ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ
ГОСПОДА ТАШКЕНТЦЫ
Одна из наиболее известных книг Салтыкова — "Господа ташкентцы" — возникла на рубеже 60-х и 70-х годов прошлого века и, как всегда у этого писателя, была нерасторжимо связана с тогдашней русской действительностью. За спадом в середине 60-х годов волны крестьянской революции Салтыков увидел не только "вставшую из гроба николаевщину", не только свору крепостников, пытавшихся залечить нанесенную им реформой 19 февраля 1861 года (при всем ее урезанном характере) рану, но и вступивший на арену истории российский капитализм.
Лелеянный писателем в конце 50-х и начале 60-х годов замысел "Книги об умирающих" (см. т. 3) претворился из плана сочинения, которое могло стать эпитафией крепостничеству, феодальному режиму, в объективно сложившуюся из многих его произведений летопись тех усилий и ухищрений, которыми продлевал свое историческое существование обреченный строй.
Капитализм оборачивался к Салтыкову отнюдь не теми своими сторонами, в которых заключалась его историческая прогрессивность, а иными — мрачными, цинически-деляческими, хищными.
Салтыков «подозревал» в российской буржуазии "реформатора, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет". Разница между этими и прежними хозяевами жизни — всего лишь в размахе и размере аппетитов, в степени хищнической прыти. Никаких задатков исторического творчества русская буржуазия, с его точки зрения, не имеет. Она всего лишь новый паразит на теле народа, усугубляющий его страдания. Опустошение и ограбление — вот единственные плоды, которые она приносит. С ее появлением на общественной арене пульс жизни стал лихорадочней, безудержная алчность открыто и нагло вторглась во все сферы человеческого существования.
Хищнический характер этой эпохи все более и более явственно определял для писателя своеобразие переживаемого исторического момента.
Уже в публицистике Салтыкова 60-х годов показано нарастание этого явления. Взгляд писателя обостряется, все более фиксируется на заинтересовавшем его общественном феномене, происходит, по выражению А. С. Бушмина, "последовательное усиление художественного элемента за счет публицистического".[386] Художественное исследование современности, стремление классифицировать кишащую массу хищников порождает цикл "Господа ташкентцы", эту своего рода галерею «героев» наступившего времени;
Характер эпохи, когда, по толстовскому выражению, "все… переворотилось и только укладывается", изменение "направления жизни" и отсутствие в ней «цельности», на что Салтыков уже давно обратил внимание, заставляли его как художника напряженно размышлять о возможностях и способах отражения тогдашней действительности.
Является ли уделом писателя, да к тому же еще подцензурного, в эту пору простое собирание материалов, а наиболее эффективными — малые жанры? Таким вопросом задается Салтыков, готовя к печати отдельное издание "Господ ташкентцев".
И хотя для себя лично он отвечает на этот вопрос утвердительно, именуя себя "собирателем материалов", а всю книгу — «этюдами», но он все же предвидит появление "гениального писателя, имеющего создать новый роман", который выйдет из прежних рамок семейственности на широчайшую общественную арену.
В своем окончательном виде "Господа ташкентцы" представляют собой сатирический цикл, по жанру родственный скорее "Помпадурам и помпадуршам", чем "Дневнику провинциала в Петербурге".
Переходный, колеблющийся между уже привычным для Салтыкова жанром: цикла и «искомым» типом общественного романа, характер замысла книги обусловил еще большую, чем обычно у писателя, "вольность композиции. Так, в своем окончательном виде "Господа ташкентцы" вобрали в себя ранее отдельно существовавший очерк «Митрофаны», ставший «Введением» к книге, а главы, посвященные "ташкентскому делу" — и в его весьма расширительном, и в его более узком толковании ("Что такое "ташкентцы"?", "Ташкентцы-цивилизаторы" и "Они же") — предшествовали тем, которые рисуют происхождение и истоки ташкентства и ташкентцев.
"Сцепление глав чисто внешнее, — справедливо указывает Е. Покусаев. — Литературная цельность отсутствует при наличии, однако, большой жизненной цельности".[387] Последняя, разумеется, с лихвой искупает композиционное несовершенство книги.
В одной из рецензий Салтыков упрекал автора романа «Мандарин» Н. Д. Ахшарумова, рисовавшего фигуру современного «дельца», в "некоторой несмелости в изображении существенных черт главных действующих лиц" (см. т. 9). "Господа ташкентцы" отличаются как раз поразительной художественной смелостью, дерзновенностью, с которой сатирик исследует и обобщает явления новой действительности.
"Его типы сразу же становятся такими же популярными, как типы Островского и т. д., - писал Н. Даниэльсон К. Марксу, посылая ему "Дневник провинциала", — сатиры, единственного, уцелевшего умного представителя литературного кружка Добролюбова — Щедрина. — Никто не умеет лучше его подмечать пошлые стороны нашей общественной жизни и высмеивать их с большим остроумием".[388]
Поводом для появления одного из самых блестящих сатирических обобщений Салтыкова — типа «ташкентца» — послужили события, происшедшие после овладения Россией обширными территориями Средней Азии.
