19. Адольфо Биой Касарес

Освальдо Феррари: Борхес, мы все, ваши читатели и почитатели, не забываем об одной вашей дружбе — ей мы обязаны многими вашими оригинальными произведениями и переводами. Я говорю о вашей многолетней дружбе с Адольфо Бийо Касаресом.

Хорхе Луис Борхес: Ну что же; я написал предисловие к его первой книге — «Изобретение Мореля»[168]. Вспоминаю, что он того, чтобы напомнить о другой книге — об «Острове Моро» Уэллса, и моя сестра нарисовала для что-то вроде плана острова; вспоминаю также, что это был желтый остров среди синего моря, и предисловие, которое я написал… я написал его потому, что Ортега-и-Гассет сказал, что в чрезвычайно трудно: сюжета и что практически невозможно придумать сюжет. А я в заметке, первоначально опубликованной в журнале «Сур», написал, что именно в наш век, как ни в какую другую эпоху, появилось множество произведений с великолепными сюжетами, и в качестве примера привел Уэллса; да, я упомянул Уэллса, Честертона, а также романы Кафки; я вспомнил этих писателей и добавил, что именно для литературы нашего века показательно умение придумывать великолепные сюжеты. И что такой книгой, не менее прекрасной, чем приведенные примеры, является роман Биой Касареса… Я не верил, что можно работать в соавторстве, но однажды в воскресное утро я пришел к Биою завтракать, завтрак длился целый час, и он мне сказал: «А давай напишем вместе тот рассказ, сюжет которого ты придумал, давай попробуем писать в соавторстве». И я ответил, что согласен, и согласился только потому, что бы уверен: писать в соавторстве — невозможно. Все же мы начали писать вместе и какое- то время спустя поняли: вместо нас появился новый автор, позже мы назвали его Бустос Домек, а еще позже появился Суарес Линч; он появился вместо нас, и мы начали писать. Я не смогу вспомнить, кто из нас что придумал; чаще всего сюжеты были мои, а фразы, великолепные фразы, — Биой Касареса; но все же я не совсем уверен и в этом, какая-либо фраза могла принадлежать и мне, а какое-либо развитие сюжета мог придумать и он. Кроме того, я думаю, что для того, чтобы писать в соавторстве, соавторы должны забыть о том, что они — два человека, два автора; если этого не произойдет, если каждый из них будет утверждать, что прав — он, либо, из вежливости, будет говорить, что всегда прав другой, — то ничего хорошего не получится. Надо забыть о себе; надо считать, что все придумывается и все пишется как бы помимо тебя. И мы смогли добиться этого с Биой Касаресом. Но в конце концов решили оставить его…

Бустоса Домека?

Бустоса Домека и Суареса Линча, так как нам не нравилось то, что они пишут, а стиль у них был барочный, и у Биоя это вызывало досаду именно Биой научил меня ценить классическую простоту, — и у меня они тоже вызывали неудовольствие, досаду. Однако когда мы начали писать вместе, появился этот призрак, этот фантом, рожденный в наших беседах, и он стал создавать вместо нас не только сюжеты, но и фразы, и фразы получались пышно-барочными; в общем, мы писали до тех пор, пока все не свелось к reductio ad absurdum. В конце концов мы перестали писать в соавторстве.

А дон Исидро Пароди[169], как появился он?

Мы выбрали фамилию «Пароди» случайно, и мы, без сомнения, не думали о созвучии «Пароди» и «пародия». Нет, мы просто подумали о том, что есть итальянские фамилии, которые ощущаются не как итальянские, а как аргентинские. Ну, например, фамилия Ферри[170], она не ощущается как итальянская, или Молинари[171], точно также не ощущается как итальянская и фамилия Пароди.

Вы правы.

Да; и я сейчас вспомнил слова одного моего друга, он говорил: в Аргентине все старые креолы[172] были в свое время гринго[173]. (Оба смеются.) Что в Буэнос-Айресе старики-гринго — это старики-креолы. И это верно.

Я хочу подчеркнуть, что ваша дружба с Биой Касаресом была благотворной и созидательной…

Разумеется; но я бы хотел сказать вот еще что: всегда считается, что при дружбе двух писателей разного возраста старший будет учителем, а младший — учеником; в нашем случае все получилось иначе: учителем был младший, а учеником — я. Я хочу подчеркнуть это — нет, не из ложной скромности, а чтобы восстановить истину, — потому, что Биой, только из вежливости, конечно, отрицает то, что было в действительности, ведь принято считать: учителем должен быть старший.

