V Несколько слов о донском казаке

V

Несколько слов о донском казаке

Что такое казак? Какова его жизнь? — этот вопрос долго волновал меня после приведенной выше беседы.

Большинство русской публики привыкло под словом «казак» разуметь своеобразного воина в папахе набекрень, на маленькой лошадке, с пикой в руке, с длинными волосами, зачесанными за ухо и торчащими из-под папахи в виде щегольского вихра. Публика эта знает, может быть, о казаках несколько анекдотов, касающихся, главным образом, того, что казак — мастер «сцапать», «сорвать да удрать»; мельком слышала, что где-то на окраине государства живут казаки в станицах, лежат себе в виноградниках, попивают вино и поют свои казацкие песни.

Но не многим из этой публики интересно знать, что все, что они видят на этом оригинальном воине, начиная от красного верха папахи и кончая подошвой сапога, а также — его конь, сбруя — все это не казенное, а его собственное, приобретенное за дорогие трудовые деньги. Этот воин, в то время, как джигитует или едет с удалою песней на коне, часто с сокрушением сердца думает, что после этой поездки на его неуклюжем, новой формы, мундире сзади останется пятно от седла и, пожалуй, после двух-трех раз самый мундир пойдет в брак (на «вседневный»), а парадный придется «справлять» снова.

В домашней жизни, в будний день, казак далеко не имеет столь щеголеватого вида, как на смотрах. Фуражка на нем, хотя с красным околышем, но похожа на просаленный и поджаренный блин; вместо мундира — черный зипун или старая, заплатанная поддевка; вместо сапог — чирики; вместо шаровар с красными лампасами — просто полосатые или синие портки… Одним словом, это — тот загорелый, заветренный, мазаный человек, над которым неизменно тяготеет суровая власть земли и нужды и вечная необходимость неустанного труда, чтобы не умереть с голоду. Кроме всего этого, на нем давящим бременем лежит — даже в домашней жизни — обязанность быть каждую минуту готовым выступить в полном вооружении и на своем собственном коне против врагов отечества…

По самой скромной оценке, «издержки казака по воинской повинности, в общей сложности, простираются до 1,079 р. 25 к.»[5].

Откуда же он должен достать столь значительную сумму? Из земли, из своего казачьего пая. Казачий пай, по «Положению», должен простираться от 25 до 30 десятин земли, и за эту землю казак должен нести свою службу царю и отечеству. Но в настоящее время о таком размере казачьего пая остались лишь одни приятные воспоминания: пай уменьшился в три, в четыре раза, а между тем трудность военной службы увеличилась, потому что «справой», т. е. снаряжением казака утесняют теперь гораздо больше, чем когда бы то ни было.

— Прежде простей было, — говорит казак: — служили тогда хотя и больше, и тяжелей, ну — доход был… военное же время!.. А насчет справы вперед вовсе было просто: лошадь не меряли, а что ни самый крутой маштачок, тот и шел в дело. Я вот — большого роста, а пошел на малой лошади, только, конечно, она связная собой, крутая, сильная лошадка… В Грузии, по горам, самые эти лошадки только и выдерживали, а большие — ни к чему оказались… Да чего в ней толку — в большой-то лошади? Только лишь деньги лишние переплачиваем. Теперь вот, слышно, в гвардию уж не стали брать лошадей в 1? вершка; меньше двух — никак! а зря… И прочая справа вперед не в пример дешевле была: шинель — «бабушкиной» фабрики, т. е. сукно самодельшинное, седло, уздечка — все это — домашнего приготовления и вечное, не износишь! Прочней много раз, чем теперь комиссионерские…

Посмотрим, для примера, как теперь изворачивается и воинствует с нуждой мой хороший знакомый — казак Иван Спиридонов.