Завоеванный в 1865 году Ташкент через два года стал центром нового Туркестанского генерал-губернаторства. Хлынувшая сюда орда чиновников быстро навела в присоединенном крае свои порядки, занялась откровенным грабежом местного населения, присвоением сумм, ассигнованных на казенные нужды.
Имя Ташкента перешло из победных военных реляций в рубрики уголовной хроники. Эпизод ташкентской службы становится довольно частой подробностью в биографиях уголовных преступников и скандалистов.
"Читали вы о том, как полупьяный капитан, из Ташкента, дрался с полицией, расквасил кой-кому носы, своротил рыла и жалел, что нет под рукой шашки, а то бы снес с плеч дурацкие головы дворников и полицейских", — спрашивал в феврале 1873 года в одном из писем К. Д. Кавелин.[389]
Либеральная пресса возмущалась лишь крайними формами произвола я «бесстыжества», с которыми действовали в Средней Азии царские чиновники, Салтыков же воспринял «ташкентство» как характерное, хотя и достигшее в благоприятных условиях особенно поразительных размеров, проявление аморальных, хищнических инстинктов правящих классов.
Поворот к политической реакции, обозначившийся в середине 60-х годов, позволил найти новое применение активности консервативного дворянства и чиновничества, с азартом и выгодой для себя участвовавших в различных карательно-репрессивных мероприятиях правительства, стремившихся еще более урезать проведенные реформы и беззастенчиво вторгавшихся в любую сферу общественной жизни.
События в Туркестанском генерал-губернаторстве как бы вовремя подоспели, чтобы Салтыков мог еще больше прояснить перед читателем тип, уже складывавшийся в его публицистике и первоначально называвшийся «шалунами» ("Наша общественная жизнь" — т. 6, стр. 159), «легковесными» и «хищниками» ("Признаки времени" — т. 7).
Существует мнение, что первый, по времени публикации в "Отечественных записках", очерк "Ташкентцы-цивилизаторы" еще не содержал полной художественной и публицистической характеристики нового типа.
Действительно, наиболее развернуто понятия «Ташкент» и «ташкентцы» раскрыты в следующем опубликованном очерке "Что такое "ташкентцы"?". Однако уже в "Ташкентцах-цивилизаторах" герой охарактеризован как человек, который "ничего не знает", но "ни перед какой профессией не задумывается", "как просветитель вообще, просветитель на всяком месте и во что бы то ни стало; и притом просветитель, свободный от наук, но не смущающийся этим", циничный по самой своей сути.
Сама биография героя первого же очерка Салтыкова не исчерпывается его «ташкентским» подвигом — растратой казенных денег, которую он совершил, так и не попав в Ташкент. Он уже обладает определенным политическим лицом: участвует в подавлении польского восстания 1863 года, и если не «цивилизовал» внутренних губерний России, то лишь потому, что "в этих благодатных краях все уже до такой степени процивилизовано", что ему "оставалось только преклониться ниц" перед тем, что уже было «создано» его бравыми предшественниками.
"Вероятно, по дороге я засмотрелся на какую-нибудь постороннюю губернию и… Господи! Тут есть какое-то волшебство. Злой волшебник превратил в Ташкент Рязанскую губернию… Рязанскую или Тульскую?!" — припоминает герой случившееся.
Тут уже заключен "магический кристалл", сквозь который будет показан и рассмотрен тип «ташкентца»: сам «Ташкент» — в узком смысле слова — на сцене так и не появится, но «волшебство» сатирика обнаружит Ташкент уже в широком смысле этого слова в различных аспектах внутренней и внешней политики самодержавия, в различных областях социальной и духовной жизни.
Салтыков поочередно "превращает в Ташкент" то находившуюся под управлением России часть Польши, то Петербург, делая его ареной разнузданных «подвигов» компании "Робкое усилие благонамеренности".
Тем не менее современная Салтыкову пресса, охотно подхватив изобретенную им кличку, ограничивалась самой узкой ее трактовкой, приурочивала ее исключительно к событиям и героям скандальной уголовной хроники. Наиболее важные для сатирика аспекты «ташкентства», таким образом, скрадывались, оставались в тени.[390]
В очерке "Что такое "ташкентцы"?" Салтыков публицистически развил свое понимание «ташкентства», обнажив от "покровов обыденности" целый ряд внутренне однородных явлений, которые обобщенно выражены этим названием.
Здесь были даны вышеприведенные характеристики ташкентца как просветителя, свободного от наук, и определение Ташкента, который, "как термин отвлеченный… есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где "имеет право гражданственности предание о Макаре, телят не гоняющем".
