти баллов. Волнение моря четыре балла. Ничего похожего на то, что было в течение нескольких суток. „Сокрушительный“ пока не обнаружен.

…Просматриваю записи в дневнике с 25 ноября по 14 декабря и почти в каждой натыкаюсь на слова: „„Сокрушительный“ пока не обнаружен“. Пока… Едва была потеряна после ухода эсминцев связь с аварийным кораблем, надежды на то, что его удастся обнаружить вторично, почти не оставалось. Все перешло в область чистой случайности, учитывая время года (не более двух часов светлого времени в сутки), снежные заряды, сокращающие видимость, а то и вовсе исключающие ее, да еще частые штормы, в условиях которых чрезвычайно трудно производить поиск. А мы искали в течение трех недель: тральщиками, самолетами, подводными лодками, ежедневно отвлекая на поиск силы, необходимые для решения других задач.

Следствие по делу Курилеха и остальных закончено. Отданы под суд Курилех, Рудаков, Калмыков, Исаенко. Штурман, связист и лекпом отправлены в штрафной взвод. Пусть научатся смотреть в лицо опасности и постараются искупить свою вину перед теми, кто погиб на боевом посту, перед флотом, перед Родиной.

Пятно из-за них легло на весь Северный флот, в первую очередь на эскадренные миноносцы, люди которых по-настоящему выполняют свои воинские обязанности. Разве не обидно читать приказ о Курилехе и его компании всем, кто полтора года несет изо дня в день конвойную службу, рискуя жизнью, по трое-четверо суток не смыкая глаз в походах, борясь не только с подводными лодками и авиацией противника, но и с жестокими штормами, такими частыми в Баренцевом море? Приведут эсминцы караван транспортов с запада — от Медвежьего в Кольский залив, из Кольского залива в Архангельск, с востока — от Диксона, от новоземельских проливов в Белое море, пополнят необходимые запасы — и опять в поход, в бой, сопровождать караваны транспортов, идущие на восток, на запад, на север. Непрерывная маята, конца которой не будет до завершения войны. В таких условиях выросли многие умелые, опытные, храбрые командиры — Турин, Гончар, Симонов, Беляев, Колчин и другие. И вдруг — объявился Курилех… Отвратительное исключение, но оно было.

Нет, не может это исключение заслонить в трагедии „Сокрушительного“ героическую историю корабля и его людей. Владимиров и Лекарев — вот имена, которые останутся в истории флота. И не случайно, не только потому, что оба они в самый решающий момент показали себя настоящими советскими морскими офицерами. Тот же старший лейтенант Лекарев еще в сентябре, когда „Сокрушительный“ находился в охранении очередного конвоя, проявил самоотверженность, спасшую корабль от аварии. Конвой тогда попал в шторм. Ударами волн на „Сокрушительном“ сорвало тележки с глубинными бомбами. Пробраться к месту происшествия было невозможно без риска для жизни. Минер Лекарев добрался. Волны несколько раз сбивали его с ног, и все-таки он сумел разоружить бомбы и закрепить тележки, тем самым он предотвратил возможный взрыв, последствиями которого могла быть серьезная авария корабля. Зная эти подробности биографии коммуниста Лекарева, не сомневаешься, что он выполнил свой долг до конца, так же как выполнили свой долг все, кто остался на борту эсминца.

С болью в сердце подписываю приказ по флоту: поиски „Сокрушительного“ прекратить, корабль считать погибшим.

Курилех — особый случай на Северном флоте, когда человек, избрав путь морского офицера, став командиром корабля, вдруг оказался не способным не только выполнять свои обязанности, но хотя бы понять свою ответственность. Понять, что наряду с широкими (а на боевом корабле в море, да еще в условиях военного времени, по существу, безграничными) полномочиями командира на нем лежит ответственность примера. Личного примера для подчиненных. Тем более в критические минуты, которые могут быть для командира последними в его жизни. И что на это командир идет заранее, сознательно — в силу гражданского долга, по своим обязанностям командира, по соответствующей, нерушимой статье устава, наконец, по морским традициям. И что смотреть в лицо смертельной опасности командир должен со всем самообладанием и достоинством настоящего волевого человека.

