О благонравии и жестокосердии

О благонравии и жестокосердии

Одна из самых ужасных казней нашего Смутного времени — повешение юного сына Марины Мнишек. Один новейший автор, не историк (не хочу делать ему рекламу), называет это «неслыханным среди христианских народов деянием». Не будь его познания так бедны, он мог припомнить хотя бы историю гибели двух малолетних сыновей английского короля Эдварда IV, тайно удавить которых, едва они осиротели, велел их родной дядя, герцог Ричард Глостер. После этого он со спокойным сердцем короновался в качестве Ричарда III, а два детских скелета были найдены в одном из казематов Тауэра много времени спустя, в 1673 году.

Но вернемся к России. «Уложение» 1649 года предусматривает смертную казнь уже в 63 случаях — много, но все еще бесконечно меньше, чем в Европе. Перебежавший вскоре в Швецию подьячий Котошихин уверял, что в Москве многих казнили за подделку монеты. Но не символично ли, что сам Котошихин закончил свою жизнь от руки шведского палача?

Кстати, к вопросу о цивилизованном и нецивилизованном суде. Уложение 1649 года тщательно регламентирует судебный процесс, чтобы «всем людем Московского государства от большаго до меньшаго чину» можно было доказательно отстаивать свою правоту, а суд вершился бы, «не стыдяся лица сильных». Неправедный («по посулам, или по дружбе, или по недружбе») суд сурово карался, равно как и любая фальсификация (включая «чернение, меж строк приписки и скребление») документов судебного дела. Множество статей защищали от бесчестия, клеветы и «непригожих слов», притом иск мог вчинить и крестьянин, и даже: «гулящий человек». Уложение 1649 года обеспечивало и вовсе уникальную вещь — а именно, право каждого обратиться прямо к царю через голову промежуточных инстанций. Надо было лишь при свидетелях выкрикнуть «Великое государево дело» (в следующем веке — «Слово и дело»). Такого человека надлежало «бережно» доставить в Москву, он сразу становился лицом, защищенным от того, кого он изобличал, будь то хоть сам воевода.

Затронем заодно — вдруг не будет другого повода! — и тему отсутствия (якобы) русской традиции представительной власти. Есть такой термин «донаучные понятия», это тот самый случай. Даже школьникам ныне известно, что при раскопках Новгорода находят избирательные бюллетени на бересте. Даже школьники приведут такие примеры казачьих демократий, как Дон и Сечь. А какая была разработанная система выборов в Земские Соборы XVI–XVII веков со всеми ее цензами, наказами, выборными округами, институтом выборщиков!

Власть в допетровской Руси, «за исключением верховной власти самодержавного государя, была представлена выборным элементом, „Лучшие люди“ судили вместе с любым судьей-(зачаточная форма суда присяжных, что впервые отмечено Судебником 1497 г., но несомненно уходит глубже в средневековье). Выборные должностные лица управляли волостями (земские старосты и целовальники), выборные наподобие англосаксонских шерифов лица отвечали за полицейский порядок и низшее уголовное законодательство (губные старосты и целовальники). По сути дела, власть имела под собой мощную демократическую базу. О развитости этой демократии можно спорить, но это была не бюрократическая, а антибюрократическая система правления» 61, поскольку бюрократия, представленная классической фигурой дьяка, воспринималась всем населением, начиная с низов, не как власть, а как чиновничество, исполняющее волю (пусть даже дурно и корыстно) власти, прежде всего выборной.

И крестьянский «мiр» решал вопросы именно голосованием, причем, наиболее важные решения, напомню, требовали не менее 2/3 голосов. Вообще для России всегда было характерно обилие выборных должностей, и тем, кто не хочет попасть впросак с заявлениями, отрицающими русскую демократическую традицию, стоит обратиться, например, к уже упоминавшейся выше книге В. Н. Белоновской и А. В. Белоновского «Представительство и выборы в России с древнейших времен» (М., 1999).

Вернемся к оставленной теме. Долгая поездка по Западной Европе в 1697–98 гг. произвела на внимательного и пытливого Петра Первого большое впечатление. Среди прочего он решил, что материальный прогресс посещенных им стран как-то связан с жестокостью тамошних законов и нравов и сделал соответствующие выводы. Совсем не случайность, что самая жестокая и массовая казнь его царствования, казнь 201 мятежного стрельца 30 сентября 1698 года в Москве, произошла сразу после возвращения молодого царя из его 17-месячной» европейской поездки 62.