Салтыков вкратце обрисовывает и такие модификации ташкентства, которые способны пережить общество, породившее это явление: "Ташкент удобно мирится с железными дорогами, с устностью, гласностью, одним словом, со всеми выгодами, которыми, по всей справедливости, гордится так называемая цивилизация. Прибавьте только к этим выгодам самое маленькое слово: фюить! — и вы получите такой Ташкент, лучше которого желать не надо".
Но главным желанием писателя остается проделать такую разъяснительную работу, которая "может внести в общую сокровищницу общественной физиологии материал довольно ценный" для определенного понимания процессов современной ему жизни.
В очерке «Митрофаны», позднее ставшем «Введением» ко всей книге, он дорисовывает сатирический облик отечественного "ташкентца".
Крепостное право, когда «ташкентец» или его предки безапелляционно определяли судьбу подвластных им людей, не улетучилось из его памяти и «удостоверяет» его «право» относиться к окружающей жизни как к материалу для его размашистых действий. Идолопоклонник табели о рангах, закреплявшей за ним завидную долю жизненных благ, он ведет свой род от фонвизинского Митрофанушки и по-прежнему убежден, что все то вздор, чего он не знает.
Правда; времена: изменились, и он лишился части "дедовских прав". Однако «ташкентец» видит в этом не исторический процесс "перемещения материальных и умственных богатств из одних рук в другие", а простую случайность, обидную оплошность или еще чаще вражьи козни.
Правда, он усвоил, что вслед за необходимостью сменить кафтан на фрак пришлось поступиться и некоторыми другими прежними формами, что, желая чего-нибудь достичь, ныне не в пример удобнее сослаться не на свою "господскую прихоть", а на интересы "просвещения и цивилизации".
А чтобы избежать действительной цивилизации, с ее «развращающими», гибельными для старых общественных форм, последствиями, можно заявить о том, что Запад разлагается и его наука поражена бесплодием, что нечего носить "чужое белье", а пора бы сказать собственное "новое слово", и т. д.
Возможно, что в этой части очерка Салтыков полемизировал с националистическими идеями, которые развивал в это время Н. Я. Данилевский в статьях на страницах журнала «Заря», составивших затем книгу "Россия и Европа", где, с некоторыми оговорками, высказывалось согласие со славянофильскими утверждениями о "гниении Запада".
Мнимая доступность для «ташкентцев» любой области жизни объясняется, как раз их способностью "привести все к одному знаменателю", то есть устранить все им непонятное, чуждое, нежелательное, или даже просто не соответствующее их темпераменту.
"Право обуздывать, право свободно простирать руками вперед" — вот что дружно отстаивают ташкентцы-Митрофаны, вот их единственный "талант".
Их историческое бесплодие все более выступает наружу по мере того, как все «пополняется» усложняется материал", лежащий в основе жизни и приходящий в вопиющее противоречие с отжившими формами общественного устройства, за которые держатся ташкентцы.
Их «историческое» зодчество сводится к формуле, пародирующей знаменитое цезаревское изречение и многократно варьирующейся на страницах "Господ ташкентцев":
"Налетел, нагрянул, ушиб… а что ушиб? — он даже не интересуется и узнавать об; этом…"
"Где ж элементы будущего?" — этим вопросом, который настойчиво повторяется в финале «Введения», Салтыков недвусмысленно отказывает Митрофанам в возможности "произнести новое слово".
В очерке "Что такое "ташкентцы"?", говоря о причине и характере предпринятого им исследования, писатель заявлял: "…ташкентство пленяет меня не столько богатством внутреннего своего содержания, сколько тем, что за ним неизбежно скрывается "человек, питающийся лебедою".
Именно с точки зрения интересов этого человека, на которого "окончательно обрушивается ташкентство всевозможных родов и видов", и смотрит Салтыков на все «проказы» героев, занимающих авансцену его очерков.
"Безобразный муравейник", которым представляется постороннему взгляду скопище людей, "питающихся лебедою", — для Салтыкова не только предмет живейшего гуманистического сочувствия, но и величайшая историческая загадка, которую он пытался разгадать всю свою жизнь.
Насколько тяжек причиненный народу веками всевозможного гнета ущерб, способен ли он к активному историческому зодчеству-действительному, а не "ташкентскому"! — вот что стремился постичь писатель, гневно опровергая априорные утверждения о «безличности» "человека, питающегося лебедою".
Констатируя, что в пореформенную эпоху народные массы стали доступнее для исследования, и надеясь, что впоследствии на этом пути "упадут и другие последние преграды", Салтыков заключал очерк "Что такое "ташкентцы"?" — взволнованными словами: "Что тогда откроется? вот в чем весь вопрос".
При всей вольности обращения писателя с композицией своей книги вряд ли можно счесть случайным совпадением то, что оба открывающих ее программных очерка завершаются этими однородными, полными тревоги и сомнений вопросами о будущем России и о его творцах.
В предисловии "От автора", появившемся в 1873 году в первом отдельном издании книги, Салтыков высказывал желание написать следующую ее часть "Ташкентцы в действии", где на сцену явится самое "ташкентское дело", но которая так и не была им написана.