Семейство его состоит из двенадцати человек. Эти двенадцать человек имеют в своем распоряжении четыре пая, каждый — размером в 7? десятин, и этими 30-ю десятинами удовлетворяют все свои нужды. Казаков — четверо: сам Иван Спиридонов, старик Спиридон — его отец, два зятя. Остальные члены: старуха-теща, жена Ивана Спиридонова, две дочери и четверо внучат. Все казаки добросовестно уплатили свою дань отечеству: старик Спиридон служил на Кавказе и брал Шамиля, сам Иван Спиридонов состоял в последнюю войну в Рущукском отряде, зятья его продолжают отбывать повинность и до настоящего времени. В общей сложности, следовательно, Иван Спиридонов уплатил за те 30 десятин, которыми теперь пользуется его семейство, — 4,320 рублей, — сумма довольно почтенная и для отечества не обидная.

Теперь посмотрим, как же он изворачивался и продолжает изворачиваться, уплачивая отечеству столь солидную сумму и в то же время прокармливая и себя с своим семейством.

Мы застаем Ивана Спиридонова в тот момент, когда он «справляет» в полк второго зятя. «Справа» — это главный, самый головоломный вопрос для казака; это — центр его жизни, делящий ее на две половины: до службы в полку, или до «справы», и после «справы», т. е. после службы. Все время, до выхода в полк, он думает только о ней; после выхода он вспоминает о ней или с облегчением, или с проклятием, или с гордостью…

Нельзя сказать, чтобы у казака не было крупных единовременных затрат и до снаряжения на службу. Расход, например, на женитьбу сына или на прием зятя тоже чувствителен, так что казак с полным правом после обыкновенно говорит сыну:

— Ну, слава Богу, до дела тебя довел — женил; еще справить надо, и тогда уж ты на меня не жалуйся!

Но хотя свадьба обходится тоже не дешево, однако этот расход в сравнении с справой еще пустяки.

Прежде всего Ивану Спиридонову для зятя нужна строевая лошадь. Есть у него лошадь, и не плохая лошадь, твердая, «маштаковатая», отличная лошадь, по прежним временам — самая годная лошадь была бы, а теперь — «в меру не выходит»… Как на беду, зять его — казак высокого роста, и лошадь для него, по новым правилам, требуется ростом, по крайней мере, 2 арш. 1? вершка. Поэтому бурого мерина приходится продать, а «под строй» купить новую лошадь. А жалко бурого («Не лошадь, а ракета!» — с сердечным сожалением говорит о нем Иван Спиридонов). Продает нужда и продает дешево; туда же надо присоединить и две пары быков, — по голодному году пошли тоже почти за ничто: одна пара за 60 рублей, другая — за 50. Думал, что за две пары коня «выгадает» ан нет — «не выгорело». За коня отдал 120 руб.

Остается «доклад».

Казак, при выходе в полк, должен иметь около шестидесяти вещей, приобретенных за свой счет в магазинах войскового комиссионера. Хотя и скучно перечисление этих вещей, но тем не менее я прошу позволения поименовать их:

1) Седло с прибором; уздечка с чумбуром, недоуздок; чемодан и шесть пряжек; саквы сухарные; попона с троком; торба; щетка, скребница; фуражирка; сетка; тренога и плеть, саквы овсянные.

2) Шашка; пика; портупея и темляк; патронташ и поясной ремень; кушак, чушка и кобура; шнуры (чехол на винтовку).

3) Два чекменя и двое шаровар; шинель; папаха форменная; фуражка; башлык; теплушка; полушубок; гимнастическая рубаха; две пары сапог; галстух; две пары перчаток; три рубашки; трое подштанников, две пары холщевых портянок, одна пара суконных; два утиральника; две пары подков; сумка с мелочью; набрюшник.

Стоимость всех этих вещей равна 110 руб. 75 к.

Наконец, казак снаряжен. На сборном пункте взяты в магазине все вещи, которые не разрешено приобретать хозяйственным способом. Надо заметить, что казакам запрещено самим делать или заказывать предметы обмундирования (напр., чекмень, шинель, мундир и проч.); в интересах единообразия они должны приобретать эти вещи от войскового комиссионера. Нечего и говорить, что такой способ обмундирования крайне невыгоден и убыточен казаку.