Так же верно и то, Борхес, что вы всегда считаете себя учеником, а не учителем.

Конечно; когда кто-либо называет меня «учитель», я оглядываюсь по сторонам — как если бы сказали «доктор» — и думаю, что обращаются к кому-то другому. Моя фамилия — Борхес, ко мне обычно именно так и обращаются: «Борхес»; те, кто меня не знает, называют меня «Джордж», но те, кто знает, говорят «Борхес». Конечно, кроме сестры; она, естественно, не называет меня по фамилии.

Понятно. Но вернемся к разговору о вас и о Биой Касаресе; иногда про вас говорят, что вы друзья — без близости9 что дружба ваша — весьма своеобразна.

Без сомнения; но если говорить обо мне, то у меня такая же дружба с Мануэлем Пейру[174] и с Мануэлем Мухикой Лайнесом. Пейру известил меня о том, что он женился, год с лишним спустя. Пейру вообще — весьма странный: он полагал, что о своей женитьбе он сообщил Сильвине Окампо, — на том основании, что, ежедневно разговаривая с ней по телефону, он однажды сказал ей: «Вчера я принял решение». Эти слова можно понимать как угодно, но Пейру решил, что он сообщил Сильвине о своей женитьбе; да, он сказал, весьма загадочно и кратко: «Вчера я принял решение» (окончательное решение) — и посчитал, что таким образом сообщил о своей женитьбе.

(Смеется.) Да, он сказал предельно ясно.

О да, предельно ясно. С Мухикой Лайнесом мы тоже были очень дружны, виделись мы, наверное… раз в два года. Добрую половину жизни я провел в лечебницах и санаториях, много раз мне делали операции на глазах, и всякий раз, когда меня оперировали, в больнице оказывался Мухика Лайнес. Когда он умер, меня не было в Аргентине; о его смерти я узнал только по возвращении в Буэнос-Айрес.

У вас, Борхес, много друзей, с которыми вы, бывает, не видитесь годами; один из них — Рикардо Костантино.

Да, он был замечательным человеком, и кроме того, мы были земляками: он — из Ломаса[175], я — из Ад- роге; то есть мы оба — «южане». Я не встречался с ним долгое время, но однажды он позвонил мне, я надеялся, что вновь увижусь с ним; он был прекрасным человеком, несправедливо забытым. Впрочем, в нашей стране все забывается, не так ли? — даже диктатуры, даже бесчестие, подлость, позор, все, все забывается или прощается, ведь забыть — это и значит простить; так и утверждается безнаказанность.

Забвение приводит к непониманию себя, своей истории, не так ли?

Да, конечно, забвение легко порождает сумятицу, неразбериху во всем.

Но давайте вспомним вновь о Биой Касаресе. Вы подружились, встретившись в журнале «Сур» или во время работы над «Антологией фантастической литературы»?[176]

Нет, мы познакомились не в журнале «Сур». Я увидел Биоя… меня представила ему Сильвина Окампо, которая тогда еще не была его женой; она была подругой моей сестры. Но только было это не в журнале «Сур», нет; вообще, не следует преувеличивать мое сотрудничество с этим журналом; да, я многим обязан Виктории Окампо, но не журналу, я печатался в нем изредка, я состою в редакционном совете — в него входят очень многие из тех, кто имел хоть какое-либо отношение к журналу, также и те, кто не имеет отношения к литературе; ну, например, Альфредо Гонсалес Гараньо, или Мария Роса Оливер[177].

И вы не собирались все вместе?

Нет, по-моему, нет; невозможно позвать Уолда Франка[178] из Нью-Йорка, Ортегу-и-Гассета из Мадрида, Дрие ла Рошеля из Парижа, невозможно. Это никому и не было нужно, эти люди вошли в редакционный совет только в знак уважения к Виктории Окампо.

Почетный редакционный совет.

Да, да, очень почетный (смеется); сегодня — очень почетный и призрачный. Но мне кажется, что журнал уже прекратил свое существование; или он все еще продолжает выходить?

