Истории о Раневской

Истории о Раневской

В эту часть книги мы включили те истории и рассказы о Фаине Раневской, чью стопроцентную достоверность не удается подтвердить. Легендарное чувство юмора Фаины Георгиевны и ее неиссякаемое жизнелюбие в людской памяти смешиваются с фразами и эпизодами, происходившими в ее окружении или вообще, которые бы просто могли случиться.

Сейчас, по прошествии времени, выяснить это уже не представляется возможным.

* * *

«Мое богатство, очевидно, в том, что мне оно не нужно», — заметила как-то Раневская. Когда молоденькая Марина Неелова переступила порог квартиры Фаины Георгиевны, она с изумлением воскликнула: «Я знала, что вы бедная. Но чтобы настолько…».

Долгие годы Раневская жила в Москве в Старопименовском переулке. Ее комната в большой коммунальной квартире упиралась окном в стену соседнего дома и даже в светлое время суток освещалась электричеством.

Марии Мироновой она заявила:

— Это не комната. Это сущий колодец. Я чувствую себя ведром, которое туда опустили.

— Но ведь так нельзя жить, Фаина.

— А кто вам сказал, что это жизнь?

Миронова решительно направилась к окну. Подергала за ручку, остановилась. Окно упиралось в глухую стену.

— Господи! У вас даже окно не открывается…

— По барышне говядина, по дерьму черепок, — ответила Раневская.

* * *

Она постоянно шутила на тему своего жилища, приводя в пример «более светлую жизнь» какого-нибудь знаменитого актера, режиссера или писателя. И очень любила свою домработницу, напоминавшую по виду и образу действий «городскую сумасшедшую». О катастрофическом единстве бытового кошмара и театрального искусства однажды сказала с присущей ей горечью:

«Дома хаос, нет работницы — в артистки пошли все домработницы. Поголовно все».

* * *

Бытовало мнение, что получение новой квартиры Фаиной Георгиевной связано с забавной историей о том, как КГБ вербовало артистку Раневскую.

Рассказывали, что Фаина Георгиевна, будучи женщиной весьма рисковой, не побоялась отклонить предложение сотрудничать с органами госбезопасности, которое сделал ей начальник контрразведки Советского Союза генерал-лейтенант Олег Грибанов.

Олег Михайлович при своем небольшом росточке обладал недюжинной гипнотической силой, великолепным даром убеждения. Подчиненные между собой называли его «Бонапартом». Сам Грибанов предложений о сотрудничестве Раневской не делал. На встречу с актрисой он послал молодого опера по фамилии Коршунов, заподозрить которого в изощренности ума можно с большим трудом.

Коршунов начал беседу издалека. Поведал он Раневской и о классовой борьбе на международной арене, и о происках шпионов на территории СССР, которые пытаются подставить подножку нашему народу, семимильными шагами движущемуся к светлому будущему. Невзначай напомнил также и о долге каждого советского гражданина оказывать посильную помощь органам государственной безопасности.

Вслушиваясь в страстный монолог Коршунова, Раневская прикидывала, как бы ей половчее уйти от предложения, которое, конечно же, должно последовать в заключение пламенной речи опера. Для начала в своей неподражаемой манере спросила:

— Молодой человек, а где вы были раньше, когда я еще не успела разменять седьмой десяток?

— Что вы, Фаина Георгиевна! — вскричал переполошившийся Коршунов. — Вам больше тридцати никто не дает, поверьте… Вы — просто девочка по сравнению с другими артистками вашего театра!

Закуривает Раневская очередную папиросу, хитро прищуривается и при этом так спокойно говорит:

— Мне с вами, молодой человек, все понятно… Сразу, без лишних слов, заявляю: я давно ждала этого момента, когда органы оценят меня по достоинству! И я всегда готова разоблачать происки ненавистных мне империалистических выползней… Можно сказать, что это — моя мечта детства. Но… Есть одно маленькое «но».

Во-первых, я живу в коммунальной квартире, а во-вторых, что еще важнее, я громко разговариваю во сне. Вот и давайте, коллега, а по-другому я вас, молодой человек, и не мыслю, вместе по-чекистски поразмыслим.

Представьте, вы даете мне секретное задание, и я, будучи человеком обязательным, денно и нощно обдумываю, как лучше его выполнить… И вдруг! И вдруг ночью, во сне, я начинаю сама с собой обсуждать выполнение вашего задания. Называть фамилии, имена и клички объектов, явки, пароли, время встреч и прочее… А вокруг меня соседи, которые неотступно за мной следят вот уже на протяжении многих лет. И что? Я, вместо того чтобы принести свою помощь на алтарь органов госбезопасности, предаю вас!

