V

V

Суббота. Сегодня утром опять принесли грязную жижу под видом кофе. Не пил и не ел в течение 30 часов. Слабость во всем теле, но голова работает ясно. Решил написать письмо министру внутренних дел (по-французски).

"Господину министру внутренних дел.

Господин министр! Имею честь предъявить вам самый энергичный и торжественный протест против действия мадридской полиции в отношении меня.

Меня арестовали третьего дня в 2 часа пополудни и заключили в тюрьму – не только против всяких прав, но и против здравого смысла.

Я выслан из Франции за свою так называемую пацифистскую деятельность. Здесь нет надобности расследовать, в какой мере эта высылка была основательна или же объяснялась влиянием военной нервозности на французскую полицию. Но во Франции меня не арестовывали. Меня письменно пригласили в префектуру и дали мне срок, который, вместе с отсрочками, предоставил в мое распоряжение два месяца для устройства моих дел.

Здесь, в Мадриде, меня арестовали без каких бы то ни было объяснений, кроме следующей, почти классической, фразы: «Ваши идеи слишком передовые для Испании».

Я не знаю, достаточно ли и каким путем мадридская полиция осведомлена о моих идеях. Я их выражал в течение моей двадцатилетней сознательной жизни в книгах, брошюрах и статьях русских, немецких и французских, но никогда – по-испански… В префектуре Мадрида я имел случай констатировать, что там не имеют никакой идеи о моих идеях. Но я и вообще не думаю, что можно заключить в тюрьму за «идеи», которые данное лицо не только не применяло, но и не выражало в соответственной стране, тем более, что это лицо не имеет и материальной возможности выражать свои идеи. Я в первый раз в Испании. Всего десять дней, как я приехал в эту страну. Я не владею испанским языком. У меня нет никаких знакомств во всей Испании. Согласитесь, что идеальные условия для исключения какой бы то ни было возможности угрожать безопасности чего бы то ни было. Почему меня арестовали? – вот вопрос, который осмеливаюсь вам поставить, господин министр.

Вчера прислали ко мне в тюрьму агента охраны, который мне повторил, что я должен покинуть Испанию и немедленно указать, в какую страну я хочу направиться. Но сейчас я не имею возможности свободно выехать куда бы то ни было: предварительно нужно получить согласие соответственного правительства и особенно после ареста в Мадриде, ибо, господин министр, ни один человек в Европе и во всем мире не захочет поверить, что я был арестован в Мадриде без всякой, не только осязаемой, но и умопостигаемой причины. Своими мероприятиями мадридская полиция создает вокруг меня легенду, которая материально мешает мне покинуть страну, несмотря на мою готовность. Не дожидаясь постановления о моей высылке из Испании, еще накануне моего ареста я предпринял необходимые шаги, чтобы выехать в Швейцарию. Ныне эти шаги прерваны. В тюрьме я не могу ничего сделать, для того чтобы получить – наряду с полицейским приказом о выезде – также и материальную возможность выполнить этот приказ. Мне не остается ничего другого, как пассивно дожидаться дальнейших мероприятий испанской полиции и протестовать против ее поистине средневековых методов.

Примите, господин министр, выражение моих изысканнейших чувств".

Из-за писания письма да еще из-за слабости не пошел на прогулку. Но не успел кончить, как позвали куда-то. Оказывается, для антропометрических измерений. Обширная часть тюрьмы отведена под это учреждение. Целая стена занята ящиками, которые заполнены карточками в алфавитном порядке. Есть, стало быть, область, где Испания идет вполне в ногу с «передовыми идеями» («ваши идеи слишком передовые для Испании», – сказали мне в префектуре). Мне предложили испачкать свои пальцы в типографской краске и дать их оттиск на карточках. Я запротестовал. «Но это обязательно, – повторял изумленно чиновник, заведующий антропометрией. – Всякий, проходящий через нашу тюрьму, подвергается дактилоскопии».

– Но я протестую именно против того, что меня заставили пройти через вашу тюрьму.

– Но мы тут не при чем.

– Но я только вас и вижу перед собой.

И т. д. и т. д. Известный диалог.

– Но мы обязаны будем применить силу.

– Что ж? Надзиратель может мазать мои пальцы и печатать их, я лично не «пошевелю пальцем», – на этот раз в буквальном смысле слов.

Так и было. Я глядел в окно, а надзиратель вежливо пачкал мою руку, палец за пальцем, и накладывал раз десять на всякие карточки и листы, – сперва правую руку, потому левую. Дальше мне предложили сесть и снять обувь. Я отказался. Тот же диалог, но в несколько более повышенном тоне, по крайней мере, с моей стороны. Пригласили старшего помощника, вежливого, как и все. «Parlez vous francais?», – говорит он мне. «Oui, monsieur» – отвечаю я ему с облегчением, ибо разговор с остальными происходил на импровизированном эсперанто. Но повторилось то же: новопришедший кроме фразы «говорите ли вы по-французски» ничего по-французски не знал. Позвали переводчика-арестанта. Я объяснил, что ничего против них лично не имею, ценю их вежливость, но что не желаю подвергаться добровольно унизительной процедуре, пока мне не скажут, в чем я обвиняюсь. В конце концов, меня неожиданно отпустили на свидание, найдя в этом выход из положения.

