Потребительство – норма жизни

Потребительство – норма жизни

Потребительство, или потребительское поведение (не путать с потреблением как конечной целью любой экономической деятельности)[109], следует понимать как стремление к обладанию благом с целью демонстрации имущественного (состоятельность), социального (кастовость) или личного (привлекательность) статуса без четкой взаимосвязи с удовлетворением насущных потребностей. Либо, как раскрывает этот термин сетевая энциклопедия, «расточительные траты на товары или услуги с преимущественной целью продемонстрировать собственное богатство»[110]. Если уж совсем просто, потребительство – это ублажение эго.

Впрочем, к сетевому толкованию есть серьезные предметные претензии. Приобретение абонемента в премиальный фитнес-клуб, когда рядом с домом есть аналогичный, но «народного» ценового сегмента, – это расточительность «с преимущественной целью продемонстрировать собственное богатство» или погоня за повышением социального статуса, заключающаяся, помимо прочего, в обретении полезных знакомств? А посещение джазового концерта вместе с селебрити[111], рядом с которыми недурно было бы попасть в объективы папарацци? А покупка на блошином рынке с целью последующего использования по прямому назначению «винтажного» пальто, изготовленного лет эдак тридцать-сорок назад? В чем в этих примерах обнаруживается расточительная демонстрация «собственного богатства»? Не все так просто.

Корни современных заблуждений насчет мотивов потребительского поведения известны. Феномен потребительства, названного «демонстративным материальным потреблением», впервые систематизировал экономист и социолог Торстейн Веблен в хрестоматийной ныне «Теории праздного класса», изданной в 1899 г.: «Основа, на которой в конечном счете покоится хорошая репутация в любом высокоорганизованном обществе, – денежная сила. И средствами демонстрации денежной силы, а тем самым и средствами приобретения или сохранения доброго имени являются праздность и демонстративное материальное потребление»[112].

Замените в высказывании Веблена «денежную силу» на синонимичное «богатство», и истоки ошибки проявятся сами собой. Замечу, что выдающийся ученый неспроста заострял внимание на материальной стороне потребительского поведения – в те времена социальный статус индивидуума, та самая «хорошая репутация», определялся несколько иными, нежели сейчас, критериями – прежде всего состоятельностью.

В наши дни более актуальной видится мысль Веблена о распространении вируса потребительства во всех социальных группах: «Любое демонстративное потребление, ставшее обычаем, не остается без внимания ни в каких слоях общества, даже самых обнищавших. От последних предметов этой статьи потребления отказываются разве что под давлением жесточайшей нужды. Люди будут выносить крайнюю нищету и неудобства, прежде чем расстанутся с последней претензией на денежную благопристойность, с последней безделушкой»[113].

Не о нас ли сегодняшних эти слова?

О нас, но не только о нас. Культ потребления шагает по планете – вот, к примеру, как по-философски изящно отзывается об этом уродливом общественном феномене американский экономист Джеффри Сакс: «Неумолчный бой барабанов консюмеризма, раздающийся во всех уголках жизни американцев, привел к крайней близорукости, пагубным потребительским привычкам и ослаблению способности к состраданию»[114].

Ему вторит другой известный ученый Роберт Франк: «Если другие, живущие в нашем городе, становятся богаче, стоимость жизни в нем растет, а реальный доход (доход с точки зрения его покупательной способности) экономически иммобильных граждан падает. Положение становится еще хуже, если иммобильные граждане начинают оценивать свою состоятельность в категориях собственности, которой они владеют: мой Chevrolet доставляет мне гораздо меньше удовольствия, если мой сосед «возносится» от Honda к Maserati»[115].

«Что плохого в потребительстве? – возразит читатель. – Люди стали лучше питаться, одеваться по последней моде, пользоваться новейшими средствами коммуникации. Вы призываете в каменный век возвращаться?»

Отнюдь. В потребительской гонке нет ничего предосудительного, вопрос, как всегда, в пропорциях. Однако даже приблизительно вычислить соотношение между демонстративной, насущной и общественной мотивацией нынче невозможно – благодаря беззубости государственной социальной политики (снова речь не только о России) альтернативы потребительскому оскотиниванию, к сожалению, нет. А значит, на мечтах о социальной справедливости, межпоколенческой солидарности или уменьшении бедности можно ставить крест.

В России потребительство нашло отражение даже в Конституции, где первичной целью «социального государства» названо «создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека»[116]. За несколько десятилетий, прошедших после принятия Основного Закона, никто из авторов или Гарантов Конституции так и не объяснил, что понимать под «достойной жизнью»: личное обогащение, хорошее пищеварение или новое коммуникационное приспособление. Свободным от чего – морали, закона или государства – должен развиваться человек, также остается неизвестным.

