БОБ БЛЭК — ОХОТНИК ЗА БАБОЧКАМИ

БОБ БЛЭК — ОХОТНИК ЗА БАБОЧКАМИ

Я видел Боба Блэка только однажды — в баре, украшенном, как спальня хулиганствующего подростка. Бар находился в Такоме, штат Вашингтон, имел форму кофейника и был известен как «ДжаваДжайв». Внутри бар был весь обит фальшивыми леопардовыми шкурами и увешан психоделическими игрушками; из клетки угрюмо взирали две мартышки (за пять лет, прошедшие с той поры, их успели выпустить на волю защитники прав животных); со всех сторон сидели ковбои в татуировках, а музыкальный автомат в углу играл хиты 50-х.

Блэк меня удивил: после его ругательных статей в маргинальной прессе я ожидал встретить кого-то вроде Крысы Финка из текстов Большого Папы Рота — налитые кровью глаза, копыта, обернутый вокруг них розовый хвост.

Кто этот умный, общительный парень в голубой рубашке, синих вельветовых брюках, черных туфлях, с позолоченными часами? Хотя ему было почти сорок, в мягких темных волосах не было заметно седины, крупное лицо казалось приятным, верхние зубы чуть выдавались вперед. Блэк имел большие, ухоженные руки, все время прочищал горло, носил большие толстые очки, был довольно вежлив и часто улыбался.

«Ты стесняешься, поэтому я буду тебя подавлять», — сказал он мне. Но, умеющий необычайно четко излагать свои мысли, Блэк оказался и талантливым слушателем. И хотя говорил в основном он, я мог направлять беседу туда, куда мне было интересно, — так что на самом деле хозяином был я, а ему досталась роль раба.

Говорил он об ОлбаниРидженси, мощной политической машине 1820-х, возглавлявшейся Мартином Ван Бюреном. Ван Бюрен, объяснил Блэк, был для Джексона тем же, чем Джордж Буш — для Рейгана. Потом подробно расспрашивал о моем увлечении конца 80-х — забытом сюрреалисте Филиппе Супо. Рассказывал о своих разнообразных друзьях вроде Зака Реплики — которому, поведал Блэк довольно громко разнообразным присутствовавшим в баре гопникам, приходилось, когда он ходил отлить, придерживать его огромный член, потому что у самого Зака вместо рук были ласты! Потом он понизил голос и шепотом стал рассказывать про анархизм.

К концу вечера (10 часов и 7 стаканов пива местной северо-западной пивоварни спустя), при разговоре он брызгал слюной, и у него на подбородке висел плевок. Я был в лучшем состоянии, поскольку пил только томатный сок, но Блэк по-прежнему был энергичен и говорлив. В то время как я, отвозя его в 4 часа утра обратно на юридическую конференцию, с технической точки зрения крепко спал.

Таков Блэк вживую. Каков же Блэк бессмертный, Блэк пишущий, член сообщества неподвластных тлению? Этот Боб Блэк — знаток и любитель словесности, обходящий пивоварни авангардной литературы с дегустацией. То, что ему по вкусу — Джерри Рейт, Эд Лоренс, — имеет определенную крепость; но я думаю, что в конечном счете для Блэка стиль важнее политики, оттенок важнее формы. Разумеется, одно без другого невозможно, поскольку стиль и есть политика — но сделанное выделение стоит отметить, даже несмотря на упорнейшие возражения самого Блэка.

Две главные линии, прослеживаемые в родословной Блэка — это, с одной стороны, французские ситуационисты, давшие ему определенную теоретическую плотность и недоступность, и, с другой стороны, АмброзБирс — от которого бешеный собачий укус. Блэк-теоретик насыщен и красноречив, но я нахожу, что именно Эрис в нем богаче всего черным (блэковским) юмором. Этот Боб Блэк, подобно богам Древней Греции, бросавшим молнии, вызывавшим войны и смерть, употребляет свои таланты не по назначению и часто только ради мелочной мести. Он поступает точно, как они — очевидно, без малейшего стыда: бросает на врагов все, что имеет, и наслаждается собственным превосходящим образованием. Иногда — чтобы прикинуться объективным — он маскирует личные нападки, помещая их в исторический и интеллектуальный контекст; тем не менее, как видно из многих статей в этой книге, для Блэка атаки adhominem надо воспринимать как данность. Гений Блэка — в том, что, сжигая напалмом сих меньших авторов, он по ходу дела освещает их мысли. Возможно, это единственная польза для общества, которую он может из них извлечь?