Поступок Курилеха больше чем личная трусость; это преступление командира, презревшего свой долг — священный долг: думать не о себе, а прежде всего о корабле и людях.

Немало горьких размышлений вызвала у меня, да и не только у меня, история с Курилехом. Как говорится, ведь не бывало таких у нас в роду. То есть не было на Северном флоте ничего подобного с первой минуты войны. Анекдотический случай с бывшим командиром одной из „малюток“ Лысенко, допустившим ошибки в счислении, вылезшим в подводном положении на камни и полагавшим в панике, будто противник вытягивает лодку магнитами на поверхность, не может идти в сравнение с поступком Курилеха. Тот случай, в результате которого мы убедились, что Лысенко вообще стал подводником по недоразумению, произошел 20 июля 1941 года, в дни, когда у подводников, как и у моряков надводных кораблей, еще не было боевого опыта, когда опасность и враг мерещились на каждом шагу. С тех пор и до трагедии „Сокрушительного“ не знаю ни одного факта растерянности или трусости командира корабля — надводного или подводного».

Здесь нам необходимо кое-что добавить. Дело в том, что адмирал А. Головко, говоря в своих мемуарах о том, что к осени 1942 года он не знал ни одного факта растерянности и трусости командира корабля на своем флоте, несколько лукавит. Дело в том, что на тот момент с начала войны по его представлению были осуждены военным трибуналом уже два командира. Это значит, что у Головко была слишком плохая память и он не был в состоянии запомнить то, что происходило на его флоте всего несколько месяцев назад, или же, отдав военному трибуналу на заклание двух своих командиров, командующий, уже после их убийства, внезапно пришел к выводу, что трибунальцы поторопились и командиров расстреляли напрасно. Кто же были расстрелянные и забытые адмиралом Головко командиры?

11 июля 1941 года из Полярного в свой первый боевой поход вышла впоследствии прославленная М-172 под командованием старшего лейтенанта Дмитрия Яковлевича Лысенко. Подводная лодка была направлена в дозор на позицию к северо-востоку от острова Кильдин. Командир чувствовал себя в походе неуверенно и по этой причине часто менял курс. 20 июля, когда место лодки уже несколько дней не определялось, она, находясь в подводном положении, внезапно ударилась носом о прибрежные камни в Териберской губе. Командир скомандовал: «Полный вперед!», и лодку потряс еще один удар. На борту возникла паника, а командир окончательно потерял способность управлять кораблем. Положение дел спас его помощник, который отдал команду на всплытие. Вся носовая оконечность подводной лодки была изуродована, волнорезы торпедных аппаратов погнуты и сорваны со своих мест. По возвращении в базу старший лейтенант Д.Я. Лысенко был предан суду военного трибунала и по его приговору расстрелян. Не берусь судить о том, был Д.Я. Лысенко трусом или нет, но то, что в первые дни войны он оказался морально не готов к действиям в боевой обстановке, очевидно. К слову, командовал старший лейтенант подводной лодкой всего несколько недель и, скорее всего, просто не успел стать настоящим командиром. По сути дела, его надо было не убивать, а учить. Увы, в первые дни войны, когда исчезали целые армии и рушились фронты, когда не только младшие командиры, но и маршалы оказывались не способны принимать решения в боевой обстановке, судьба какого-то растерявшегося старшего лейтенанта была всего лишь песчинкой в море…