Сегодня Россия живет под фальшивым лозунгом «Мы тоже можем себе это позволить». Ложь призыва, на мой взгляд, очевидна – это не что иное, как изъеденная молью ширма, тщетно прикрывающая лицемерие «неустанных усилий» власти по снижению социального расслоения. Хотя истинные причины усугубляющегося неравенства лежат на поверхности: сужающийся доступ к качественному образованию, деградация здравоохранения, исчезновение трудовой мобильности, невозможность честно заработать на крышу над головой, развенчание уверенности в обеспеченной старости.

Проблема не в том, что люди тратят все больше денег напоказ (в конце концов, это их личные средства), и даже не в том, что добровольно идут в долговое рабство (к получению кредитов никто не принуждает). Негативный эффект потребительства помимо углубления неравенства выражается, как модно сейчас говорить, в атомизации общества: росте низменного эгоизма, утрате чувства общественной сопричастности, готовности пожертвовать истинными приоритетами ради быстроизнашивающихся ценностей.

Кстати, об обществе, если рассматривать его как многогранное целое. Двуличность современного социума проявляется, в том числе, в ложной трактовке дихотомии равенства: равенство, по мнению «носителей культурного кода нации», должно присутствовать не только в политике, что вообще-то норма, но и в экономике, что невозможно по определению. Одно дело избирательные права или социальные возможности, и совсем другое – одинаковый уровень материального благополучия. Если первое призвано обеспечивать государство, то второе достигается в первую очередь самореализацией самого индивидуума.

Но государство – это не только институты. Государство – это его (наши) руководители, поведение которых со временем также претерпевает существенные изменения. В чем подсознательная логика царственных дефиле на новомодных байках, показных увлечений элитными горными лыжами или шокирующих амфорными постановками занятий дайвингом? Уж не в изменившихся ли потребительских предпочтениях первых лиц государства (об утрате приличествующей скромности и атрофии подобающего положению аскетизма умолчим)? И как сопоставить постановочный стриптиз высочайшей праздности с позабытым ныне новогодним полетом на истребителе в воюющую Чечню, ночным погружением на атомной подводной лодке в Северный Ледовитый океан или экстремальной экскурсией в лифтовой клетке в глубь угольной шахты?

Полозок властных предпочтений по шкале «аскетизм – праздность» застыл на второй отметке, хотя поначалу было ровно наоборот. Российское государство начала XXI в. с его расточительными прожектами и тщеславными руководителями стало главным проводником культа потребления в массах. Власть подошла к черте, когда мотивационная коррекция становится одним из главных условий выживания существующей политико-экономической модели.

Несколько слов о неумелых попытках ограничить следствие, не влияя на причину, – или, так сказать, вывести плесень, не затрагивая сырость. В следующей цитате, на сей раз принадлежащей перу апологета либерализма Людвига Мизеса, говорится о роскоши как апофеозе потребительского поведения: «Роскошь сегодня – это предмет первой необходимости завтра. Потребление предметов роскоши дает промышленности стимул открывать и создавать новые продукты. Это один из динамических факторов нашей экономики. Ему мы обязаны постоянными нововведениями, постепенно повышающими уровень жизни всех слоев населения»[117].

Уточню: в ставшем культовом «Либерализме» Мизес рассматривал роскошь как стимул к развитию производственных технологий на примере эволюции автомобилей Ford. Оставим в стороне произведения искусства, яхты или частные острова, которые вряд ли когда-нибудь станут таким же атрибутом повседневной жизни, как зубная щетка, – обратим внимание на то, что классик чрезвычайно размыл границу между предметами роскоши, потребительского культа, с одной стороны, и необходимыми аксессуарами – с другой. На вопрос, «что считать роскошью», нынче, думается, вряд ли дал бы точный ответ даже сам Мизес.

Отсюда главная причина многочисленных провалов попыток введения в России налога на роскошь. Должны ли облагаться дополнительным налогом эксклюзивная одежда, посещение элитных ресторанов, изготовленные в единственном экземпляре предметы религиозного культа – так же, как, например, дорогие машины, необъятные хоромы и пафосные меховые изделия?

Налог на роскошь, насаждаемый исключительно как средство приближения мнимого социального согласия, точнее, уменьшения градуса социального недовольства (трудно определить налоговую базу того, что идентифицировать крайне затруднительно), раскладывается просто. Это не что иное, как прогрессивный подоходный налог, дифференцированный налог на недвижимость и тонко настроенный налог для владельцев транспортных средств, в крайнем случае разовый сбор при покупке сверхдорогих вещей. Иначе мы до «мышей докопаемся» – чем, к примеру, пес с родословной лучше дворняги с ближайшего пустыря? Ах да, многочисленными наградами и участием в международных выставках.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.