Мошенник из штрафбата

Мошенник из штрафбата

У них была только одна возможность искупить вину перед Родиной. В штатных расписаниях штрафных рот так и писали: «Причина освобождения — убит в бою».

Мы не пехота, мы — погибель…

М. Мерман.

Штрафной батальон. Штрафбат. Даже по своему звучанию — страшное слово. Их всегда кидали в самое пекло. На танкоопасные направления, укрепрайоны или минные поля — туда, где не могла пройти пехота. В атаку они шли без артподготовки, огневой поддержки и пулеметов. Даже карабины им выдавали не всегда. Потому что они должны были искупать вину кровью. И они искупали, своими смертями прокладывая армии путь к Победе.

Фамилии многих из них так и остались неизвестны. Их хоронили в общих безымянных могилах. Те же, кому повезло, и кто выжил, имели право не упоминать в анкетах о своем штрафбате. И они не упоминали. Не рассказывали об этом никому. Потому что еще полвека после войны это считалось позором, клеймом. Зачастую даже самые близкие родственники не знали, что их отец, муж или дед прошел через ад.

Сейчас их осталось очень немного. У каждого из них был свой штрафбат. И у каждого о своем штрафбате остались свои воспоминания. У кого трофейный штык, у кого — справка об освобождении, у кого страшный синюшный шрам под лопаткой. У Ивана Петровича Горина — офицерская шинель, которую он, вопреки уставу, сшил на заказ у польского портного в Познани и за которую несколько раз отсидел на "губе". Но так и не обменял её, фартовую, идеально подогнанную, на простую солдатскую. Он и сейчас иногда в ней ходит, пока на даче живет, — и в сад, и в огород, и на крылечке посидеть, покурить. Иногда разговаривает с ней: голубушка, говорит, моя, родная…

Нет, фамилия Мошеннику досталась, конечно, неправильная. Ну какой он Горин? Скорее — Везунчиков. Или Счастливцев. Сколько раз ему предоставлялась возможность загнуться, но каждый раз везло. Пережить бездомное воровское детство, голодуху тридцатых, сталинские лагеря и штрафную роту — на это нужен особый талант. Талант везения. И он у него, несомненно, был.

Впрочем, был у него и другой талант. Мошенник умел рисовать. Когда не надо было думать о жратве, садился где-нибудь с обрывком бумаги и часами чертил портреты своих детдомовских голоштанников. Или шел в поле и писал пейзажи. В такие минуты он забывал обо всем и ничто его уже не тревожило. И кликуха-то попервоначалу у него была — Художник. Мошенником-то он уже потом стал.

Вот этот-то талант в нем и заприметил однажды Учитель. Подошел на рынке, где Мошенник пытался толкнуть свои репродукции с Шишкинских «медведей» (они почему-то особенно хорошо шли), постоял, посмотрел. Да и взял к себе в мастерскую.

Этот поворотный момент был, пожалуй, главным везением в его жизни. Не будь Учителя, плюнул бы когда-нибудь Мошенник на искусство, связался бы с блатарями окончательно да и сгинул бы в лагерях. Но Учитель вытащил его из стаи, принял, как сына. Стал обучать. Показал, как накладывать краски, как подчеркнуть игру света и тени, чтобы плоское вдруг ожило на холсте, чтобы проступили в нем глубина и содержание, чтобы характер стал понятен людям. Мошенник старался. Работал, как черт. И когда получалось, радовался, как ребенок.

И образовалась вдруг вроде как семья у Мошенника. Вдвоем с учителем — уже не бродяжка бездомная, в семье, при ком-то.

Какое-то время жили вместе. Писали иконы, репродукции — все тех же «медведей» и «охотников». Тем и кормились. Люди покупали, и стало уже казаться Мошеннику, что устроился он в жизни окончательно. Нашел свое место.