Сценически искренний монолог Раневской произвел на Коршунова неизгладимое впечатление. Доложив о состоявшейся вербовочной беседе Грибанову, в заключение сказал:

— Баба согласна работать на нас, я это нутром чувствую, Олег Михайлович! Но… Есть объективные сложности, выражающиеся в особенностях ее ночной физиологии.

— Что еще за особенности? — спросил Грибанов.

— Громко разговаривает во сне… Да и потом, Олег Михайлович, как-то несолидно получается. Негоже все-таки нашей прославленной народной артистке занимать комнату в коммунальной квартире…

Через месяц Раневская праздновала новоселье в высотке на Котельнической набережной.

И тогда Коршунов вновь пошел на приступ. Однако каждый раз выяснялось, что Фаина Георгиевна пока не может с ним встретиться: то она готовится к премьере, то у нее сплин, то насморк.

В конце концов, взбешенный Коршунов сообщил актрисе, что приедет к ней домой, в новую отдельную квартиру для окончательного разговора. Не знал молодой капитан, с кем столкнула его судьба. Вскорости в приемной КГБ при Совете Министров СССР появился некий гражданин неопределенного возраста с испитой физиономией и попросил принять от него заявление.

Коллективное заявление жильцов высотки на Котельнической набережной, где уже месяц проживала Раневская, через час лежало на столе у Грибанова. Жильцы верхнего этажа (десять подписей) дружно уведомляли органы госбезопасности, что прямо под ними проживает некая дама, которая ночи напролет громко разговаривает сама с собой о происках империалистических разведок и о том, что она с ними сделает, какую кузькину мать им покажет, как только ее примут в органы госбезопасности внештатным сотрудником.

Через час Грибанов вызвал к себе Коршунова, отдал заявление, ограничившись коротким замечанием:

— На Фаине поставь крест, ищи другого… Кто молчит во сне.

По прошествии некоторого времени Коршунову от агентуры, окружавшей Раневскую в Театре имени Моссовета, конечно, стали известны подробности того пресловутого «коллективного заявления». За две бутылки водки актриса подбила на эту акцию сантехника из ЖЭКа, того самого заявителя с испитым лицом.

Но поезд уже ушел, квартира осталась за Раневской…

Когда Раневская получила новую квартиру, друзья перевезли ее немудреное имущество, помогли расставить и разложить все по местам, собирались уходить. Вдруг Раневская заголосила:

— Боже мой, где же мои похоронные принадлежности?!Куда вы положили мои похоронные принадлежности? Не уходите же, я потом сама ни за что не найду, я же старая, они могут понадобиться в любую минуту!

Все стали искать эти «похоронные принадлежности», не совсем понимая, что, собственно, следует искать. Вдруг Раневская радостно закричала:

— Слава Богу, нашла!

И торжественно продемонстрировала всем «похоронные принадлежности» — коробочку со своими орденами и медалями.

* * *

Легенды рассказывают о её бескорыстии и расточительности. Получив однажды гонорар за фильм, Раневская напугалась большой пачки купюр и бросилась в театр. Она встречала своих знакомых за кулисами и спрашивала, нужны ли им деньги на что-нибудь. Один брал на штаны, второй — на обувь, кто-то — на материю. Когда Фаина Георгиевна вспомнила, что ей тоже, пожалуй, не мешает что-нибудь прикупить, было уже поздно. «И ведь раздала совсем не тем, кому хотела», — огорчалась она потом.

* * *

Раневская говорила, что когда Бог собирался создать землю, то заранее знал, что в XX веке в России будет править КПСС, и решил дать советским людям такие три качества, как ум, честность и партийность. Но тут вмешался черт и убедил, что три таких качества сразу — жирно будет. Хватит и двух. Так и повелось:

Если человек умный и честный — то беспартийный.

Если умный и партийный — то нечестный.

Если честный и партийный — то дурак.

* * *

Литературовед Зильберштейн, долгие годы редактировавший «Литературное наследство», попросил как-то Раневскую написать воспоминания об Ахматовой.

— Ведь вы, наверное, ее часто вспоминаете, — спросил он.

— Ахматову я вспоминаю ежесекундно, — ответила Раневская, — но написать о себе воспоминания она мне не поручала.

А потом добавила: «Какая страшная жизнь ждет эту великую женщину после смерти — воспоминания друзей».

* * *

Актрисой Раневская «почувствовала себя очень рано»:

«…Испытываю непреодолимое желание повторять все, что делает дворник. Верчу козью ножку и произношу слова, значение которых поняла только взрослой. Изображаю всех, кто попадается на глаза. «Подайте Христа ради», — произношу вслед за нищим; «Сахарная мороженая», — кричу вслед за мороженщиком; «Иду на Афон Богу молиться», — шамкаю беззубым ртом и хожу с палкой скрючившись, а мне 4 года».

* * *

Театр Раневская называла «кладбищем несыгранных ролей».