— Прежде справа была вечная, — говорит Иван Спиридонов: — до износу справлялись… А теперь — оседлал, выехал — приструги сейчас лопнули. У меня седельце сейчас лучше, чем у моих зятьев, а я справлял в 74 году. Начальство — оно одно знает: ты с своим не лезь, бери, где указывают… А я лучше передам два-три рубля, да чтобы знать, за что отдать…

На смотру тщательно осмотрено все, до последнего ремешка. Главное внимание при этом обращается не столько на доброкачественность вещи, сколько на клеймо магазина. «Магазинные» вещи, хотя плохого качества[6], принимаются все; домашние — нередко отменяются.

За неделю до выхода в полк Иван Спиридонов покупает ведро водки, а казак-служивый, нарядившись уже в полную походную форму, приглашает родных в последний раз погулять с ним и попрощаться.

В день выхода у Ивана Спиридонова в доме многочисленные гости. Ведра водки недостало; пришлось еще прикупить. В переднем углу сидит старый глухой дед Спиридон, по сторонам его ближайшие родственники, на задней скамье — бабы, на лавках у стен молодые казаки. Иван Спиридонов разносит водку с видом печальной покорности и безропотности. Казаки поют песни. На дворе раздаются выстрелы. Старики вспоминают, наперерыв друг перед другом, о старой службе и жалуются на новые порядки; бабы плачут.

Время уже за полдень.

— Ну, пора трогаться… Время, — говорит, наконец, Иван Спиридонов с грустью: — давайте выпьем еще по стаканчику, помолимся Богу и в путь…

Все встают.

— Благословите, батюшка, коня седлать, — говорит служивый, кланяясь Ивану Спиридонову в ноги.

— Бог благословит, милый сынок, и я благословляю, — говорит торжественно Иван Спиридонов.

Служивый удаляется на несколько минут, чтобы оседлать коня. Затем, когда он возвращается назад, все присаживаются на минуту, встают и молятся Богу, — усердно, сосредоточенно и молча крестясь в угол, на темные старые иконы.

— Простите и благословите, батюшка и мамушка! — говорит сквозь слезы служивый, становясь на колени перед Иваном Спиридоновым и его женой.

Сквозь слезы, трясущимися руками, Иван Спиридонов надевает на шею зятя икону и говорит что-то невнятное и трогательное.

— Бог… бо… словит… служи… милый мой… ста… райся…

Да не чаяло красно солнышко

На закате рано быть, —

звенит грустная песня: —

Да не думала родимая матушка

Своего сыночка избыть…

Избыла-то, она изжила его

Во единый скорый час,

Во единый скорый час, во минуточку одну…

Уж ты справь-ка, справь, родный мой батюшка,

Справь червленый мне корабль!

Ты пусти-ка, пусти, сударь батюшка,

По синю морю гулять…

Вдоль до морюшку, вдоль по синему

Сера утица плывет.

Вдоль по бережку, вдоль по крутому

Родная матушка идет.

Все кричит она да зовет она

Громким голосом своим:

— «Ты вернись же, вернись, чадо милое,

Распростись-вернись со мной»…

— Уж не плачь же, не плачь, родимая матушка,

Не печаль же ты меня,

Ты наплачешься, нагорюешься и опосле меня…

Я бы рад к тебе вернуться —

Корабль волны понесли,

Корабельщики, парни молодые,

Разохотились — шибко гребут…

Вот уж на коне служивый, он стреляет вверх из пистолета и выезжает, гарцуя, из ворот. За ним трогается рыжая кобыла, запряженная в арбу с сеном, с провиантом, с пикой, торчащей далеко сзади своим острием. За арбой пестрая толпа народа с песней.

Плачут бабы, плачет Иван Спиридонов, плачет старый Спиридон, ревет маленький его правнук Васятка… Прощай, родная станица!..

В течение девяти дней, которые приходится провести на сборном пункте, пока производится осмотр лошадей и амуниции, Ивану Спиридонову приходится достаточно-таки помыкаться. Прежде всего — непроизводительные траты: на дрова (квартиры — бесплатные), на горячую пищу, фураж, могарычи кое-кому. Кроме того — совсем неожиданное затруднение: ветеринарный врач признал строевого коня негодным, потому что нашел припухшими подчелюстные железы.

— Вашескобородие! помилуйте! первая лошадь… Можно сказать, офицерский конь… — тоном самой покорной просьбы возражал озадаченный Иван Спиридонов.