А потом вдруг раз — и началась война. Учителя забрали на фронт. Вернулся он через полгода с простреленным легким и чахоточным румянцем. Он и до войны-то особым здоровьем не отличался, а тут совсем доходягой стал. Открылось кровохарканье, которое никак не проходило с голодухи. Яснее ясного — умирает человек. Тогда-то Мошенник и начал подделывать хлебные карточки и менять их на еду. На хлеб. Если в день удавалось заработать полбуханки — хорошо.

Вот с этими-то карточками зимой 44-го его и повязали. Как выследили — не понятно. Тетки на базаре уж как его карточки в руках не крутили, чуть ли не на зуб пробовали — ни разу никто в подлинности не усомнился. А вот нате, пожалуйста, пришли вечером двое, постучали в окошко: «Ты?». «Я». «Карточки подделываешь?» «Ну, подделываю, чего уж там…» «Ну, пошли». «Пошли». И пошли. Просто, буднично, обычно, как на прогулке — двое нквдэшников и он посередине. Как пацан со старшими братьями.

В камере вместе с Мошенником оказался работяга, который получил двадцать пять лет за вынесенную с фабрики катушку ниток. Катушку следователи именовали «двадцатью пятью метрами пошивочного материала». И еще один — он тащил с поля сумку промерзлых прошлогодних капустных листьев и наткнулся прямо на патруль. Самое обидное было, что листья эти съесть он так и не успел — растаяли они в кутузке и превратились в сопливую кашу.

Пробыл Мошенник в СИЗО недолго Быстрое следствие, суд, приговор. Впаяли ему за эти карточки, с учетом прошлой, оставшейся еще от бесшабашной детдомовской юности судимости, пять лет лагерей. Обратно повезло. Статья уголовная, не политическая, пять лет по тем временам — и не срок вовсе (за карточки-то запросто могли бы стенке поставить по закону военного времени), а самое главное — во враги народа не записали.

— В Ковровской пересылке я попросил заменить мне срок штрафным батальоном, — вспоминает Иван Петрович. — Политическим оружия не давали — не доверяли, но я шел за мошенничество, и мне заменили. И из Владимира отвезли в леса под городом. Там, за трехколючим рядом проволок, располагался запасной штрафной батальон. Довольно большой. И вот из всей моей штрафной биографии этот запасной штрафбат под Владимиром был самым страшным…

Осужденный Горин именовался теперь «рядовой Горин», но от этой формальности положение его ничуть не улучшилось — все та же серая, бесправная скотинка, не достойная человеческого обращения. В день давали по двести граммов хлеба и миску баланды. Жили в бараках, продуваемых насквозь. Носили какую-то рванину, спали на нарах, крытых соломой. Били безбожно.

— Страшно было, когда тебя утром, истощенного, раздетого, кладут в снег, ты занимаешься гимнастикой, потом по-пластунски ползешь, белье на тебе замерзает. Некоторые не выдерживали, бросались на проволоку, пытались бежать… Ни один так и не смог уйти. Догоняли со специально натасканными собаками. Здоровые волкодавы, как телята, они легко сбивали с ног, прокусывали ватники до кости. Тех, кого приводили обратно, расстреливали перед строем.

Стал от такой жизни Мошенник доходить. И умер бы он в этом концлагере неизбежно, но судьба опять благоволила ему. Как-то всех осужденных построили на плацу, спросили, кто умеет рисовать. Горин шагнул вперед. Ему привезли картон, холсты, краски, и пока остальных штрафников избивали на ледяному плацу, он в теплой каптерке копировал Шишкина и Перова. У энкавэдэшного начальства особой популярностью пользовались все те же «Мишки в лесу» и «Охотники на привале», которых Мошенник, казалось, уже мог рисовать с закрытыми глазами за два часа.

У этой печки он прожил пять месяцев. Но в конце-концов ему это надоело. Шел 44 год, война близилась к концу, а ему надо было еще успеть погасить судимость. И стал он проситься на фронт.

