Хропопут

Это сильный ход — в книге, посвященной Путину, подробно рассказать о заслугах всех его предшественников. Тем самым главной целью российской истории предстает порождение, формирование и увенчание В.В.Путина, украсившего ее собою, как звездочка на башенке или вишенка на тортике.

В отсутствии смыслов начинаешь искать смысла во всем, даже в том, что в названии книги «Владимир Путин. Рано подводить итоги» (М., АСТ, 2007) после тисненного, естественно, золотом имени Владимира Путина на обложке стоят две точки, тоже золоченые. Лучшего символа эпохи не придумаешь: полное многоточие, вероятно, кажется авторам неумеренно лирическим — «Владимир Путин…». Есть в этом что-то безвольное, расслабляющее, неопределенное, мало гармонирующее с духом времени. Но точка гармонировала бы с духом еще меньше — ясно же, что ставить ее действительно рано.

Можно было бы поставить двоеточие и вертикально — «Владимир Путин: рано подводить итоги». Но этот знак не передавал бы с такой силой главный месседж книги: как бы уйти, но как бы и остаться; продлиться в бесконечность еще не позволяет скромность, но прощание явно отменяется. Это же загадочное послание повторено на титуле и в выходных данных. Так и написано: «Владимир Путин… Рано подводить итоги».

Меня не интересуют сейчас никакие модальности: оценки расставит время, и они, как всегда, будут сильно от него зависеть. Я пытаюсь по возможности нейтрально описать язык эпохи (далее для краткости обозначим ее как Хропопут — Хроника Позднего Путинизма). Правда, он может оказаться не поздним, а всего лишь зрелым — лет еще эдак на двадцать, — но что-то мне подсказывает, что этих двадцати лет у Хропопута нет. Возможно, виноваты именно такие книжки.

Стиль этой эпохи представлен в отлично изданном томе издательства АСТ с исчерпывающей полнотой. Характерна прежде всего ее композиция: из 450 страниц, сочиненных авторским коллективом в составе Андреева — Антоненко — Бордюгова — Булина — Владимирского — Дзугаева — Забродиной — Касаева — Котеленец — Ложкина — Полунова — Сулимова — Филипповой — Шеремета, на эпоху собственно Путина приходится не более трети. Все прочее пространство занято очерком истории России, ее государственности, церемониалов и наград, каковые при таком изложении предстают опять-таки личной заслугой нынешнего правителя. Согласитесь, это сильный ход — в книге, посвященной Путину, подробно рассказать о заслугах всех его предшественников. Тем самым главной целью российской истории предстает порождение, формирование и увенчание В.В.Путина, украсившего ее собою, как звездочка на башенке или вишенка на тортике.

Мы не будем подробно останавливаться на пересказе российской истории в хропопутской версии. Отметим лишь блистательную первую фразу, которая и содержит основной концепт: «Вся более чем тысячелетняя история нашей страны — прежде всего история ее власти». Попробовал бы кто заявить подобное в советские времена, когда главным творцом и героем истории считался народ! До такого почтения перед властью не доходила даже сталинская историография. Мы-то, грешным делом, полагали, что история страны есть история ее населения и культуры, в том числе политической; теперь выясняется, что все это население купно с культурой служило лишь для того, чтобы функционировала власть.

С объектом и субъектом истории все понятно. Дальше авторы начинают выстраивать собственную лексику, и это самое интересное, поскольку при любом столкновении с паранаукой полезно в первую очередь подметить, какие новые термины вводятся для придания наукообразия и солидности банальностям либо подменам. Владимир Новиков в связи со структурализмом как-то отметил фундаментальное различие между наукой и паранаукой: первая открывает новые сущности, вторая придумывает новые имена и коды.

Книга четырнадцати авторов являет собою блестящий пример формирования новых терминов, которые, в сущности, ничего не означают, но как раз и характеризуют хронотоп Хропопута. Первым таким понятием оказывается «пространство власти». Это «своеобразная сфера, где принимаются управленческие решения и осуществляется непосредственное руководство государством. Понятие „пространство власти“ более емко и содержательно в смысловом отношении, нежели „технология власти“. Пространство власти включает в себя характеристику всей инфраструктуры, обеспечивающей управленческий режим. Пространство власти оценивает эффективность такого двигателя именно с точки зрения целевого использования указанной машины».

