Если бы я был врачом…[140] (перевод Е. Боевской)

Если бы я был врачом…[140] (перевод Е. Боевской)

Когда я был маленьким, моя мама содержала семейный пансион, и среди студентов, сменявшихся под нашей крышей, всегда бывало двое или трое изучавших медицину.

Помимо всего прочего, для меня это обернулось тем, что первые познания в сексуальной сфере я почерпнул из анатомических таблиц, а вместо детского конструктора у меня был скелет, который я двадцать раз разбирал и снова собирал.

Несколько позже, задолго до того, как заговорили о Фрейде и психоанализе, словом, о психотерапии, а также задолго до того, как у меня появилось целенаправленное призвание, я стал мечтать о некой идеальной профессии, которой, на мой взгляд, недоставало в пестром реестре человеческих занятий, — о таком врачевании тел и душ, которое стремилось бы не просто обнаружить и излечить болезнь, и даже не только предвидеть ее и предупредить, но и починять судьбы, изломанные в силу несчастных обстоятельств.

Мне было, должно быть, лет пятнадцать, когда я обнаружил эту неспособность людей выпрямиться самостоятельно, и со всей серьезностью, как это бывает в пятнадцать лет, стал искать способы им помочь.

Что бы со мной стало, если бы смерть отца не положила для меня конец учению? Выбрал бы я профессию врача?

Выдержали бы мои нервы первое вскрытие и назойливый звон колокольчика, возвещающего приход священника с предсмертным причастием, — звон, который описан Селином[141] и столько раз волновал меня самого, когда ребенком я пел в хоре госпитальной церкви?

Теперь уже поздно искать ответы на эти вопросы, но могу вам признаться прямо и откровенно — я вам завидую.

Я романист, и только романист, я ваш собрат лишь наполовину, почему и нахожусь здесь на положении почетного гостя, вместо того чтобы участвовать в ваших трудах.

Разве на протяжении веков те, кто пытался постичь человека, чтобы облегчить его страдания, и те, кто пытался его постичь, чтобы воссоздать его при помощи слов, не жили между собой в добром согласии, разве и те и другие не были готовы не раздумывая уйти в изгнание, а то и поплатиться жизнью за свою любознательность?

На протяжении всей истории нам предстают два ряда имен: с одной стороны, имена врачей, с другой — писателей, и эти имена, принадлежащие тем, кто хоть ненамного расширил наши знания о нас самих, знакомы вам лучше, чем мне.

Феликс Марти-Ибаньес, возглавляющий факультет истории медицины в Нью-Йоркском медицинском институте, утверждает, что медицинское сословие дало миру больше писателей, чем любое другое, за исключением разве что духовенства.

А мой друг и учитель Соммерсет Моэм, сам по профессии врач, писал, что не знает лучшей школы для писателя, чем несколько лет, посвященных медицине. Полагает, что в кабинете адвоката можно узнать многое о человеческой натуре; но там вы имеете дело с людьми, которые себя контролируют. Они лгут, возможно, не больше, чем на приеме у врача, но зато лгут более непринужденно; это, несомненно, объясняется тем, что у адвоката нет такой настоятельной необходимости знать истину, интересы, которые он защищает, являются для него только материалом. Адвокат видит человеческую природу с точки зрения профессионала. Ну, а врач, особенно в больницах, видит ее без всяких покровов…

Эта страница из Моэма, которую имело бы смысл прочитать целиком, дала мне ключ к загадке, касающейся лично меня.

Я часто раздумывал: почему, в какой бы стране я ни жил, моими лучшими друзьями неизменно оказывались медики — сельские доктора и лабораторные исследователи, специалисты или главные врачи клиник? Неужели одна моя ипохондрия при всей ее остроте может объяснить эту тягу?

Истина же заключается в том, что мы, врачи и писатели, рассматриваем человека под одним, я бы сказал, углом зрения, ищем в нем один и тот же огонек истины.

Чосер[142], Сервантес, Шекспир, Браунинг[143], Даниель Дефо, Диккенс, Томас Манн, Джеймс Джойс[144], Бальзак и многие другие прекрасно знали своих современников-врачей, чему служат доказательством их сочинения, а, например, Достоевский, на которого психиатры ссылаются почти так же часто, как на «Эдипа»[145] Софокла, с самого детства тесно соприкасался с медициной, будучи сыном военного врача.

Врачами были и Чехов, и Рабле, и Шиллер, и Артур Шницлер[146] в Австрии, и Аксель Мунте[147] в Швеции, и Пио Бароха[148] в Испании, и Китс[149] в Англии — так же как все присутствующие здесь.

Каким образом я, ваш коллега лишь наполовину, осмелюсь подступиться к двум столь заманчивым главным темам данного конгресса?

Врач — помощник и наперсник судьбы.

Разве это не похоже на те возвышенные мечты, которые я вынашивал в пятнадцать лет, и разве здесь нет для меня соблазна уверовать в свою отроческую интуицию?

Человек XX века, рак и общество.

Увы, я не был вышколен изучением научных дисциплин; я могу выразить себя только через созданных мною персонажей.

В сущности, разве все, кто населяет мои романы, не бьются ощупью, почти всегда неумело, над проблемой человека перед лицом других людей, перед лицом жизни вообще?