— Тебе говорят, нельзя таких принимать: сапом может заболеть!

— Да ведь молодая лошадь, вашескобродь: в конюшне стояла, лошадь жирная, известное дело — мытится в это время всегда…

— Ты меня не учи! я сам, брат, больше тебя знаю… Предписано не принимать, и не принимаем.

Иван Спиридонов разводит руками и беспомощно оглядывается по сторонам.

— Первая лошадь, можно сказать, гвардейский конь и — отменяется… ну, дела-а! — повторяет он про себя: — а взять сейчас вот у господ офицеров, лошади, — тьфу, больше ничего! ах, ты сделай твое одолжение!..

Но нет на свете такого затруднительного положения, чтобы нельзя было найти из него выход. И к вечеру выход найден. Вечерком Иван Спиридонов сидел в трактирчике с молодым ветеринарным фельдшером, а перед ними стояла небольшая бутылка водочки. Фельдшер говорил:

— Уж вы насчет этого, дяденька, будьте спокойны! одним словом — лошадь ваша примется…

— Да чтобы верно было, Василий Фоломевич! — убедительно просил Иван Спиридонов.

— Уж я вам говорю — верно! мое слово — олово!

Действительно, лошадь принята, хотя Иван Спиридонов непредвиденно вышел все-таки из сметы на 1 руб. 40 коп.

Наконец, мытарства подошли к концу: 16-го февраля команда посажена в вагоны. Тронулся поезд с песнями, провожаемый слезами отцов, матерей и жен… Остался Иван Спиридонов теперь один работником в доме, да бабы.

«Справа» взяла у него две пары быков, десять овец, бурого мерина, да «накашляла на шею» долгу 180 рублей (30 руб. — станичному обществу, 150 — частным лицам).

В этот счет не входит провиант, заготовленный зятю месяца на полтора-два (в полку кормят неважно, без сухариков и без сальца трудно обойтись), лишняя шинель, лишний полушубок, лишняя пара сапог и белья, подошвы, юфть и ремни, на случай починки обуви или сбруи, и, наконец, карманные деньги (в количестве «двух красных»).

Отправка зятя в полк, отнявши у Ивана Спиридонова рабочую силу и увеличив хозяйственное бремя, лежавшее на его плечах, еще не освободила его от расходов на будущее время, — расходов, непосредственно связанных все с тою же полковою службой. Хотя в полку поит и кормит казна, но… в каждом письме зятьев неизменно Иван Спиридонов читает такую фразу: «и всепокорнейще просим вас, дорогие батенька и маменька, оглянитесь на нашу нужду и пришлите нам денег, сколько можете»… И Иван Спиридонов знает, что это отнюдь не баловство, и что нужда, действительно, велика. И посылает, урезывая себя и семью во многом.

— На кажний год по десятке кажнему, никак меньше не обойдешься! — говорит он с сокрушенным сердцем: — а кто если третку, пятерку посылает, так казак все равно будет нуждаться! Как же? На все требуется: на одежу, на обувку… То подметочку подложить, то сапог избивается, то около седла что-нибудь, то около себя… Вот и посылаем на помогу казаку из дома всем: и рубашками, и одежей, и деньгами. А у нас тоже средства-то не особенно велики — раскидываться-то…

— Но какими же способами ты изворачиваешься, Иван Спиридонов? — не раз спрашивал я моего собеседника.

— Какие же кроме у нас способы, как своя сила? Плечами изворачиваемся, на плечах да на горбу… Путь-то в слободу Михайловку знаем, было бы лишь чего продавать! Да коль Господь пошлет урожай… А кроме у нас какие же тут источники? Один источник — земля, и той мало; числится по разряду земельки у нас по тридцати десятин, а у нас ее — по семи. Самое средство наше, чем занимаемся, а ее нет… У кого земли побольше, она — посвежее, не так выпахана; у тех — хлеб, а у меня — хлебишка…

Насколько чувствительная брешь получилась в хозяйстве Ивана Спиридонова с уходом обоих зятьев в полк, можно видеть из количества его посевов: прежде он засевал 25–30 десятин (к паевой своей земле он еще прикупал или арендовал), а проводивши второго зятя, он засеял только девять десятин. («На чем было сеять? осталась одна лошадь да полторы пары быков — быки да бычишки… Пахал-пахал, а паханного ничего нет… На чем пахать? не на чем!»)