Простите меня за обширные цитаты, их будет еще много, — но случай уж очень показателен. Не совсем понятно, кто именно сказал авторам, что власть и есть главный двигатель истории, а не заложница ее; но даже если предположить, что российская власть декретирует законы природы и общества, насущность нового термина этим еще вовсе не доказывается — если, конечно, не понимать под «пространством власти» всю Вселенную, готовно исполняющую повеления Кремля. Вероятно, «пространство» лучше передает объемность власти, но читатель и так не сомневается…

Введя еще пару-тройку столь же расплывчатых терминов, авторы приступают к постулированию главных особенностей российской истории. «Для Запада оптимальной моделью развития стала эмансипация. Вся наша история тяготела к принципиально иному — мобилизационному — развитию. Подобное движение — нелинейное, а значит, и неспособное осуществляться по модели эволюционной модернизации. Вызванная потребностью разрешения системных кризисов предельная концентрация национально-государственных ресурсов, выполнив свое целевое назначение, ослабевает. Существование начинает обеспечиваться исключительно за счет накопленных ресурсов. Когда же они истощаются, опять наступает кризис, для преодоления которого снова требуется мобилизация».

Читатель, вдумайся в эту басню, и тебе станет не по себе. Если бы авторы пришли в ужас от представляющейся им картины, еще бы туда-сюда; но они описывают ее как единственно возможную. Приятно уже то, что российское развитие описано как нелинейное — мы давно догадывались; но то, что эта схема — чередование авралов и застоев — признана не пороком системы, а ее сущностной особенностью, как раз и есть главная особенность Хропопута. Собственно, вся общественная эйфория этой эпохи основана на том, что обществу предложили гордиться тем, чего оно прежде стыдилось; болезнь отныне считается национальной матрицей. Российская история есть периодическая смена тпру и ну. Самое прелестное здесь то, что именно такая модель и порождает системные кризисы, но кризисы в свою очередь ведут к мобилизациям, а ничего прекрасней мобилизации авторы не знают. Это слово мелькает в книге с частотою частокола; чаще упоминается только сами знаете кто.

Главная задача авторов — представить Хропопут именно как эпоху мобилизации; стабилизации уже явно недостаточно для счастья. Эволюционная модель отвергается как неэффективная: «Мобилизация — это оптимальный режим существования для носителя власти, а стагнация — для элиты». Во время упомянутых стагнаций элита ворует, а модернизация, которой она при этом занимается, служит воровству лишь ширмой. Государство же российское способно развиваться лишь мобилизационными рывками: рожденный прыгать ходить не может. Видимо, народу скоро опять придется затягивать пояса — чтобы это состояние называлось не кризисом, а мобилизацией, авторы и торопятся со своей концепцией.

Дальнейшее изложение истории государства Российского осуществляется именно под знаком противостояния мобилизационной власти и стагнирующей элиты: Иван Грозный, знамо, опять оказывается прогрессивным борцом с реакционным боярством, которое он при всенародной поддержке давит. Здесь чрезвычайно характерна проговорка о том, что в эпоху Грозного «Россия прошла в своем развитии опасный поворот, на котором могла соскочить в модернизацию» (с.35). И то сказать, упас, кормилец. Петр Первый в этом смысле не вполне удовляетворяет авторов: он осуществлял «мобилизационный рывок в модернизацию», то есть средства-то у него были благие, мобилизационные, — дыба да плаха, — но вот цель (европеизация) подкачала. «Страна оказалась вытолкнутой на модернизационный путь развития. Петр собственноручно раздавал свой суверенитет. В результате самодержавие подверглось существенной девальвации (…), явившейся результатом секуляризации того трансцендентного образа власти, который она обрела при Иване III».

Оно и понятно — секулярность подсекла нам всю трансцендентность, Николай I попытался это дело выправить, но не смог, а уж при Александре II «негативные последствия Великих реформ значительно превосходили их позитивный эффект». До самого Сталина Россия жила в порочном режиме модернизации, но уж он-то отмобилизовал по самое не могу: «Успех масштабного мобилизационного рывка, начатого Сталиным в конце 1920-х гг., оказался закономерным результатом его политики в отношении номенклатуры». В свете авторской логики и Ельцин значительно лучше Горбачева — он-то в смысле авральности давал фору почти всем русским государям, но, вот беда, сделал свою власть недостаточно тотальной.