Большинство же героев первой, оставшейся единственной части книги — это еще только "Ташкентцы приготовительного класса", описанные в четырех параллелях, пародийно напоминающих "Сравнительные жизнеописания" Плутарха.
Плутарх построил свой знаменитый труд по преимуществу в виде парных параллельных жизнеописаний, заключая каждую пару «сопоставлением», где указывались сходные черты обоих героев.
В "Ташкентцах приготовительного класса" — четыре биографии. Это предыстория ташкентцев, генезис «ташкентства», которое еще не появилось на сцену, но уже заложено в любом из персонажей в силу его происхождения, воспитания, психологии, воздействия окружающей среды.
"Ташкентцы приготовительного класса" возникают перед нами словно бы из «воздуха» самой эпохи и пребывают в готовности к любым «подвигам» на стезе благонамеренности.
Отдельные «сопоставления» этих "сравнительных жизнеописаний" отсутствуют, но щедринские «параллели» многократно и разнообразно перекликаются между собою.
Великосветская родня Nicolas Персианова разительно отличается от рыщущего по уезду отца Хмылова — исправника Петра Матвеевича и его брата Софрона, уездного стряпчего, который "разорял полегоньку… но разорял дотла, до тех пор, пока последний грош не вызудит". Столь же различна и обстановка, в которой оба героя получают образование.
Но заветные «идеалы» той и другой среды, отношение к жизни, в ней процветающее, в сущности одни и те же.
Петр Матвеевич Хмылов заслужил добрую репутацию у окрестных помещиков: "У нас исправник лихой! он подтянет!" К восклицанию "я вас подтяну!" сводится, после ряда маниловски-бессодержательных прожектов, и хозяйственная деятельность Персианова в деревне. Впрочем, и сам венценосный «хозяин» всея Руси выражался в то время о печати, что ее надо «подтянуть».[391] И простодушное убеждение Петра Матвеевича, что стоит ему повесить нагайку на стену, как через два дня весь уезд вверх ногами пойдет, нисколько не уступает призывам тогдашних государственных мужей к "спасительной строгости".
Да и воспоминания сподвижника Муравьева о «полечке», которую он «подцепил» среди "бранных трудов", ничем не хуже бесед на «амурные» темы, которые ведутся в семействах Персиановых и Нагорновых.
За исключением Хмылова, прирожденного «палача», как его прозвали еще в школе, "ташкентцы приготовительного класса" — это уже, пользуясь словами одного из салтыковских героев, отборная гвардия ташкентства, а не «чернорабочие» его элементы, которые непосредственно заняты "кровопусканием".
Однако писатель убедительно вскрывает присущее всем им духовное убожество, низкий нравственный уровень, полную свободу от убеждений и представлений о том, чем оборачивается их деятельность для народа и государства.
Герои двух последних «жизнеописаний» — Миша Нагорнов и Порфиша Велентьев — «ташкентцы» наиболее свежей формации, новой, фактически буржуазной складки. Оба с вожделением впитывают в себя атмосферу развернувшейся погони за рублем, стремительных обогащений, головокружительных карьер промышленников, акционеров, финансистов, адвокатов.
"А нас взяточниками обзывают! — негодует отец Нагорнова, поседевший в департаменте чиновник, — мы обрезочки да обкусочки подбирали — мы взяточники! А он целого человека зараз проглотить готов — он ничего! он благородный!"
По воле отца ставший прокурором, Миша Нагорнов завистливо заглядывался на доходы адвокатов, чья профессия кажется ему более выгодной.
Скрытый сарказм салтыковского очерка заключается в постоянно возникающем в нем сопоставлении этого адвокатского процветания с роскошью преуспевающих кокоток.
Мать и сын Нагорновы завидуют доходам и тех и других. А когда мать пробует уговорить мужа разрешить Мише пойти в адвокаты, он с досадой отвечает: "Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!"
Завершающий собой галерею "ташкентцев приготовительного класса" Порфирий Велентьев знаменует собой уже чисто буржуазное хищничество. С детства он возрастал "на самом лоне финансовых операций", производившихся, с одной стороны, отцом-чиновником, обкладывавшим своего рода налогом находившееся в его ведении "стадо откупщиков и винокуренных заводчиков", а с другой — матерью, которая "торговала мужиком".
Да и само появление будущего финансиста на свет происходит вроде бы в результате тяготения друг к другу не самих людей, а …капиталов, ими «представляемых». "Единственный амурный разговор между Велентьевым (отцом Порфирия. — А. Т.) и княжною" похож скорее на щелканье счетов.
Шелестенье ассигнаций, таинственная суета в папашином кабинете и куда более откровенный процесс «прижимки» мужиков маменькой, энергическое выражение "хоть роди да подай", к которому любила прибегать Нина Ираклиевна,
— все это уже создавало у ребенка своеобразный "вкус к финансам".