20 мая 1942 года в свой восьмой за войну боевой поход — в район острова Фулей — вышла подводная лодка Щ-422 под командованием капитана 3-го ранга Алексея Кирьяновича Малышева. Это был опытный боевой командир. Войну он начал уже командиром этой лодки в звании капитан-лейтенанта и в третьем боевом походе открыл боевой счет подводников Северного флота, потопив 12 сентября 1941 года в Танафьорде транспорт «Оттар Ярл» тоннажем 1459 тонн. За свой четвертый поход, в котором в районе мыса Нордкап артогнем был потоплен мотобот, а его команда взята в плен, Малышев был награжден орденом Ленина. До лета 1942 года Щ-422 под его командованием совершила еще два боевых похода. В восьмом походе между командиром и новым его комиссаром старшим политруком Абрамом Табенкиным возникли разногласия по взглядам на тактику ведения боевых действий. Вообще-то, не только что переведенному с береговой зенитной батареи политруку было советовать, как следует выходить в атаку одному из опытнейших подводников Северного флота. В довершение ко всему именно в это время на лодке вышел из строя гирокомпас, и командир, в прошлом дивизионный штурман, взялся лично починить его, однако после ремонта прибор вообще пришел в безнадежное состояние. В результате всего этого военком дал в базу радиограмму с просьбой отозвать лодку с боевой позиции ввиду явной трусости командира. По возвращении в базу капитан-лейтенант А.К. Малышев по доносу комиссара был предан суду военного трибунала, и по его приговору вскоре, к всеобщему удивлению, приговорен к смертной казни и расстрелян. Впрочем, некоторые ветераны утверждают, что Малышев погиб еще до исполнения приговора, — в тюрьме во время налета немецкой авиации. Историки Великой Отечественной войны всегда оценивали и оценивают тактическое мастерство А.К. Малышева чрезвычайно высоко. Да и в своих мемуарах адмирал Головко писал о Малышеве только положительно. Не знаю, мучила ли после войны бывшего командующего Северным флотом совесть, что он, поверив наветам малограмотного политрука, отдал на заклание одного из своих лучших командиров…

Однако вернемся к рассказу о «Сокрушительном». Из воспоминаний П.И. Никифорова:

«Через сутки или более „Валериан Куйбышев“ ошвартовался в Полярном. Для спасенных подали автобусы, которые отвезли их в госпиталь. Там братья-матросики первым делом спросили: „А водка будет?“ Начпрод ответил: „Будет!“ Вскоре появились ящики с живительной влагой и бутерброды. Образовалась очередь, и начался пир. Поскольку привезли сразу не всех и отметки о получении водки не делались, некоторые сумели получить по „сто пятьдесят“ два и даже три раза. Через некоторое время палата напоминала гудящий пивной зал…

Кто-то высказал мысль: „Давайте просить у командующего флотом корабль, вместе со старым командиром будем продолжать воевать“. А раз так, то командиру нужно послать приветствие. „Кто возьмется?“ Поручили мне. Послание написали и передали для вручения Курилеху. В этот момент никто из нас не вспомнил очень важную статью Корабельного Устава о том, что командир с гибнущего корабля должен уходить последним.

За то, что подготовил приветствие, меня вызвали к следователю, и я — единственный из матросов — присутствовал в качестве свидетеля на заседании военного трибунала. Оно проходило в Полярном при большом стечении офицеров.

Приговор гласил: командира корабля капитана 2-го ранга Курилеха и командира БЧ-2 капитан-лейтенанта Исаенко — расстрелять, старпому Рудакову и замполиту Калмыкову определить меру наказания — лишение свободы на 10 лет каждому, командира БЧ-4 Анисимова, доктора Иванова, командиров БЧ-1 Григорьева и БЧ-5 Сухарева направить в штрафной батальон на фронт.

По мере выздоровления личный состав „Сокрушительного“ отправлялся из госпиталя в бараки-казармы старого Полярного на отдых и переформирование.