— Долго не хотели отпускать, потом я уже стал настаивать — собственно, так и война кончится, и мне придется ехать в эти лагеря и отсиживать там пять лет?! С какой, спрашивается, стати? В конце концов отпустили. В то, что меня убьют, я не верил. А оправдание у меня было очень простое — я тогда был еще совсем мальчик. Я, прошу прощения, не попробовал еще ни одной девочки. Поэтому меня не должно было убить. Ранить только. Но ранить уж обязательно.

Весной 44-го осужденный Горин был зачислен в штат 62-ой отдельной штрафной роты и убыл на фронт искупать вину кровью.

В Центральном архиве Министерства обороны до сих пор хранится тот самый приказ № 227 от 22 июля 1942 года, больше известный как «Ни шагу назад». Оригинал. Этот приказ товарищ Сталин писал собственноручно. На то есть прямые указания в тексте — сначала он идет от третьего лица: «Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов…», а потом от первого: «Я думаю, что следует …»

Обычный листок формата «А 4», подшитый в стопку таких же листов — приказов за 1942 год. Синяя обложка. Картонный переплет. Ничем не примечательная такая книжка. Только очень тяжелая. Потому что в ней — миллионы смертей. Миллионы безымянных человеческих жизней.

Внизу, под приказом — размашистая подпись: «И. Сталин». Простым карандашом. Эта подпись поражает. В ней, в этом карандаше — вся безграничность, абсолютность его власти. Сталину в голову даже не приходила мысль о том, что его подпись можно стереть или подделать. Не знаю, позволял ли себе какой иной правитель подписывать приказы карандашом. Мне кажется, для него это была своего рода забава — не знаю как он удержался чтобы не опробовать в качестве подписи отпечаток своей трубки.

Обрекая людей, отец народов даже не удосуживался брать ручку.

Отношение к этому приказу до сих пор неоднозначное как у историков, так и у военных. Одни называют его нечеловеческим. По некоторым сведениям, только за год заградотрядами было рассреляно 110 тыс. человек и еще 350 тысяч были отправлены в штрафные роты. Сейчас эти данные ни подтвердить, ни опровергнуть уже не возможно.

Другие считают, что эта мера была оправдана — немцы были уже под Сталинградом, армия бежала, и остановить деморализованных бойцов могли только заградотряды. Известен случай, когда вступивший в бой заградотряд сдерживал немцев более суток. Бойцы НКВД дрались в полном одиночестве и погибли все до одного.

Как бы там ни было, в архивах сохранилась «Справка НКВД СТФ в УОО НКВД СССР о деятельности заградительных отрядов Сталинградского и Донского фронтов. <…> Заградительными отрядами со 2 августа по 15 октября 1942 г. задержано 140.755 военнослужащих, сбежавших с передовой линии фронта. Из числа задержанных арестовано 3980 человек, направлено в штрафные роты 2276 человек, в штрафные батальоны — 185 человек, возвращены в свои части и на пересыльные пункты 131.094 человека. Наибольшее число задержаний и арестов произведено заградительными отрядами Донского и Сталинградского фронтов. Под Сталинградом заградотряды задержали свыше полумиллиона солдат и офицеров. Из них расстреляно свыше 25 тысяч человек…»

В этом же Центральном архиве Минобороны хранится и еще один листок, вырванный из обычной тетради. Чуть обгоревший с одного угла. Уцелевшее штатное расписание сто сорок какой-то штрафной роты. В списке — сто сорок два человека. Дата поступления у всех разная. И причина разная — воровство, антисоветская пропаганда, еще что-то.

А вот дата убытия одна почти у всех — 22 февраля 44-го. В графе «причина освобождения» командир штрафной роты, лейтенант (по старательному ученическому почерку видно, что еще совсем мальчишка), напротив первой фамилии написал «Убит в бою. Вину искупил кровью». Чтобы не повторятся, напротив остальных фамилий он поставил прочерк.

22 феврала 44-го пережили лишь несколько бойцов сто сорок какой-то штрафной роты. Человек тридцать.

Они все погибли через два дня. В следующей атаке.

Вся штрафная война свелась для Мошенника к одной единственной атаке, когда его рота вошла в прорыв, в гибельный мешок, с задачей расширить коридор между двумя немецкими частями.