Пришли ко мне Депре с одним из членов Центрального Комитета испанской социалистической партии. Оказывается, что Депре уже предпринял некоторые шаги. Кто-то отправился к министру внутренних дел, кто-то к Романонесу. Началась маленькая кампания в прессе. «El socialista»,[266] весьма франкофильский, напечатал статью по поводу моего ареста; в какой-то газете («скорее германофильской») появилась о том же заметка. Еще важнее показалось мне то, что Депре прислал консервов и даже… варенья. Я набросился на все это после долгого поста с великою жадностью… Тюремные надзиратели, как и более высокое тюремное начальство, производят впечатление добродушия и южной мягкости. Не видно ни натасканного зверства, ни внутренней угрюмости. При противодействии теряются.

Столкнулся с тюремным священником. Большинство попов здесь на стороне центральных империй и потому ведут пацифистскую линию, из опасения, чтоб Антанта не втянула Испанию в войну на своей стороне. Поп выразил свои католические симпатии моему пацифизму. Но в то же время прибавил в утешение: «Paciencia, paciencia» (терпение, терпение).

6 часов вечера. Тихо. Надзиратель приходил в последний раз с арестантом, заведующим хозяйством. Принесли мне три яйца. Спросил, не холодно ли с открытыми окнами. Этот вопрос надзиратель задает каждый раз, когда входит. Я успокоил его, объяснив, что у меня окна открыты и зимою всю ночь. «Вы очень крепки», говорит надзиратель, небольшого роста, худощавый человек, и показывает мне, как он дрожит ночью на дежурстве. А уголовный эконом, добродушнейший и глупейший парень, который обкрадывает меня в соответствии со своим двойным званием уголовного и эконома, одобряюще хлопает меня по плечу. Потом прощаемся, надзиратель медленно закрывает дверь, запирает ее на ночь, и я один. Теперь уж ничто не станет беспокоить меня. Это самое лучшее время во всех тюрьмах. Как хорошо было бы сидеть так до двенадцати часов, если бы свет и чай. Но для чаю нужен чайник (машинку мне прислал Депре), а электричество у меня проведут только завтра, по особому заказу. Чтобы пользоваться электричеством до часу ночи, нужно платить два с половиною франка в месяц. Она прямо-таки удивительна, эта мадридская тюрьма. Здесь все можно иметь: хорошую комнату, пиво, вино, табак, свет до поздней ночи, – нужно только платить. Этот тюремный либерализм имеет под собой несомненно фискальные мотивы. Сдавая эти «номера» в наем более зажиточным из своих невольных постояльцев, государство наводит экономию на тюремных расходах. А при вечно дефицитном испанском бюджете этот вопрос немаловажен… Кашляющий кособокий немец оказывается, на поверку, не немец, а испанец или, может быть, испанский еврей. Жалкий хвастунишка. У него дядя, по его словам, председатель окружного суда в Мадриде. Сам он был торговым агентом, но со времени войны связи оборвались, он стал учительствовать, отец двух его учеников дал ему сто песет для уплаты куда-то за экзамены, а у него случилось экстренное семейное обстоятельство и пр.

Про короля воров он сообщил любопытные подробности. Тот вернулся из заграничных гастролей во время войны, имея 50.000 франков в кармане: не остаток ли это от варшавской операции, о которой сам король мне глухо упоминал? В Мадриде он сейчас же вошел в общество кутящей молодежи, проводил очень весело время со своими молодыми, нередко весьма аристократическими друзьями, от которых он ничем не отличался и – меньше всего – манерами. Многих из этой молодежи он подбивал на кражи у своих родных. Те усваивали приемы отмычки так же легко, как их наставник – аристократические манеры. В конце концов, о нем заговорили, газеты называли его «графчиком»; полиция заинтересовалась им, произвела обыск и нашла воровские инструменты. Вот почему он и сидит теперь.

Сам король мне сегодня рассказал мимоходом при случайной встрече в зале свиданий (разделенном, как и везде, двумя решетками), что раньше он был анархистом и имел на этой почве в Барселоне столкновения с полицией. «Но я давно покончил с моими идеями», прибавил он сухо. Король вообще говорит твердо, кратко, без хвастовства, по крайней мере явного, как и полагается королю, и вообще производит впечатление серьезного, выдержанного вора и притом, действительно, высокого полета.

Плотный испанец, с черной, как смоль, бородой, прозванный Санхо-Панса, оказывается, довольно крупный углеторговец. Он кого-то обманул на 1.000 песет, вот и все. Вчера он был как-то неуверен и молчалив, но сегодня, на второй день своего пребывания в тюрьме, чувствует себя, как дома, шутит с независимым видом и знаками спрашивает меня, хорошо ли я спал.

Кубанец пел сегодня из Риголетто и из Аиды. У него недурной баритон и выразительное лицо. Он готовился к оперной карьере, но «погиб» из-за какой-то женщины, которая донесла на него, будто он покушался на ее жизнь. Приговорен он к 2 1/2 годам. Но кособокий испанец, которого я принимал за немца и который все знает, говорит, будто у кубанца была какая-то история еще на Кубе, где он зарезал негра и был за это приговорен к 8 1/2 годам каторжных работ. Ко мне кубанец относится с явной симпатией, утверждает, что хотя и не может со мной объясниться, но видит по лицу, что я хороший товарищ, и папироску, которую я ему дал, пошлет своей жене, my lady, – говорит он из своего небогатого английского словаря. И тут же уверяет, что его леди замечательная красавица. Не на нее ли он покушался с ножом? Он, несомненно, ненормален, ко всем пристает, поет, свистит, но иногда злобно огрызнется, если его затронут, и превосходно подражает лаю собаки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.