Однако Иван Спиридонов не падал духом и «мало-по-малу» воинствовал с нуждой, кормил семью («к счастью, посеял под изволок на другой год, она, Бог дал, поправила и за тот год, и за все года»…), уплатил долги (теперь за ним состоит долгу одна «полусотка») и, наконец, дождался возвращения зятьев из полка. Фонды его значительно поднялись, хотя и не в той мере, как он ожидал. В хозяйстве на две лошади стало больше; потом явилась возможность прикупить третью пару быков; матка-кобылица стала «подсыпать» каждый год по жеребенку, а это «имеет свою приятность», потому что Иван Спиридонов может иметь «хороший оборот» от жеребят. Само собой разумеется, что и засевать он стал снова от 25 до 30 десятин.

Но мы умолчали о некоторых терниях, которые все-таки продолжают язвить существование Ивана Спиридонова. Прежде всего, лошади, приведенные зятьями Ивана Спиридонова из полка, суть строевые лошади и, как таковые, должны содержаться в «хорошем теле» и не должны употребляться для тяжелых полевых работ.

— Води ее при дуге и — кончено дело! — часто с негодованием говорит об этом Иван Спиридонов: — а запречь чего — неизвестно! Разве мы не хозяева своему доброму? Как это начальство об нас понимает, уж не знаю… Продать лошадь не смей, хотя бы она неспособная была: спросись сперва у командира, а его где разыщешь? да и разыщешь-то, и то пока переписку наведет, пока что, — в месяц дело не оборотится, а покупатель не ждет… Вон Пастухов казак продал коня (грызь у него в ноге была, а случай подошел хороший продать), взамен другого приобрел — преотличная лошадь! — а атаман станичный донес на него (пожертвовал Пастухов ему одного индюка, а тому мало показалось), — теперь казака и таскают!.. Уж он стоял-стоял на коленях перед командиром, просил-просил, и все-таки пока еще неизвестно дело: как бы не командировали в полк на четыре года без очереди…

Затем, май месяц. Иван Спиридонов опять остается один: оба зятя его должны выходить ежегодно в лагерный сбор. Содержание их во время лагерного сбора тоже не дешево обходится Ивану Спиридонову.

В течение года производятся неоднократно смотры, на которых командиры льготных частей проверяют, находятся ли в должной исправности у казаков лошади и амуниция, ибо казак должен ежеминутно быть в полной готовности к мобилизации. Редкий смотр обходится без того, чтобы какую-нибудь вещь не отменили или не арестовали два-три десятка казаков.

— Вон в ноябре проезжал полковник, — уныло повествует Иван Спиридонов, — сколько вещей поотменил! «Старые», — говорит… Ну, до сих пор они будут новые? Из полка пришел, каждый год на майском ученье, а они там не прибавляются и не обновляются. Попоны, дескать, старые, башлыки поотменил, фуражки, сапоги… У иного казака только и есть в праздник надеть, что форменные сапоги, а он отменяет: поношенные, — говорит… Все чтобы было новое, а где и на что взять — неизвестно…

И еще немало есть забот и огорчений в жизни Ивана Спиридонова, связанных, главным образом, с его обязанностью являться ежечасно готовым защитником отечества. Потому-то, когда зайдет речь о «начальстве», тон Ивана Спиридонова становится не без причины желчным и озлобленным.

Мы коснулись далеко не всех сторон жизни Ивана Спиридонова: слишком многосложна жизнь казака, чтобы можно было обстоятельно потолковать о ней в коротком эпизодическом очерке. Нелишне упомянуть также, что Иван Спиридонов — казак сравнительно зажиточный, сильный в хозяйственном смысле; большинство же гораздо беднее и слабее его. Картина получилась бы далеко иная, если бы, вместо Ивана Спиридонова, мы взяли казака, который сидит на одном земельном пайке, т. е. на семи десятинах…