— Привезли нас на передовую. Было часов пять утра. Впервые накормили досыта. Рванину сменили новыми полушубками, выдали по полному вещмешку патронов. Даже водки налили. Оружия только не дали. Артиллерию и авиацию применять не разрешили. Приказ был — брать живой силой. Хотели сохранить подземные заводы, которых там у немцев много было понастроено.

Перед самой атакой вооружили «живую силу», брошенную на укрепрайон, карабинами. Ни пулеметов, ни автоматов. И — вперед. Без огневой поддержки, без артподготовки, на ура.

— Вошли мы в этот прорыв. Ну это, доложу я вам…Тебя поливают огнем и справа, и слева, и сверху и спереди. А назад — останавливают свои, заградотряд. Меня часто спрашивают — боялись их? А не думали. Просто не думали. Потому, что не собирались отступать. И меня всегда удивляло: штрафники, уголовники — и хоть бы кто удрал! Не было этого. Не было. Они оказались достойными…

За два часа рота прошла расстояние «довольно большое, где-то метров сто — двести». Потом огонь усилился до невозможности. Укрепрайон немцы обороняли совместно с власовцами, сдаваться тем было нельзя и они дрались до последнего.

— Огонь усилился. Справа, слева, спереди. Залегли. Я говорю: «Ребята, если мы будем так лежать, нас здесь всех так и оставят». И кричу: «В атаку!» Откуда это во мне взялось-то, господи, никогда и не кричал-то (улыбается). Поднялись. Поднялись, пошли. И тут я как-то сразу: хлоп! И в землю ткнулся… Видимо, долго пролежал. Очнулся, выглянул наружу, смотрю: наши ребята. Бежит какой-то связной. Я ему: «братишка…» Он услышал. «Ты, Мошенник? Да мы ж тебя списали!»

Смерть, казавшаяся наиболее логичным завершением той гиблой атаки, обошла его стороной, оставив в числе тех, кто выжил. Тех, кто искупил.

Один из десяти. Тридцать два из трехсот шестидесяти.

Все раненные. Не раненных — никого.

Роты больше не было.

В тыл Мошеннику пришлось добираться самому. Дошел до единственного уцелевшего дома, который стоял прямо посреди поля. Оказалось — медсанбат.

— Захожу, а места в доме уже нет — весь пол заложен телами. И сплошь одни мертвецы. Ну и меня положили среди мертвых, куда ж деваться-то.

Живых в этом доме было всего несколько человек — группа артиллеристов, которые пили в подвале трофейный спирт. Они-то и позвали к себе раненного парнишку.

— Спустился к ним. Напились, и я заснул. Утром, чуть только начался рассвет, типичный такой звук снаряда на излете. И-и! И пробивает стену этого дома, разрывается на полу. Разбросало всех раненых, поубивало, покалечило. А за ночь много ребятишек на этот дом выползло… Я из подвала выхожу — а в доме фарш. Ну вот настоящий мясной фарш. Артиллеристы остались целы. И я с ними… Обратно повезло.

Как добрался до полевого госпиталя, Иван Петрович уже не помнит. К тому моменту он уже умирал. От потери крови постоянно проваливался в беспамятство. Хирург вытащил его карточку первой, выкрикнул имя. Он услышал, захрипел: «Я-я-я…» Если бы в очереди на операцию он оказался хотя бы вторым, уже не дотянул бы.

Свою вину перед Родиной Горин искупил дважды. Буквально через несколько секунд после того, как в тело над левой лопаткой вошел осколок, руку разорвало пулей. Рука срослась, а пробитое легкое до сих пор может свободно дышать только на даче, где нет городского смога.

Мы сидим на террасе. На коленях у Ивана Петровича старая, прожженная дырявая шинель, которую он латает защитного цвета нитками. На столе — трубка. Несмотря на ранение, курить он так и не бросил. Хотя и вынужден несколько раз в день продувать легкие специальным аппаратом.

