Приключения воображения

Приключения воображения

Глядя на удачливую судьбу Солженицына, кто-то может сказать: не только «возвышающий обман» дороже, чем «тьмы низких истин», но и «унижающий обман» дороже «тьмы высоких истин»… Получается, вообще любой обман вьтттте любой истины?

Здесь мы имеем дело с очень интересным вопросом, который не место разбирать на страницах этой книги. Вопрос: «что есть истина и в каком отношении она находится с не-истиной?» один из фундаментальных вопросов философии. Величие того или иного философа в истории определяется тем, ставил ли он этот вопрос и давал ли новую интерпретацию ответа на него. Философов, которые вопрос ставили и давали новые ответы, наберется не больше десятка.

В древнегреческом языке истина называлась словом «алетейя». Здесь явственно звучит корень «летэ», означающий «скрывать», «забывать». Недаром река забвения в царстве мертвых звалась Лета. Отрицательно-привативная частица «а» позволяет перевести «алетейю» как «несокрытость». При этом корень, сокрытость оказывается как бы первичным, более изначальным, чем производная с помощью привативной и отрицательной приставки «несокрытость».

Выход из изначальной сокрытости в несокрытость есть про-из-ведение, по-гречески, — поэзис. Виды поэзиса разнообразны. Есть самостоятельный выход из сокрытого, рост, проявление, произрастание, по-гречески — «фюзис». Слово это было потом переведено на латинский как «натура», а затем калькировано на русский как «природа». Есть противоположный фюзису способ выведения из сокрытости — это искусство, по-гречески — технэ, техника. Здесь несокрытое добывает в борьбе с сокрытым сам человек.

Познание оказывается одним из видов технэ — искусства. Наверняка не единственным. В частности, греки верили в способность неких прорицателей проникать в сокрытое и являть его, при этом вряд ли то была заслуга самих прорицателей, скорее уж, сокрытое само являло себя через их посредство. Уже тут мы сталкиваемся с загадкой. Природа и искусство — это виды поэзии, то есть фюзис и технэ — виды поэзиса. Какже получилось, что позже поэзия стала всего лишь один из видов искусства (технэ) наряду с познанием, а потом и сама техника стала лишь приложением к познанию, его практикой?

Дело в том, что произошла революция в понимании истины. Несокрытость стали мыслить изначаль-нее, чем сокрытость. Дескать, сначала есть истина, как солнце, и только потом она может падать до лжи, обмана, заблуждения, забвения… И у человека есть прямой доступ к этой истине с помощью познания.

Сначала даже познание не являлось единственным способом, были различные практики аскезы, моральные практики, практики заботы о себе, которые приводили человека в истину. По всей видимости, эту революцию совершил человек, который первым и назвал себя философом — Пифагор. Его философия сосредоточивается на познании как привилегированном способе доступа к истине: прежние мудрецы — софосы, а не философосы — шли к истине не дорогой познания, а окольными путями.

По смыслу «философос» отличается от «софоса» как «ценитель вина» от пьяницы. Любитель мудрости, философ, позиционирует себя как специалист в вопросах разных мудростей и умеет отличать настоящее от ненастоящего, тогда как просто «софос», мудрец, кидается на все мудрости подряд и может ухватить настоящую мудрость только случайно. Пифагор был заворожен математикой, ее чудесной способностью быть независимой от опыта и чувственных данных. Ведь если я найду, что в моем кармане, где лежало три яблока, после того, как я одно съел, осталось одно, я сделаю вывод, что одно яблоко я потерял, а не что 3–1=1. И даже если кто-то из мыслителей замечал, что поэзия так же не находится в рабстве у опыта, все же ясность математики делала математику привилегированной, тогда как воображение расценивалось просто как перекомбинирование данных опыта.

Поэзия, как про-из-ведение открытости из несокрытости, оказывается в новой парадигме чем-то непонятным и нуждается в новом объяснении. Вместе с расширением власти познания поэзия репрессируется. Поскольку фюзис постигается чувствами, а чувства обманывают, то фюзис тоже интерпретируется не как способ выведения из сокрытости в несокрытость, а как способ падения из истины в обман. Чувственный опыт оказывается менее значим, чем разумное познание. В скором времени дойдет до того, что познание станет не одним из видов технэ — искусства, а наоборот технэ, техника, будет своего рода приложением к познанию. А технэ, переинтерпретированное как «искусство прекрасного», вообще будет признано не имеющим к познанию отношения, искусство де существует для украшения или самовыражения, для удовольствия и чувств.