Мелькнувшие же в родном городе героя отдаленные родственники княжны-шулера и пройдохи братья Тамерланцевы — заронили в душу мальчика презрение к крохоборческому скопидомству родителей и мечту о фантастическом, внезапном, стремительном обогащении,
В детстве, присутствуя при материнских операциях, Порфиша от щелканья косточек на счетах "каждый раз вздрагивал, как будто в этом щелканье слышалась ему какая-то сухая, безапелляционная резолюция".
"Коротенькая" политэкономия, которой его обучали в том же заведении, где воспитывался и Персианов, устранила всякие докучные напоминания о "трепете действительной, конкретной жизни, с ее ликованиями и воплями, с ее сытостью и голодом, с ее излюбленными и обойденными".
Вместо этого Порфиша познакомился с отвлеченными от реальной жизни манипуляциями "спроса и предложения" биржевой игры, при которых наяву совершался "перл созидания" — "созидание из ничего", напоминавшее фокусы братьев Тамерланцевых, когда при слове «клац» в пустой руке обнаруживались золотые монеты.
Из всех "ташкентцев приготовительного класса" Порфирий Велентьев — самый опасный, представляющий собою наиболее разрушительные, паразитические тенденции капитализма. Недаром именно для него делает сатирик исключение, хотя бы вкратце осведомляя читателя о «ташкентском» подвиге Велентьева — проекте "беспошлинной двадцатилетней эксплуатации всех принадлежащих казне лесов для непременного оных, в течение двадцати лет, истребления".
Велентьев открывает в творчестве Салтыкова галерею «дельцов» нового, буржуазного типа — Разуваевых, Колупаевых, Деруновых. Именно к нему относится пророчество сатирика, заключающее книгу "Господа ташкентцы" о "реформаторе, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет, чтоб дать место другому реформатору, который также придет, насорит и уйдет…".
Придет, насорит и уйдет — таково, по мысли писателя, еще одно видоизменение формулы "исторического зодчества", которым, вслед за дворянством, занялась и буржуазия.
-
Отклики критики на цикл "Господа ташкентцы" немногочисленны и не глубоки по содержанию. Они представляют собой, главным образом, пересказы произведения в целом или отдельных его частей. Из аналитических отзывов можно указать немногое.
Отмечая способность Салтыкова улавливать мельчайшие изменения в социальной структуре общества, критика подчеркивала злободневность явления, подмеченного и изображенного им под названием ташкентства. "Перед читателем проходит галерея живых и ярко очерченных сатириком-художником типов", — писал С. Герцо-Виноградский.[392] Того же мнения придерживался анонимный критик «Неделя»: "В этих очерках мы имеем мастерски изложенную историю развития типа, который мог только народиться на почве современности".[393]
Либеральная критика признавала; что ташкентец является "реальнейшим типом", "лучшим из всех щедринских типов", но эта оценка нередко сопровождалась рассуждениям" относительно расплывчатости и отсутствия определенных границ ташкентства, в результате чего Салтыков будто бы стал "валить в ташкентскую кучу решительно все, что ему под руку попадется".[394] С такого рода суждениями не согласился автор статьи "Настоящие ташкентцы", подписанной инициалами П. Б. Он выступил против тех, кто не понимал, насколько реален тип «ташкентца», и кто считал, что Салтыков "обыкновенно очень долго играет все на одной и той же струне" и "что-то уж много развелось ташкентцев под плодовитым пером Щедрина". "Никогда еще литература не клеветала на свое общество", — доказывал этот критик, основываясь на книге Салтыкова.[395]
Однако различные вариации упрека в беспредельном расширении границ ташкентского типа были довольно многочисленны и содержались как в статьях, посвященных отдельным главам журнальной публикации, так и в рецензиях на первое книжное издание "Господ ташкентцев".[396]
Полемизируя с критикой, стремившейся сузить идейно-художественный диапазон произведения и дискредитировать тип ташкентца, лишить его конкретного социального содержания, Салтыков в предисловии "От автора", предпосланном изд. 1873, изложил свою точку зрения на сущность изображаемого им явления, характеризующего русскую жизнь 70-х годов и широко распространенного ("…ежели бы я пошел еще далее в воспроизведении различных типов «ташкентетва», то, работе моей, пожалуй, не было бы конца…").