— Небо-то, смотрите, какое красивое, — говорит Иван Петрович. Какое-то время молчит. Затем продолжает: — Подельник мой, Колька Рогозин, который сдавал мои карточки на рынке, с которым вместе шли по делу и вместе оказались в штрафбате, погиб в первые же секунды боя. Только сделали первый шаг, пуля угодила ему прямо посередке лба. Он даже и почувствовать ничего не успел. И вот я жалею, что знаю, где он погиб, как погиб, а матери его не сообщил…

Он снова замолкает и смотрит на небо. Рука его гладит шинель.

Когда я уже уходил, меня остановил зять Ивана Петровича:

— Он ничего вам не сказал о своем втором ранении? Он проговорился об этом один единственный раз. Вторая пуля, которая попала ему в руку — она прилетела сзади, со спины. Он уверен, что ребятки специально его подстрелили. Они считали, что Мошенник обязательно должен был выжить. Потому что он был не такой, как все. Стихи им читал, Шекспира. Чистый мальчик был, светлый. Ребята знали, что он хотел стать художником…

Он стал не просто Художником. Жизнь он прожил так, словно выплачивал кредит тем своим ребяткам-штрафникам за этот выстрел. Заслуженному деятелю искусств, кандидату искусствоведения Ивану Петровичу Горину удалось создать уникальный институт — НИИ реставрации, бессменным руководителем которого он и проработал до 1993 года. Реставрировал Бородинскую панораму и знаменитую «Данаю». Работал в Болгарии, Чехии, Беларуси, Камбодже, Вьетнаме. Последняя работа — реставрация памятника Минину и Пожарскому. Его картины выставлены в Русском музее, Дрезденской галерее, Музее современного искусства Амстердама, частных коллекциях Франции, Германии, Англии, США, Мексики, Индии…

Он был бессребреником и вольнодумцем. Укрывал фонд Солженицына. За связи с диссидентами заработал 20 выговоров по партийной линии, но так и не был смещен с должности — заменить его было попросту не кем.

18 октября Ивану Петровичу исполнилось бы 80 лет. 27 августа исполняется два года с момента его смерти.

ПРИКАЗ

Народного комиссара обороны Союза ССР № 227

28 июля 1942 г.

г. Москва

Враг бросает на фронт все новые силы и, не считаясь с большими для него потерями, лезет вперед, рвется вглубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население. <…>

Поэтому надо в корне пресекать разговоры о том, что мы имеем возможность без конца отступать, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог.

Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

ВЕРХОВНОЕ ГЛАВНОКОМАНДОВАНИЕ КРАСНОЙ АРМИИ ПРИКАЗЫВАЕТ: 1. Военным советам фронтов и прежде всего командующим фронтами:

а) безусловно ликвидировать отступательные настроения в войсках и железной рукой пресекать пропаганду о том, что мы можем и должны якобы отступать и дальше на восток, что от такого отступления не будет якобы вреда;

б) безусловно снимать с поста и направлять в Ставку для привлечения к военному суду командующих армиями, допустивших самовольный отход войск с занимаемых позиций, без приказа командования фронта;

в) сформировать в пределах фронта от 1 до 3 (смотря по обстановке) штрафных батальонов (по 800 человек), куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на более трудные участки фронта, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления против Родины.

2. Военным советам армий и прежде всего командующим армиями:

б) сформировать в пределах армии 3–5 хорошо вооруженных заградительных отрядов (по 200 человек в каждом), поставить их в непосредственном тылу неустойчивых дивизий и обязать их в случае паники и беспорядочного отхода частей дивизии расстреливать на месте паникеров и трусов и тем помочь честным бойцам дивизий выполнить свой долг перед Родиной; в) формировать в пределах армии от 5 до 10 (смотря по обстановке) штрафных рот (от 150 до 200 человек в каждой), куда направлять рядовых бойцов и младших командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на трудные участки армии, чтобы дать им возможность искупить кровью свои преступления перед Родиной.

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

И. Сталин.