Когда несокрытость стали мыслить как нечто более изначальное, чем сокрытость, истину стали мыслить как нечто более изначальное, чем обман. Естественно, поэзис как про-из-ведение из сокрытости в несокрытость был переосмыслен в качестве подражания (мимесиса), то есть обратного процесса, все большего и большего удаления от изначальной открытости (истины) в сторону более смутного обмана (сокрытости).

Известно, что уже Платон изгнал поэтов из своего идеального государства как подражателей чувственному, само же чувственное он считал тенью идеального, постигаемого познанием.

Аристотель тоже называл поэтов лжецами и, хотя никуда не прогонял, все же считал только одержимыми слепцами, тогда как идеал — это ясное научное познание. Поэт еще может давать истину, но случайно и путано.

Не все просто с поэтами и в религиозных традициях: пророки и мессии не врут, а глаголят истину (вдохновленные свыше, они дают откровение, священные заветы, заповеди и священные книги или сами есть истина, то есть несокрытость, откровение, как Христос). Познание и мудрость мира всего лишь безумие перед Господом. Это еще один рудимент ранней традиции (как и Аристотель был таким рудиментом по отношению к Платону), но рудимент отмерший.

Поздняя эллинистическая мудрость постепенно проникает в евангельское мышление и перемалывает его как перемололо свою предшествующую традицию. Христос, как Бог живой, явившийся не в качестве мудреца, бывший истиной в своем действии (распятии и воскресении) не натолкнул на мысль, что истина свершается многообразно. Откровение было перетолковано в терминах греческой философии (например, Христос = логос). Затем конфликты интерпретаций откровения потребовали суда логики. Далее греческая классика была заново переоткрыта после крестовых походов: от арабов европейцы узнали об Аристотеле, а от византийцев о Платоне. В средневековой схоластике, естественно, поэзия не ценилась, зато ценилась логика.

Ничего нового на этот счет не сказало и Новое время. На службу заступает идеал математического познания, явленный уже у Пифагора, последователем которого был Платон. Точность формулировок, попытки создания идеальных искусственных точных языков, продолжавшиеся аж до XX века, раннего Витгенштейна и Карнапа…

Первым философом в новейшей истории, кто невольно вернул воображению его значение, был самый скучный, но и самый честный и глубокий философ Нового времени — Иммануил Кант. Он обратил внимание на особое место воображения в познании и почти поставил «способность воображения» в центр всей философской проблематики.

Указывая, что существует лишь два источника познания — чувственное созерцание и рассудок, Кант стал искать возможность опосредования между этими источниками. Способность воображения — это способность созерцать без присутствия предмета, она характеризуется особой непривязанностью к сущему. Кроме того, трансцендентальная способность воображения порождает схемы, то есть то, без чего невозможно соединить рассудок и чувственность, ведь понятия вообразить чувственно невозможно, они всегда будут слишком единичны, будучи воображенными. Однако, глядя, например, на дом, человек видит не понятие дома, а схему дома, горизонт возможных видов домов.

Восприятие человека, в отличие от восприятия животного или компьютера, всегда «примерно», всегда неточно, всегда «в общем». Но именно эта неточность и позволяет узнавать, например, разные дома в разных восприятиях, а не называть каждый раз новое представление новым словом, она позволяет упаковывать разнообразие опыта. Эта схематичность человеческого познания порождается способностью воображения как способностью спонтанно синтезировать что-либо вообще.

Здесь не место говорить о связи способности воображения с самостью, временем, со свободой, важно другое: сам Кант в ужасе отступил от своего открытия и во втором издании «Критики чистого разума» уже перетолковал способность воображения как одну из способностей рассудка. Кант боялся вступить в противоречие с огромной двухтысячелетней традицией, отдающей первенство логике и рассудочному познанию.

Поставить способность воображения в центр человеческого бытия… разве это не сделает человеческое бытие слишком химеричным и воображаемым? Позже, в «Критике способности суждения», Кант опять, правда, в ином ракурсе, вводит в права трансцендентальную способность воображения. Кант реабилитирует природу как своего рода предчувствие, аналогию человеческому, отказывается считать ее мертвой материей. Заслугой Канта также считается и придание большого значения «свободной воле», которая оказывается одной из отдельных способностей человека наряду со способностью суждения, а не в подчинении у нее.