Среди откликов, вызванных "Господами ташкентцами", должна быть названа статья "Г. Щедрин, побиваемый собственными друзьями", опубликованная без подписи и принадлежащая, как сейчас установлено, писателю Г. П. Данилевскому.[397] Газета "Русский мир" в это время находилась под сильным влиянием генерала Черняева, вскоре (с 1873 года) ставшего ее издателем. На ее страницах резкие, а подчас и бранные выступления против Салтыкова были не редкостью, и названная статья Г, П. Данилевского в этом отношении не составила исключения. Открытое нападение на Салтыкова, предпринятое ее автором, обусловлено не только реакционностью общественно-политической позиции газеты, но и враждебным отношением Г. П. Данилевского к сатирику, в 60-х годах неоднократно выступавшему с резкой критикой его литературной позиции (см. т. 5, стр. 334–337; 408–416). Поводом для статьи Г. П. Данилевского явилась вторая параллель "Ташкентцев приготовительного класса", в которой Салтыков на основе личных впечатлений дал сатирическую зарисовку быта и нравов московского дворянского института. Г. П. Данилевский, воспитанник этого же учебного заведения, выразив недовольство сатирическим его изображением и заверив читателя, что "ничего подобного рассказанному г. Щедриным ни в одной школе 40-х годов на Руси уже не было", основную часть своей статьи посвятил злобным нападкам на писателя, использовав для этой цели тщательно составленный монтаж из отзывов русской критики 60-х — начала 70-х годов, известных своей враждебностью и далекой от объективности оценкой творчества Салтыкова. Статья Данилевского по своему значению выходит за рамки обычного отклика на очередную главу щедринского цикла и представляет собою одно из наиболее враждебных Салтыкову выступлений о нем.
Выход в свет первого отдельного издания "Господ ташкентцев" не вызвал сколько-нибудь значительных отзывов. Лишь мимоходом касались его в своих статьях и монографиях К. К. Арсеньев, К. Ф. Головин, А. М. Скабичевский, Н. К. Михайловский.[398]
В цикле статей "Русская общественная жизнь в сатире Щедрина", публиковавшихся в 1883 году в "Вестнике Европы", К. К. Арсеньев несколько страниц посвятил "Господам ташкентцам", особо подчеркнув мысль о широте понятия «ташкентец» и считая, что "разновидности типа настолько отличны друг от друга, что с гораздо большим успехом могли бы составить несколько отдельных типов". Одновременно он предпринял попытку выяснить связь «помпадуров» с «ташкентцами», подчеркнув, что "колебания в установке типа" отразились и на целом ряде созданных Салтыковым образов, среди которых ближе других к ташкентцам стоит Хмылов, несколько далее Порфиша Велентьев и Тонкачев, a Nicolas Персианов и Миша Нагорнов подают надежды скорее стать помпадурами, чем ташкентцами. "Если слово «ташкентец» сделалось именем нарицательным, наравне с «помпадуром», то это объясняется необыкновенною рельефностью фигур, выведенных на сцену под кличкой "ташкентцев-цивилизаторов". Вид, ярко" расцвеченный и полный жизни, затмил собою род, задуманный слишком^Шроко и обрисованный недостаточно определенно".
Подчеркивая широту ташкентского типа и отмечая, что Салтыков "обобщил это прозвище, применив его ко всем культурным людям", А. М. Скабичевский в "Истории новейшей русской литературы" (СПб. 1891), сформулировал мысль относительно преемственной связи между "Господами ташкентцами" и "Дневником провинциала в Петербурге", который, по его мнению, является, в сущности, несколько видоизмененным по замыслу и оформлению вторым томом "Господ ташкентцев" ("Ташкентцы в действии"). Это же положение, но в более широком понимании, высказано и К. Ф. Головиным в его книге "Русский роман и русское общество" (СПб. 1897), в которой он справедливо замечает, что щедринское творчество в значительной своей части посвящено изображению "действующих ташкентцев": "Этот тип беззастенчивых тунеядцев, быть может, лучший из всех щедринских типов, получил у него собирательное название "господ ташкентцев", хотя он выступает не в одном только сборнике, озаглавленном этим именем. Ташкентцы разного рода, то есть дворянские недоросли, знающие, где раки зимуют, и рано научившиеся жизненной мудрости, так и остались до конца одним из любимых сюжетов его творчества".
Последующие отклики на "Господ ташкентцев", время от времени появлявшиеся в дореволюционной печати, либо посвящены частным вопросам, либо представляют собой поверхностную характеристику произведения.
-
"Господа ташкентцы" печатались в "Отечественных записках" в 1869–1872 годах. Воссоздание творческой истории произведения затруднительно ввиду почти полной утраты рукописей и незначительности сведений о работе над циклом в эпистолярном наследии писателя и в мемуарной литературе. Сохранившиеся шесть рукописей (ИРЛИ) представляют собой наброски двух очерков, предназначавшихся для ташкентского цикла, но позднее Салтыковым отброшенных и при жизни его не публиковавшихся (см. раздел "Незавершенные замыслы и наброски").
"Господа ташкентцы" создавались, как это характерно для Салтыкова, одновременно с работой писателя над рядом других произведений: параллельно завершались "Помпадуры и помпадурши", печатались «Итоги» и "Дневник провинциала в Петербурге", писались первые главы "Благонамеренных речей", "Господ Молчаливых". Отсюда заметная идейно-тематическая близость, а порой и сюжетное сходство отдельных ташкентских глав и эпизодов с некоторыми мотивами названных произведений.