Кино люто ненавидела: «На киноплощадке у меня такое чувство, как будто я моюсь в бане, и вдруг туда пришла экскурсия».

«Хочу в XIX век!» — не раз говорила она.

* * *

Как-то у Раневской спросили, почему она не снимается у Сергея Эйзенштейна.

Раневская ответила, что скорее будет продавать кожу с задницы, чем сниматься у него.

Эйзенштейну донесли фразу Раневской. Он прислал ей телеграмму: «Как идет торговля?»

* * *

В свое время именно Эйзенштейн дал застенчивой, заикающейся дебютантке, только появившейся на «Мосфильме», совет, который оказал значительное влияние на ее жизнь.

— Фаина, — сказал Эйзенштейн, — ты погибнешь, если не научишься требовать к себе внимания, заставлять людей подчиняться твоей воле. Ты погибнешь, и актриса из тебя не получится!

* * *

На заграничных гастролях коллега заходит вместе с Фаиной Георгиевной в кукольный магазин «Барби и Кен».

— Моя дочка обожает Барби. Я хотел бы купить ей какой-нибудь набор…

— У нас широчайший выбор, — говорит продавщица, — «Барби в деревне», «Барби на Гавайях», «Барби на горных лыжах», «Барби разведенная»…

— А какие цены?

— Все по 100 долларов, только «Барби разведенная» — двести.

— Почему так?

— Ну как же, — вмешивается Раневская. — У нее ко всему еще дом Кена, машина Кена, бассейн Кена…

* * *

(Из записей Раневской.) Я была летом в Алма-Ате. Мы гуляли по ночам с Эйзенштейном. Горы вокруг. Спросила: «У вас нет такого ощущения, что мы на небе?»

Он сказал: «Да. Когда я был в Швейцарии, то чувствовал то же самое». — «Мы так высоко, что мне Бога хочется схватить за бороду». Он рассмеялся…

Мы были дружны. Эйзенштейна мучило окружение. Его мучили козявки. Очень тяжело быть гением среди козявок».

* * *

Раневская тяжело переживала смерть режиссера Таирова. У Фаины Георгиевны началась бессонница, она вспоминала глаза Таирова и плакала по ночам.

Потом обратилась к психиатру. Мрачная усатая армянка устроила Раневской допрос с целью выяснить характер ее болезни. Фаина Георгиевна изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее:

— На что жалуешься?

— Не сплю ночью, плачу.

— Так, значит, плачешь?

— Да.

— Сношений был? — внезапный взгляд армянки впился в Раневскую.

— Что вы, что вы!

— Так. Не спишь. Плачешь. Любил друга. Сношений не был. Диагноз: психопатка! — безапелляционно заключила врач.

* * *

Близким друзьям, которые ее посещали, Раневская иногда предлагала посмотреть на картину, которую она нарисовала. И показывала чистый лист.

— И что же здесь изображено? — интересуются зрители.

— Разве вы не видите? Это же переход евреев через Красное море.

— И где же здесь море?

— Оно уже позади.

— А где евреи?

— Они уже перешли через море.

— Где же тогда египтяне?

— А вот они-то скоро появятся! Ждите!

* * *

Разгадывают кроссворд:

— Женский половой орган из пяти букв?

— По вертикали или по горизонтали?

— По горизонтали.

— Тогда ротик.

* * *

Опять отгадывают кроссворд.

— Падшее существо, пять букв, последняя — мягкий знак?

Раневская быстро:

— Рубль!

* * *

Раневская уверяла, что на амурном фронте ее буквально преследовали неудачи. На ее первом свидании выяснилось, что гимназист пригласил на рандеву сразу двух девочек, а потом наблюдал, как соперницы его делят. История кончилась грустно: конкурентка стала швырять в Фаину камнями.

Еще один курьез случился с Раневской в Баку — в парке к ней пристал какой-то мужчина. Пытаясь от него отвязаться, она сказала: «Товарищ, вы, наверное, ошиблись. Я старая и некрасивая женщина». Он обогнал ее, посмотрел в лицо и заявил: «Вы правы. Очень извиняюсь». «Мерзавец!» — так обычно заканчивала рассказывать эту историю Фаина Георгиевна.

* * *

Кто-то из актёров звонит Фаине Георгиевне, чтобы справиться о здоровье.

— Дорогой мой, — жалуется она, — такой кошмар! Голова болит, зубы ни к черту, сердце жмет, кашляю ужасно. Печень, почки, желудок — все ноет! Суставы ломит, еле хожу… Слава Богу, что я не мужчина, а то была бы ещё предстательная железа!