Но разве не этим, в конечном счете, занимается почти что вся литература?

И разве не этим, начиная с Гиппократа[150] — да что я говорю, начиная с первых знахарей, — занимается, в сущности, медицина?

Испокон века представители рода человеческого искали гармонию, быть может, неосуществимую, между индивидуумом и разнообразными объединениями существ людской породы: сперва таким объединением была пара, семья, потом племя, город, королевство или империя и, наконец, то, что в наши дни зовется обществом.

Удавалось ли человечеству хотя бы на короткие мгновения чудом достичь такой гармонии или мы говорим о золотом веке и о добром старом времени лишь потому, что все это было очень давно?

Нам известно только одно: для того, чтобы знания наши совсем незначительно умножились, потребовались тысячелетия, и еще больше времени, полного ожесточенной борьбы, ушло на то, чтобы в большей или меньшей степени признать и окружить уважением понятие личности, которое теперь считается у нас основой человеческого достоинства.

Итак, наступил XX век, но беспокойств у нас больше, чем когда бы то ни было.

Вы, врачи, пришли к таким открытиям, на которые нельзя было и надеяться, и теперь от тех, кто трудится в лабораториях и клиниках, ждут самых дерзких предвидений.

Страдание почти побеждено. Болезни, наводившие ужас на наших отцов, исчезли, по-видимому, навсегда; сокращение детской смертности, увеличение продолжительности жизни ставят ныне серьезные задачи перед социологами и экономистами.

Параллельно с этим триумфом медицины мы видим, что человеческая свобода достигла такой стадии, которая вчера еще казалась фантастической. Не говоря уж о том, что нам представляется отвратительным само понятие рабства или дискриминации, теперь все дети, независимо от того, кто их родители, имеют право на такое лечение, которое было недоступно императорам, на получение образования, соответствующего их способностям, на физическую безопасность на протяжении всей жизни.

За личностью признается столько прав, что она не требует еще и права на здоровье, а у самого государства не возникает соблазна гарантировать ей это право, — и это вполне справедливо.

Я даже думаю, не придем ли мы в конце концов к такой парадоксальной ситуации, при которой врачи, на протяжении множества поколений боровшиеся за физическое и духовное достоинство человека, могут оказаться первыми жертвами этого раскрепощения.

От них ждут столько чудес, личность и общество так нуждаются в их помощи, что они подвергаются опасности завтра оказаться сведенными в нечто вроде армии и таким образом первыми утратить ту самую свободу, которую сами же с таким усердием добывали для других.

А другие — не придется ли им также ступить на этот путь? Если каждый член общества станет необходим окружающим и зависим от них, сохранит ли он право жить и работать по своему усмотрению?

И наконец, если каждый будет знать, что он платит другим членам общества и получает плату от них, не станет ли он требовать, чтобы сосед отчитывался перед ним?

К примеру, долго ли еще общество будет позволять не вполне полноценным людям производить на свет неполноценных детей, которые потом дорого обойдутся тому же обществу?

Разрешат ли девушке, будь она хоть светоч ума, получить образование, на которое уйдет много времени и будет потрачено много средств — ведь потом, после двух-трех лет «производительного труда», она может выйти замуж и ограничиться ролью матери семейства?

А безобидный персонаж карикатур — пьянчужка, а герой модных романов и кинофильмов, хлещущий виски, — не станут ли они восприниматься как вызов обществу, для которого каждая бутылка столового красного, каждая рюмка спиртного рано или поздно обернется лечением в клинике, сложными анализами, изощренными операциями? А тот, кто обжорством повышает содержание холестерина у себя в крови, не есть ли он потенциальная обуза на шее у общества?

Из-за автомобилистов, которые по воскресеньям не отказывают себе в удовольствии гнать машину на большой скорости или попросту позволяют себе засмотреться на пейзаж, приходится в каждой стране содержать тысячи полицейских, машин «скорой помощи», санитаров, доноров и хирургов.

А как быть с пилотом реактивного самолета, наделенным поэтической рассеянностью и мечтательностью? Что, если того, кто производит атомные бомбы, начнут обуревать шекспировские страсти?

Не станут ли всех нас в один прекрасный день рассматривать с точки зрения нашей пригодности к профессии космонавта?

О какой свободе можно будет в таком случае говорить?

Как видите, я не позволяю себе напрямик затронуть важнейшие темы ваших ученых споров.

Я осмелился только — притом не слишком всерьез — бросить взгляд со стороны, пусть даже с известным преувеличением, на этого самого человека XX века, которого вы собираетесь тщательно анализировать.

Не предвосхищая ваших выводов, выскажу только уверенность в том, что вы, во всяком случае, еще раз выразите свое доверие к нему, как поступали по отношению к своим современникам ваши предшественники с тех самых пор, как появились люди, считающие своим долгом сделать существование себе подобных немного менее мучительным, немного более достойным.

Быть может, слишком преуспев в своем труде, вы породили новые проблемы?

Ну что ж, если так — вы опять впряжетесь в работу, памятуя, что высшая доблесть не в том, чтобы преуспеть, а в том, чтобы снова и снова возобновлять попытки.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.