«Ельцину не удалось взять под контроль финансово-экономическую жизнь страны». А надо было. Всякий раз, как авторам надо сказать что-нибудь особо рискованное, они прибегают к новоизобретенному волапюку — помнится, Данилин восторженно писал о стиле Суркова, отметающем непосвященных. В самом деле, редкая птица долетит до середины такого, например, пассажа: «Покозатели хронодинамики (то есть движения в историческом времени политического мегасубъекта) тем выше, чем ближе пределы возможностей носителя власти к границам самого пространства власти». При чем здесь хронодинамика и в чем ее насущность? Да при том, что нельзя же просто так ляпнуть: Россия развивается тем динамичней, чем шире властные полномочия ее единоличного главы.

«Национальный суверенитет невозможен без реального суверенитета правителя в пространстве власти» (с.87) — читай: государственная граница в опасности, пока государь, как бы он ни назывался, не обеспечит себе полной свободы действий, тотальной изоляции от критики и абсолютной закрытости своего аппарата. Суверенитет — третье по частотности слово после «Путина» и «мобилизации»; что именно оно означает — понять трудно именно из-за частого употребления, при котором словосочетание, вроде «развитого социализма», начинает значить все и ничего. По-видимому, суверенитетом называется право жить по собственным законам, никак не соотносимым с логикой, законом и мнением народным; любой, кто заговорит об ответственности власти перед обществом, посягнет на ее суверенитет — а стало быть, любая критика в адрес ничем не ограниченного деспотизма и самодурства (служащего, понятное дело, интересам мобилизации) является предательством Отечества, окруженного врагами.

«Суверенность наиболее близка исконно русскому понятию „самодержавность“» (с.441). Реабилитация самодержавия вообще зашла дальше, чем казалось: «Провозглашенное Путиным идеальное государство (во многом далекое от России „существенностей“, с которой приходится иметь дело в реальности) представляет собой властецентричный универсум, в котором преодолен разрыв между правящим классом и народом, сведена на нет „бюрократическая реакция“. Главные качества такого государства — эффективное, сильное, „самодержавное“». Все это не ново — нова только терминология; конечно, мы возвращаемся не в застой, а гораздо глубже. При застое апология мобилизационного самодурства по крайней мере облекалась в формы борьбы за мир.

Еще одна терминологическая новация — «довыбор»: это слово во второй половине книги удерживает твердое четвертое место в смысле употребительности и значимости. Дело, оказывается, в том, что до 2005 года Владимир Путин порывался провести мобилизацию, но ему мешал ставленник семьи Касьянов. Между тем главный запрос эпохи был вовсе не на стабильность (которую до сих пор привычно ассоциируют с именем Путина): «В условиях технократизации и профессионализации политического процесса требовался качественно иной образ первого лица и его команды. Образ, основанный не на имитационной, а на подлинной стратегически ориентированной идеократии, обладающей монопольным проектом будущего».

Умри, Денис. Общественный запрос на идеократию — нечто принципиально новое, до этого не дописывались и самые яростные — допускаю, что искренние, — апологеты суверенитета. Но изюминка, конечно, — «монопольный проект будущего». Куда смотрит ФАС? Оказывается, население страны тут действительно немного лишнее — выработка проекта будущего обойдется без него; монополией на «стратегически ориентированную идеократию» обладает власть, и это каким-то образом связано с технократизацией и профессионализацией политического процесса. Впрочем, перевести на русский можно и эту фразу: политикой теперь будут заниматься только технократы-профессионалы, они же великие махатмы, а непрофессионалам, привычно верящим в смыслы, а не в технологии, в коридорах власти отныне места нет.

Профессиональный идеократ — нечто принципиально новое в характеристиках российского правителя, но если «друг детей», «отец народов» и «борец за мир во всем мире» уже были, то чем хуже этот новый титул? И Владимир Путин сделал свой «довыбор», заставив авторов радостно выдохнуть: «Неужели „довыбор“, к которому Россия шла на протяжении последнего столетия (а то и нескольких столетий — если вспомнить вехи более давних перипетий в пространстве власти), стал реальностью?». Стал, родимые, стал: «Общество осознало фактическую безальтернативность наиболее адекватного для себя сценария развития». Правда, о том, что он для него наиболее адекватен, ему опять сказали специально обученные авгуры; но раз уж безальтернативность — так давайте хоть сделаем вид, что обрушившийся на нас вариант как раз и есть самый исконно нашенский. «Все это — никак не плод отвлеченных умствований, но закономерности, имеющие самое непосредственное отношение к вырисовывающимся перед Россией перспективам», — уговаривают авторы читателя, добравшегося до с.226.