* * *

Все, кто бывал у Раневской дома, обязательно отмечали, как трогательно относилась старая артистка к своему подобранному на улице с поломанной лапой псу Мальчику. Соседка рассказывала, что, войдя к ней однажды, обнаружила её неподвижно сидящей в кресле — на открытой ладони лежала не подающая признаков жизни муха. Как выяснилось, муха залетела в молоко, и Раневская ждала, чтобы муха обсохла и улетела.

* * *

Трогательная дружба связывала Раневскую с… тараканами. Актёр и певец М.М. Новохижин рассказывал, что часто записывался с Раневской на радио. Репетировали у Раневской дома — с чаем, пирогами и… тараканами. Да-да, тараканами, у Раневской их было множество, она их не убивала, наоборот, прикармливала и называла «мои пруссачки». Они ползали везде, совершенно не стесняясь…

Новохижин терпел, терпел, но когда один самый нахальный таракашка пополз прямо в тарелку с пирогом, он ладонью припечатал его к столу.

Фаина Георгиевна встала над столом в полный рост и пророкотала: «Михал Михалыч, я боюсь, что на этом кончится наша дружба!»

* * *

В советские времена Фаина Георгиевна не единожды при всех вела себя так, что могло быть истолковано бдительными органами как «антисоветская пропаганда».

* * *

Пятидесятые годы. В магазинах — очереди и пустые прилавки. Раневскую и ещё одну семейную черту артистов приглашают в высокопоставленный дом какого-то крупного партийного работника.

Фаина Георгиевна вспоминала: «…А на столе изобилие, как при коммунизме. Закусываем мы в полное удовольствие, налегли на семгу и осетрину, и тут хозяйка останавливает нас:

— А не пришло ли время дорогим артистам показать своё мастерство? Фаина Георгиевна, может, Вы нам прочтёте? Просим!

И захлопала в ладоши, не улыбаясь. Я сорвалась:

— А что, настала пора харч отрабатывать»?

* * *

Всех артистов заставляли ходить в кружок марксистско-ленинской философии. Как-то преподаватель спросил, что такое национальное по форме и совершенное по содержанию.

— Это пивная кружка с водкой, — ответила Раневская.

* * *

Рина Зеленая рассказывала:

— В санатории Раневская сидела за столом с каким-то занудой, который все время хаял еду. И суп холодный, и котлеты не соленые, и компот не сладкий. (Может, и вправду.)

За завтраком он брезгливо говорил: «Ну что это за яйца? Смех один. Вот в детстве у моей мамочки, я помню, были яйца!».

— А вы не путаете ее с папочкой? — осведомилась Раневская.

* * *

Фаина Раневская была на свадьбе друзей.

Когда на плечо жениху нагадил голубь, сказала:

— Вот молодожены, голубь символ того, что свобода ваша улетела и на прощание нагадила.

* * *

Артисты театра послали Солженицыну (еще до его изгнания) поздравительную телеграмму. Живо обсуждали этот акт. У Раневской вырвалось:

— Какие вы смелые! А я послала ему письмо.

* * *

Фаина Георгиевна была чрезвычайно импульсивна, легкоранима и совершенно лишена самоуверенности, самодовольства. Вот уж о ком нельзя было сказать: уравновешенная, спокойная и тем более — равнодушная. Обладая огромным темпераментом, она очень горячо, а порой и бурно реагировала на все — на обиды, свои и чужие, на несправедливость и особенно на фальшь (сама никогда не фальшивила — просто не умела).

Все, знавшие ее близко, находили, что у нее трудный характер. Безусловно, с ней подчас было нелегко. Нетерпимость, несдержанность, острое, иногда обидное словечко, сорвавшееся сгоряча, часто обижали близких людей.

И никто не знал, что эта язвительная и остроумная женщина пишет по ночам в своих записках: «День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни». Или «Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала фразу: «Какая смертная тоска…»».

«Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, то ты не имеешь права считать себя одинокой. Мне некому теперь рассказывать сон». «Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней»… «Если бы на планете страдал хоть один человек, одно животное — и тогда я была бы несчастной, как и теперь…».

И чувство обделенности от того, что многое она не доиграла, не сказала, что талант ее не реализован полностью: «Кто бы знал, как я была несчастна в этой проклятой жизни со всеми моими талантами». Или еще одна горькая запись: «В актерской жизни нужно везение. Больше чем в любой другой, актер зависим, выбирать роли ему не дано. Я сыграла сотую часть того, что могла. Вообще я не считаю, что у меня счастливая актерская судьба… Тоскую о несыгранных ролях. Слово «играть» я не признаю. Прожить еще несколько жизней…».

Но все эти тяжелые мысли, тоска, ощущение вселенского одиночества оставались за кадром. Она снималась, играла в театре, и никто не подозревал об ее истинных мыслях. Она была такой, какой ее привыкли видеть окружающие за много лет — энергичной, остроумной, склонной к шутке и мистификации.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.