Я тоже не уверен в том, что журнал еще существует; он выходит столь нерегулярно, что…

Ну что же, сомнение, в данном случае, означает несуществование. Но журнал с самого начала не был периодическим изданием, Виктория Окампо предполагала издавать по четыре номера в год: зимой, весной, летом, осенью. Но впечатления какой-либо периодичности подобное издание не производит, не правда ли? Журнал, который выходит раз в три месяца, воспринимается как книга.

Мне хочется, Борхес, поговорить об «Антологии фантастической литературы», составленной вами вместе с Биой Касаресом и Сильвиной Окампо.

Ну что же, мне думается, что эта книга заслуживает доброго слова, ведь литература Южной Америки, в отличие от североамериканской литературы, была в целом литературой реалистической либо костумбристской[179]. Лугонес первым опубликовал на нашем континенте, в Южной Америке, книгу фантастических рассказов; разумеется, я говорю о книге «Чуждые силы», она появилась, кажется, в 1905 году, хотя я могу и ошибаться[180]. Но как бы там ни было, это первая у нас книга фантастических рассказов; Лугонес написал ее, конечно же, под влиянием Эдгара Аллана По, но ведь Эдгара По мы все читали, но никто не написал книги «Чуждые силы». Никто, кроме него, не написал таких рассказов, как «Изур», или «Абдерские кони», или «Огненный дождь», — они лучшие в этой книге. А кроме того, у Лугонеса есть эссе о космогонии — своеобразная вариация на тему «Эврики» Эдгара По, которая тоже является космогонией. Свое эссе Лугонес назвал и весьма остроумно, и весьма странно: «Космогония в десяти лекциях». Эти слова нельзя сочетать, не так ли? Космогония, как мне кажется, возникла очень давно, а лекции — это нечто современное и дидактическое. Вместе с тем, это название показывает самоуверенность, апломб Лугонеса: он может научить космогонии — космогонии, которая, по словам Поля Валери, является самым древним жанром литературы, — но вот он, Лугонес, может за десять лекций обучить космогонии. Это, конечно, литературная хитрость, уловка; к подобному трюку я прибег тогда, когда выпустил книгу, которую назвал «Руководство по фантастической зоологии»[181] — фантастической зоологии не существует, и тем более не может быть руководства по такой зоологии. Это, конечно же, литературный трюк, и я сейчас, Феррари, в этом вам признаюсь.

Лугонес писал без юмора и весьма экстравагантно.

Он пытался написать и что-либо смешное, но результат получался весьма плачевным; когда он писал: «Циркулю подобна тощая молодка, / зато вот у свекрови — четыре подбородка», он пытался пошутить, но шутка получилась печальная, не правда ли?(Оба смеются).

Удручающая шутка.

Сравнение худой женщины с циркулем, пожалуй, нельзя назвать неудачным, но вряд ли оно вызывает веселый смех.

Но давайте снова вернемся к Биой Касаресу; вместе с ним вы сделали немало переводов. Вы включали их в свои антологии, особенно переводы стихов с английского.

Да, мы работали над ними вместе с Сильвиной Окампо.

Не только над антологиями, но и над переводами?

Без сомнения, да.

При работе над «Антологией фантастической литературы» — тоже?

Да, без сомнения, и при работе над этой антологией тоже. Мы собирали ее втроем, Биоя я попросил написать предисловие. Если не ошибаюсь, в этом предисловии он цитирует сонет Энрике Банчса о тигре. Банчс подробно описывает тигра, говорит об осенних листьях… и совершенно неожиданно — словно в детективном или фантастическом рассказе — заканчивает словами: «Такова и ненависть моя». До этого он даже и не упоминал о ненависти, он просто описывал тигра. Биой процитировал этот сонет как пример неожиданного в литературе; не знаю, был ли способен на ненависть сам Банчс; наверное, нет. Но впрочем, как знать — человеком он был скрытным…

Но чувство ненависти, само по себе, больше свойственно тигру, чем Банчсу.

Ненависть и тигр… нет, я бы сказал: тигр и ярость, к тому же ярость, не приносящая вреда; ведь ненависть предполагает наличие памяти и упорства, а еще Сенека заметил, что животные живут только в настоящем времени; да, они живут в настоящем времени и не знают смерти. В связи с этим я вспомнил великолепную строку ирландского поэта Уильяма Батлера Йейтса: «Man has created death» («Человек создал смерть») — в том смысле, что только человек способен осознать смерть; животные — бессмертны, поскольку они живут только в настоящем времени.