Разумеется, не составляло бы труда подробно разъяснить авторам, что «запрос на монопольную идеократию» исходит, как правило, не от масс, а именно от тех авгуров, которые в условиях идеократической монополии могут выглядеть аналитиками, а то и мыслителями; скажем, статус В.Ю.Суркова как идеолога основан именно на его монопольности в этом качестве, поскольку любая конкуренция немедленно указала бы ему на его истинное геометрическое место в пространстве власти или другом пространстве. Это же касается руководителей нашего авторского коллектива, гг. Бордюгова и Касаева, занимающих в пространстве власти более скромные посты. Минусы мобилизационно-авральных сценариев также общеизвестны и не нуждаются в рекламе. Но нас ведь, господа, занимает не полемика.

Мы пытаемся охарактеризовать истинную идеологию Хропопута, сформулированную добровольными помощниками власти и предложенную ей в качестве готового инструмента: бери, пользуйся! Идеология эта ясна, она, прямо скажем, не бином Ньютона и призвана подготовить россиян к очередному системному кризису (прилагательное «системный» в последнее время тоже весьма употребительно и призвано, видать, убедить читателя, что все всерьез, по-большому). Еще забавнее язык, которым все это излагается: это далеко не язык лозунга, которым, казалось бы, только и пользоваться во времена мобилизации. Поскольку мобилизация предполагает войну, а враг еще впрямую не назван (хотя нам смутно намекают, что таковым по умолчанию является весь остальной мир, а также все внутренние критики «пространства власти», позиционируемые в качестве «экстремистов»), — Хропопуту сопутствует чрезвычайно вязкий, вялый, робкий язык, ничего не называющий напрямую, все зашифровывающий, оплетающий, обтекающий, призванный не прояснить, а максимально затемнить ситуацию.

Больше всего это похоже на кавалерийскую атаку, во время которой командир восклицает перед строем: «Обеспечение информационной безопасности в сфере компьютерной коммуникации должно базироваться на наступательной политике продвижения позитивных ценностей толерантности!». Такое ощущение, что крикнуть «За Родину, за Путина!» мешает полное авторское осознание трагикомичности ситуации: нельзя же, в самом деле, одновременно производить мобилизацию и совершенно беззастенчивую лизацию. Нельзя в мобилизационной и вроде как теоретической работе размещать цветные вкладки с идиллическими детьми, играющими в песочнице, и столь же идиллическими «Нашими», ведущими здоровый образ жизни.

А как вам понравится такой, например, пассаж: «Спефицика „славянской тройки“ как раз и состоит в том, что характер происходящих внутри нее процессов является величиной с мощным зарядом, оказывающим воздействие на все постсоветское пространство». Кто входит в «славянскую тройку» — понятно, но вот каким образом характер может являться величиной с зарядом, воздействующим на пространство, — непостижимый парадокс Хропопута, призванный, видимо, отсеять непосвященных. Во всей стилистике, во всей хитросплетенной языковой вязи этой удивительной книги ощущается прежде всего страх, панический ужас перед внятностью — только безудержное многословие и наукообразие еще способны стыдливо прикрыть нищенски убогий смысл этих констатаций и призывов, провозглащающих тащение и непущание новым мобилизационным прорывом, а откровенный сервилизм — выполнением народных чаяний.

Остается понять — кому и зачем нужна эта книга?

Оказывается, весьма многим — так что ее пятитысячный тираж может оказаться еще и недостаточным. Авторам она нужна, чтобы заявить права на новую концепцию российской государственности и, возможно, улучшить свое положение в «пространстве власти». Власти — чтобы комбинировать предложенный новояз и составлять из кубиков «эффективность», «прагматизм», «мобилизация», «суверенность», «самодержавие», «домен» и «посыл» вожделенное слово «вечность». Чиновникам — чтобы держать золоченый переплет в кабинетах, на видных местах. Историкам — чтобы писать историю деградации русской общественной мысли. Современникам — чтобы отчетливее понимать происходящее и хорошо запомнить четырнадцать имен на случай, если по окончании Хропопута им захочется написать что-нибудь еще.

17 октября 2007 года