Очерки о «ташкентцах» печатались в "Отечественных записках" не в том порядке и оформлении, в каком они потом были собраны в книгу. Состав и композиция "Господ ташкентцев" окончательно определились но втором отдельном издании- 1881 года. Третье отдельное издание 1885 года — последнее прижизненное — повторяет второе. В помещаемой ниже таблице отражены те изменения, которые были произведены Салтыковым в первоначальной (журнальной) последовательности глав ташкентского цикла и в заглавиях их при подготовке отдельных изданий (цифры в скобках, предшествующие названию журнальной публикации, обозначают последовательность, в какой очерки появлялись в "Отечественных записках").
Название очерков Изд. 1873 Изд. 1881 и 1885
в журнальной публикации
(3) Митрофаны Введение Введение
ОЗ. 1870, Э 11
(2) Что такое «ташкентцы»? Что такое Что такое
Отступление ОЗ, 1869, Э 11 «ташкентцы»? "ташкентцы"?
(1) Господа ташкентцы. Господа ташкентцы. Ташкентцы-
Из воспоминаний одного Тип объяснительный цивилизаторы
просветителя (из воспоминаний
ОЗ, 1869, Э 10 одного просветителя) Они же
(4) Ташкентцы Ташкентцы приготовительного класса
приготовительного класса Параллель первая Параллель первая
ОЗ, 1871, Э 9
(5) Ташкентцы Параллель вторая Параллель вторая
приготовительного класса
(вторая параллель)
ОЗ, 1871, Э 11
(6) Ташкентцы Параллель третья Параллель третья
приготовительного класса
(третья параллель)
ОЗ, 1872, Э 1
(7) Ташкентцы Параллель четвертая Параллель четвертая
приготовительного класса
(параллель четвертая)
ОЗ, 1872, Э 9
Первый очерк журнальной публикации "Господа ташкентцы. Из воспоминаний одного просветителя" (ОЗ, 1869, Э 10), представлявший собою Злободневный отклик на события, развернувшиеся в Средней Азии, стал исходным пунктом будущего ташкентского цикла. Сопоставление его с незаконченным очерком "Господа ташкентцы. Из воспоминаний одного просветителя. Нумер второй" свидетельствует, что создавались они одновременно (см. стр. 797) и. следовательно, в это время Салтыков уже задумал написать несколько очерков или рассказов, относящихся к теме "ташкентского просветительства". Это подтверждается и общим подзаголовком обоих очерков ("Из воспоминаний одного просветителя"), и проставленным вв втором из них «нумером». Однако после завершения первого очерка Салтыков, временно отложив работу над "нумером вторым", написал очерк "Что такое «ташкентцы»? Отступление", зафиксировав этим заглавием отклонение от первоначального сюжетного плана в сторону теоретического определения «ташкентства» и ташкентского типа. Такое теоретическое разъяснение должно было, по мысли автора, предшествовать задуманным им «нумерам» — главам с экспозицией новых образов "ташкентцев".
Напечатав очерк "Что такое «ташкентцы»? Отступление", Салтыков, повидимому тогда же, в ноябре — декабре 1869 года, вновь обратился к начатой им серии «нумеров». Оставленный им "нумер второй" был заново переработан и дополнен. Если в первой редакции ("нумер второй") преимущественное внимание уделялось обстоятельствам, связанным с воспитанием и формированием будущего ташкентца, то во второй ("нумер третий") упор сделан на характеристике его практической деятельности. Однако новая редакция "нумера второго", ставшего теперь "нумером третьим" и доведенного или почти доведенного до конца, напечатана не была. Салтыков отложил работу над «нумерами», видимо предполагая в дальнейшем снова вернуться к «ташкентцу» и начать «исследование» с выяснения роли семьи и школы в его формировании.
Почти двухлетний перерыв в работе над "Господами ташкентцами", во время которого были закончены "Помпадуры и помпадурши" и "История одного города", был вызван как этими трудами, так, по-видимому, и творческими соображениями, потребовавшими значительного изменения в самом замысле. Высказывавшееся в литературе мнение, согласно которому в приостановке работы над циклом сыграл свою роль также цензурный инцидент с очерком "Они же" (см. стр. 691), едва ли обосновано. Салтыков вернулся к "Господам ташкентцам" лишь летом 1871 года, внеся в первоначальный план существенные коррективы. Теперь каждая из «параллелей», заменивших прежние «нумера», была посвящена исследованию «приготовительного» периода биоррафии «ташкентца», его воспитания в семье и в школе, то есть полностью направлена на выяснение причин и условий возникновения в русской жизни подобного типа. Вследствие этого произошел некоторый разрыв между опубликованными ранее двумя ташкентскими очерками, связанными с задуманными, но неосуществленными «нумерами» и значительно более далеко отстоящими от создаваемых вместо них параллелей: в напечатанных очерках характеризовалась сущность ташкентства, в «параллелях» же рассматриваются лишь источники и условия формирования «ташкентца». Поэтому, вероятно, Салтыков и не счел возможным при нумерации параллелей учесть опубликованные ранее ташкентские очерки, которые в 1869 году мыслились в единстве с задуманными "нумерами".