Каждый день, после побудки, в 7 часов утра матросы выходили на улицу в надежде на улучшение погоды. Но она в течение более 10 дней после катастрофы была отвратительная, сильно штормило. На спасение оставшихся на корабле друзей надежды оставалось очень мало… Дальнейшие события подтвердили наши догадки — поиски тральщиков и подводных лодок не увенчались успехом: „Сокрушительный“ пропал без вести. До сих пор неизвестно, как он погиб…

Нельзя не отметить героизм команд эсминцев-спасателей, особенно экипажа „Разумного“. Собственными глазами видел, как работали моряки, получив приказ подойти к борту „Сокрушительного“. Шторм, по палубе и даже полубаку „Разумного“ гуляют волны, любая смоет смельчака за борт. Несмотря на смертельную опасность, люди подносят канаты, готовятся к швартовке. В то время казалось, что и на „Разумном“ будут жертвы. К счастью, все обошлось благополучно.

Героизм спасателей — моряков „Разумного“, „Валериана Куйбышева“ и „Урицкого“ — заключается в первую очередь в том, что они, не думая о себе, бросились на спасение товарищей. А ведь в такую погоду кораблям обычно запрещается выход в море.

Экипажи эсминцев справились с труднейшей задачей: они спасли 185 корабельных специалистов, вскоре снова вступивших в схватку с врагом.

По моим подсчетам, на „Сокрушительном“ погибли: трое до катастрофы, шесть моряков на оторванной кормовой оконечности, 14 человек непосредственно при спасении. 15 моряков, во главе со старшим лейтенантом Лекаревым и политруком Владимировым, остались на эсминце и погибли, до конца выполнив свой воинский долг.

Я убежден, что корабль мог плавать, пока не кончилось топливо для работы вспомогательных механизмов, насосов, откачивающих воду из трюмов, для отопления и питания электрогенераторов. На эти нужды горючего хватило бы на несколько месяцев… Скорее всего, корабль отнесло далеко на север — скорость дрейфа составляла четыре мили в час, — где он и погиб в бушующих волнах…

За семнадцать месяцев боевых действий „Сокрушительный“ сбил четыре вражеских самолета, по данным, подтвержденным разведкой, артобстрелами уничтожил на берегу около 2000 солдат и офицеров противника, участвовал в конвоировании более 200 иностранных и советских торговых судов, поставил более 200 мин заграждения.

И если бы не катастрофа, он вполне мог стать вторым на Северном флоте гвардейским эсминцем».

Из воспоминаний лейтенанта в отставке Николая Николаевича Гендрикова (в то время главного старшины), служившего секретчиком на эсминце «Сокрушительный»:

«Служба была очень тяжелой. Все время в море, то конвои, то набеговые операции. Штормовали непрерывно, часто случались и аварийные происшествия. Разумеется, катастрофа в ноябре 1942 года запомнилась особенно. Мы тогда обеспечивали конвой, но шторм был так силен, что нам приказали идти в базу. Ветер встречный, волна тоже, ход не больше 10 узлов. Помню жуткий треск и крик, что оторвало корму. Впечатление было жуткое: там, где еще недавно была корма, бушевало море. Несколько ребят погибли на оторванной корме. Корабль сразу потерял ход, нас стало заливать волнами. Каково было наше состояние? Мы были еще живы, но с жизнью на самом деле уже распрощались. Попрощались и друг с другом. Шансов выжить не было никаких. Меня вызвал командир в ходовую рубку и приказал уничтожить секретную документацию, что я и сделал, как это было положено. Часть команды была пьяная, говорили: „Все одно помирать!“ К нашему счастью, спустя двое суток нас каким-то чудом нашли корабли. Спасали с большим трудом, кому-то повезло, кто-то погиб. Все происходившее на „Сокрушительном“ осталось в памяти каким-то одним нескончаемым кошмаром. Помню, что я пришел в себя, только лежа в кубрике спасшего нас эсминца. В базе писали объяснительные следователям. Их особенно интересовало поведение офицеров и командира».

…Очевидцы вспоминали, что, когда эсминцы начали отход от обреченного «Сокрушительного», с того одна за другой взлетели в небо семнадцать красных ракет, что соответствовало числу моряков, оставшихся на борту гибнущего корабля. Этим салютом Лекарев, Владимиров и их матросы прощались со своими боевыми товарищами…