Эта книга стала важнейшей для движения романтиков: Шеллинга, Новалиса, братьев Шлегелей, Тика, братьев Гримм, Шелли, По и многих других. Романтики прославляют репрессированные ранее чувственность и природу, ставят воображение, поэзию, сказки, мифы в центр своей проблематики. «Не то, что мните вы, природа не слепок, не бездушный лик, в ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык», — писал шеллингианец Ф. Тютчев.

Идущий от Канта немецкий идеализм, через Фихте и Шеллинга, уже у Гегеля, несмотря на приверженность последнего логике и разуму, сделал неистину составной частью, моментом истины. Неистина есть в качестве явления, видимости, она лишь первый отсвет истины, которая постигается в понятии, снимает в себе свою противоположность. Не надо, как Платон, противопоставлять чувственность и разум, надо видеть в чувственности ступень бытия, не бояться ее, а снимать ее в себе.

Именно Гегель впервые утвердил триаду «тезис — антитезис — синтез» во всем ее драматическом размахе, который показан на историческом примере с Солженицыным. Величина духа, говорит Гегель, определяется тем, насколько глубоко он может пасть и потом подняться. Природа, чувственность, искусство и бесконечные неистины, равно как и красота (первоначальное явление истины), нужны истине для своего торжества после победы над низшими формами.

Поклонником Канта был Шопенгауэр, он повлиял на Вагнера. Вагнер, солидаризируясь с романтиками в реабилитации чувственности, природы и воображения, мифов и поэзии видит, вслед за Шопенгауэром, музыку как язык, максимально объединяющий всех, не требующий перевода, а следовательно, обладающий потенциалом соблазнить и объединить сначала немецкую нацию, а потом и все народы. Мы должны видеть триумф новой музыки от Вагнера через джаз, рок и поп вплоть до самой современной «колбасни» как единый проект.

Поклонником и продолжателем Шопенгауэра, Вагнера и романтиков был и Ницше. Он был одним из немногих философов, которые яростно отстаивали высокую ценность «возвышающего обмана» в сравнении с «тьмой низких истин». Он мыслит волю, вслед за Кантом и Шопенгауэром, теперь уже как сущность всего сущего, но эта воля только тогда является настоящей, когда самовозрастает.

Ницше делает вывод: «искусство выше истины», поскольку отрывается от фактичности и уносит ввысь. Истина всего лишь вид лжи, говорит Ницше, поскольку лжец, пророк, поэт ставят воле фиктивные цели для того, чтобы она шла к ним, стремилась, росла… Но когда она перерастет их, и цели и ценности станут уже достигнутыми фактами и истинами, воле нужны будут новые ценности, цели и идеалы. В мире есть только растущая воля, и она же порождает фикции ценностей, чтобы занять себя и способствовать своему возвышению, сама же воля не имеет ничего выше себя.

Обман, который бы не способствовал росту воли, унижающий, а не возвышающий обман, в метафизике Ницше так же находит свое оправдание.

В гегелевской метафизике, о которой мы упомянули чуть выше, такой унижающий обман вполне допустим и даже обязателен. Обман, или бесконечное падение духа, на самом деле нужен как этап духа на пути к абсолютной истине, ибо сила духа проявляется в том, из какой глубины падения он может подняться, какое свое отрицание сможет переварить. В то же время у Ницше та же самая диалектика рассматривается с позиции игры воли. Истинно великая воля может забавлять себя тем, что поддается сопернику, подобно борцу-армрестлеру, позволяющему слабому сопернику прижать свою руку почти до стола, а потом резко, одним движением, она возвращает все и побеждает противника. Слабая воля не позволяет себе проигрывать и вообще играть, она выигрывает только по очкам, поэтому она считает очки и борется за каждый миллиметр. Такая слабая воля нуждается в рассудке, а не в игре.

От Канта и Гегеля ведет происхождение Маркс, так же реабилитирующий репрессированные ранее материю и природу и видящий историю как прогресс техники (вспомним, технэ — искусство). Он так же борется с господствовавшими ранее вульгарным рационализмом и идеализмом, подчинявшим природу и чувственность рассудку. В коммунистическом обществе, где люди будут свободны, они будут творить по законам красоты, говорит Маркс, что подчеркивает его высокую оценку искусства, поэзии, которые, кстати, он любил в частной жизни.