Многие годы я чесал в затылке, пытаясь понять, во что Боб Блэк верит на самом деле. Несмотря на воинственность, в его сознании иногда мелькает мираж утопии. Мираж этот — те отрывочные моменты, когда он начинает романтизировать НедаЛудда, майские пляски вокруг шеста или средиземноморскую культуру (притом, что генетически он шотландец). Может быть, его шкалу ценностей можно понять по его научным трудам? Внимательное чтение юридических текстов Блэка может что-нибудь прояснить — или не прояснить. Прояснить, пряча.

Истинный подход Блэка к экономике — тот, которым он без задних мыслей и без вознаграждения пользуется в эфемерном маргинальном мире, — это подсечное земледелие; скорее всего, он самый изощренный из всех, кто до сих пор его практикует. Как Тамерлан, он сжигает дотла целые области знания — полагая, что акт письма ближе к интеллектуальной кровавой бане, чем все, что позволяет современный закон. Он изгнал бесконечное число бумажных тигров анархизма своим яростным смехом, за которым прячется некий таинственный мета-анархизм, называемый ватсонианским. Что за Ватсон? Я пытался выхолмсить это, но так до конца не преуспел. Возможно, мне просто с лихвой хватило кулачных боев в театре теней, этой войны крошечных клик на заброшенных интеллектом полях последних остатков городского неподчинения. Именно здесь Блэк превосходен, здесь он раздает удары и ловит свой кайф. Блэк никогда не отступает и никогда не сосредоточивает силы на одном фронте — напротив, он постоянно расширяет атаку; под удар попадают не только могущественные Фонд субгения, Союз малой прессы и «Переработанный мир», но и какой-нибудь свой брат-маргинал, какая-нибудь легкая жертва вроде старого хиппи или социалистического сынка богатых родителей, издающего свой первый журнал. Я могу терпеть их писания только тогда, когда Блэк их цитирует. Возможно, это их единственный шанс на бессмертие: с вытаращенными глазами и спущенными штанами попасть в извержение вулкана и навеки застыть в куске янтаря.

Почему Блэк набрасывается на младенцев? Писания его так же блестящи и дики и так же точно настроены, как у Оскара Уайльда, — но Уайльд выбирал врагов покрупнее, врагов, которые могли ответить, таких, как Уистлер, насвистывающий и одной рукой производящий ноктюрны, а другой — убийственные комментарии вроде собранных в «Изящном искусстве заводить врагов». Не исключено, что Блэк превращает тех, кто попался ему под руку, в настоящих художников, медленно-медленно, но мере того, как им приходится защищаться, — но прямых свидетельств этого нет.

Однажды я спросил Блэка по телефону, хотел бы он быть кем-нибудь, кроме писателя. Он ответил, что когда был маленьким, всегда думал, что из него получится превосходный деспот. В отличие от Гитлера, вынужденно, из-за невозможности пробиться, бросившего карьеру художника, чтобы править Германией, Блэк из-за невозможности пробиться оставил мечту стать диктатором и превратился в художника слова.

Какого именно слова? Сатирического. Один раз я спросил, почему он постоянно выбирает в жертвы таких мелких клопов — очевидным образом неспособных сравниться с ним в эрудиции и интеллектуальном кругозоре? Мне казалось, что это совсем неспортивно. Блэк объяснил: «Том Пэйн не ждал, пока появится возможность написать опровержение на Берка; он выдавал на-гора собственную полемику. Георг III и поставленная им чиновная братия тоже не были достойными оппонентами. Мы читаем Локка, но не Фильмера — хотя лучший текст Локка написан как опровержение Фильмера. Свифт, Поуп, Аристофан (кого вообще волнует Клеон?): для сатириков и полемистов в порядке вещей набрасываться на тех, кто менее достоин. Будь они достойны, зачем было бы на них набрасываться? Недавно я прочитал сборник Менкена («Американское общество») и два сборника Дуайта Макдональда. Их врагов так же трудно запомнить, как и моих».

Итак, мы находим в маргинальных периодических изданиях нынешнего findesiecle эксцентрика, который бегает за бабочками с ружьем на слонов. Но редко-редко он трогательно останавливается, чтобы рассмотреть восхищенно — и порой даже оставить нетронутыми — крылья подружки-крапивницы или расфранченного адмирала.

Доктор Кирби Олсон