Однако бороться с устоявшейся системой ценностей — дело чрезвычайно трудное. По числу казней Россия даже при Петре и отдаленно не приблизилась к странам, служивших ему идеалом, а после его смерти это число и вовсе пошло на убыль. Середина XVIII века отмечена фактической отменой смертной казни. В 1764 году оказалось, что некому исполнить приговор в отношении Василия Мировича. За двадцать лет без казней профессия палача попросту исчезла. Не сильно процветала эта профессия в России и в дальнейшем.

Следующий век отмечен в России дальнейшим смягчением нравов. Не в том смысле, что преступников безоглядно миловали, совсем нет. Становилось меньше поводов наказывать и миловать. В 1907 году в Москве вышел коллективный труд «Против смертной казни». Среди его авторов были Лев Толстой, Бердяев, Розанов, Набоков-старший, Томаш Масарик и другие известные писатели, правоведы и историки. Клеймя жестокость царской власти, они приводят полный, точный и поименный список казненных в России в течение 81 года между восстанием декабристов и 1906 годом. За это время было казнено 2445 человек (приговоров вынесено больше, но не все исполнены), т. е. совершалось 30 казней в год. Эта цифра была бы еще меньше, если бы не два польских восстания 1830 и 1863 гг. и начало революции 1905–1907 гг. Если же брать мирное время, получится 19 казней в год. На всю огромную Россию! О чем говорит эта цифра с учетом того, что в течение всего этого периода смертная казнь за умышленное убийство применялась неукоснительно? Она говорит о том, что сами убийства случались крайне редко. (Кстати, в очень буйных народах тогда числились финны, они чаще кавказцев пускали в ход свои знаменитые «финки».) Редкость убийств лучше любых объяснений показывает нам нравственный облик народа.

Этот облик проявляется еще в одной важной подробности. Выше уже шла речь о том, каким важным общественным развлечением и зрелищем были в Западной Европе публичные казни. Во Франции эту традицию прервала лишь Вторая мировая война. В ряде эмигрантских воспоминаний и дневников можно встретить (под 1932 годом) возмущение по поводу того, что знакомый N отправился поглазеть на казнь Павла Горгулова, убийцы французского президента Думера. Последним прилюдно казненным в Париже стал в 1939 году некто Вейдман.

Конечно, и в России казни собирали зрителей. Например, казни Разина, Пугачева, и это не должно удивлять. Сами эти фигуры потрясали и завораживали воображение. А если не Пугачева? Датчанин капитан Педер фон Хавен, посетивший Петербург в 1736 году писал, что в столице «и во всей России смертную казнь обставляют не так церемонно, как у нас (т. е. в Дании — А.Г.) или где-либо еще. Преступника обычно сопровождают к месту казни капрал с пятью-шестью солдатами, священник с двумя маленькими, одетыми в белое мальчиками несущими по кадилу, а также лишь несколько старых женщин и детей, желающих поглядеть на сие действо. У нас похороны какого-нибудь доброго горожанина часто привлекают большее внимание, нежели в России казнь величайшего преступника».

Другое свидетельство. В день казни братьев Грузиновых в Черкасске, 27 октября 1800 г. Полиция обходила дома обывателей и выгоняла всех жителей на Сенной рынок, где состоялась казнь 63. Характерно и то, что в момент казни (чьей бы то ни было) русский люд снимал головные уборы, многие отворачивались и закрывали глаза. И еще одна важная подробность. После казни Пугачева собравшиеся не стали досматривать продолжение экзекуции — кнутование его сообщников 64. «Народ начал тогда тотчас расходиться» — читаем мы у мемуариста Андрея Болотова, свидетеля «редкого и необыкновенного у нас (! — А.Г.) зрелища».

Так ведут себя люди, которым отвратительно все жестокое, даже если они не сомневаются в заслуженности кары. Парижане времен французской революции вели себя иначе. Согласно «Chronique de Paris» (ее цитирует упомянутый выше Мишель Фуко) «при первом применении гильотины народ жаловался, что ничего не видно, и громко требовал: верните нам виселицы!» 65 В этих двух типах поведения я вижу отражение каких-то глубинных, ведущих свое начало в древних временах, этнопсихологических различий.

Чтобы изменить русское отношение к смертной казни потребовалось полное крушение всего внутреннего мира нашего народа, произошедшее в 1917 году. Вдобавок всемирная культурная резолюция XX века в значительной мере стерла различия между народами вообще. И все же не могу себе представить, чтобы у нас привились «музеи пыток», столь популярные во многих европейских городах. Само пристрастие к таким музеям что-то приоткрывает нам в западноевропейском характере, сформированном всей историей Запада.