Мы видим, что начиная с Канта, идет все более прогрессирующее движение иррационализма во всех возможных формах (романтической, ницшевской, марксовой, вагнеровской и проч.). Можно упомянуть и Кьеркегора с его эстетической стадией как предшествующей моральной и религиозной и реабилитацией веры против разума.

От иррационализма XIX века идет и особый интерес к бессознательному, к сновидениям. На этой волне позже возникнет Фрейд с его анализом сновидений (как спонтанной деятельности воображения), весь психоанализ, включая его самые экзотические версии. Мы опять видим реабилитацию воображения, правда, теперь его дом находится в сновидениях, а не в искусстве, и бессознательное управляет сознанием… Хотя Фрейд еще и считал, по-гегелевски, что «на место Оно должно стать Я». Впрочем, сюрреализм даст сновидениям простор и в искусстве.

Все эти течения постоянно пересекались между собой. Мы можем найти фрейдо-марксизм, марксистский сюрреализм, а также ницшеанствующий марксизм, можем видеть слияние всего этого с вагнеровским проектом (рок) в движении хиппи. Сюда же нужно отнести эксперименты хиппи с наркотиками, как расширяющими сознание и дающими свободу репрессированному разумом (разум-расчет как порождение капитализма и бюрократии) воображению. В 1968 году на улицах Парижа поджигающие машины студенты выдвинули лозунг «Воображение — к власти!». Они сами не знали, что делать с этим лозунгом, так как не видели его корней дальше, чем до Фрейда. Бюрократическое правительство спрашивало студентов: «Чего вы хотите, каковы ваши конструктивные требования?». А они отвечали: «Конструктивные требования — это уловка капиталистического разума, поэтому мы их формулировать не будем»…

Поколение 1968 года поняло, что такое «воображение — к власти» только тогда, когда само оказалось у власти, в конце XX века и стало делать политику искусством, ставя на мировой политической и финансовой сцене настоящие шоу, спектакли по типу того, что можно увидеть в гениальном фильме Б. Левинсона «Хвост виляет собакой».

Сегодня не Лагерфельд лучший кутюрье, а Кондолиза Райс, которая кроит карты мира. Сегодня не Спилберг лучший режиссер, а ребята в госдепартаменте, которые пишут сценарии для войн типа югославской и иракской. Сегодня только глупые художники-неудачники думают, что со своими перфомансами и инсталляциями они находятся в авангарде искусства. На самом деле те, кто делает перфомансы вроде 11 сентября и те, кто инсталлирует в мозги миллиардов бренды, ценности, звезд, интернет-вирусы и проч. находятся в авангарде. Они играют на биржах, устраивают кризисы и войны, отпускают ситуацию, чтобы опять, как ницшевский армрестлер, взять ее под контроль и выправить одним рывком, показывая чудеса кризис-менеджмента. Огромное поколение креативных пиарщиков, маркетологов, брендменеджеров, биржевых спекулянтов и медиа-активистов это и есть «воображение у власти». Они знают, что воображение изначальнее истины, оно творит историю, сметает на своем пути завалы противостоящих фактов.

Когда кто-то что-то придумал, то этой придуманной вещи нет в мире, она из него невыводима, и весь мир сопротивляется ей. Но потом кто-то подхватывает это, а еще через некоторое время уже весь мир своей массой работает на эту новую вещь, которую учел и прописал в своих отношениях и связях….

Это так, но только еще не в России. Кто мешает запускать глобальные проекты, запускать семена, грибы и вирусы, чтобы они так же росли и набухали со временем? Мешает только рассудочность, серьезность, деловитость, трусость, приземленность всевозможных завхозов, «работников сцены», электромонтеров, осветителей и прочего вспомогательного персонала, который забрал власть над спектаклем у настоящих режиссеров и вообще работает без них. Так даже удобнее изображать что-то и осваивать смету. Наша экономика всегда будет в ауте, пока мы думаем, что она первична. Мы не спасемся ни от каких кризисов, пока главными у нас будут министерство финансов и вообще всякие завхозы. Наше спасение, как и спасение всего мира, лежит там, где никто не ищет — в области гуманитарной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.