Написанные в 1871–1872 годах четыре параллели (пятая завершена не была и осталась в рукописи) явились осуществлением первой половины замысла — "Ташкентцы приготовительного класса". Вторая половина этого замысла — "Ташкентцы в действии", в свою очередь подразделявшаяся на две части: "Ташкентцы на пути к славе" и "Ташкентцы на верху величия", — осуществлена не была. Причины отказа писателя от продолжения ташкентского цикла следует искать, видимо, в характере ближайших его творческих замыслов ("Дневник провинциала в Петербурге", "Благонамеренные речи"), в значительной степени ассимилировавших предполагавшиеся аспекты продолжения "Господ ташкентцев".
К концу 1872 года, когда Салтыков обратился к подготовке отдельного издания "Господ ташкентцев", цикл представлял собою разрозненные звенья разных вариантов одного и того же замысла: два очерка, служившие сначала введением к циклу, и четыре позднее написанные параллели, являющиеся первой частью задуманного «исследования» о ташкентцах, еще не составляли цикла и не выражали полностью авторского представления о ташкентстве как общественно-социальном явлении в целом.
В изд. 1873 Салтыков включил четыре параллели, под общим заглавием "Ташкентцы приготовительного класса", впоследствии в текстовом и композиционном отношении не изменявшиеся. В качестве своеобразного введения к ним, сопровожденного авторским предисловием, помещены три ранних очерка, представляющие собою общественно-политическую и нравственную оценку ташкентства, а также его теоретико-идеологическое обоснование, среди них опубликованный в конце 1870 года очерк «Митрофаны», получивший в изд. 1873 место и заглавие «Введение». Первоначально «Митрофаны» были опубликованы в качестве самостоятельной статьи, никакого отношения к "Господам ташкентцам" не имеющей. Возможность подключения их к ташкентскому циклу, да еще в качестве введения, занимающего ведущее место в структуре произведения, определяется близостью социально-политической и нравственной физиономии ташкентцев и Митрофанов, а также широтой изложенных в нем суждений Салтыкова о судьбах России, о характере ее общественно-политического развития в пореформенные годы. "Эти Митрофаны-просветители, — писал Горький, — живейшим образом превращаются в ташкентцев".[399] Таким образом, созданный независимо от ташкентского цикла образ Митрофана по характеру и содержанию обладал большим сходством с типом ташкентца, что дало Салтыкову все основания включить его в 1873 году в цикл.
За «Митрофанами», ставшими «Введением», в изд. 1873 следовали с частичным изменением заглавий два опубликованных в 1869 году очерка ташкентской серии. Если во «Введении» понятие ташкентства отсутствует и общее представление о нем дается посредством широкой характеристики близкого ему «митрофанства», то два последующих очерка полностью посвящены конкретному рассмотрению именно ташкентцев. Однако формирование цикла "Господа ташкентцы" в 1873 году закончено не было.
При подготовке второго издания книги в 1881 году Салтыков ввел в состав цикла очерк "Они же", поместив его непосредственно перед "Ташкентцами приготовительного класса". Этот очерк представляет собою отклик на события, последовавшие за каракозовским выстрелом 1866 года; Написан он был, по-видимому, ранее всех произведений ташкентской серии и без очевидной связи с ними. Лишь в 1869 году, пытаясь провести очерк в печать, Салтыков подключил его к публиковавшемуся очерку "Что такое «ташкентцы»? Отступление", но из-за цензурных осложнений он не был напечатан в "Отечественных записках" (см. стр. 691).
Таким образом, и в окончательном своем виде, в изд. 1881, "Господа ташкентцы" не приобрели полного структурно-композиционного единства и представляли собой объединение ряда произведений, связанных между собою общностью проблемно-тематической основы.
При жизни Салтыкова "Господа ташкентцы" издавались трижды: в 1873, 1881 и 1885 годах. При подготовке изд. 1873 писатель провел серьезную работу: изменил названия глав, сократил ряд фрагментов и произвел большую стилистическую правку; следы авторской работы носит на себе и второе издание, в котором начатая в 1873 году стилистическая отделка была продолжена, а также сделаны сокращения в "Параллели четвертой". Последнее издание (1885) отличается от предыдущего лишь незначительными поправками.
В настоящем томе "Господа ташкентцы" печатаются по тексту изд. 18S5 с исправлением ошибок и опечаток, произведенным на основании изучения предшествующих изданий. В разделе "Незавершенные замыслы и наброски" печатаются не публиковавшиеся при жизни Салтыкова незавершенные очерки 1869 года "Господа ташкентцы. Из воспоминаний одного просветителя. Нумер второй" и его переработанный и расширенный вариант "Господа ташкентцы. Из воспоминаний одного просветителя. Нумер третий". Здесь же помещена и незаконченная "Параллель пятая и последняя", написанная в 1872 году.