Серебро

Серебро

Серебро впервые вошло в мою жизнь вместе с увлечением фотографией. В детские годы, проведенные в Сингапуре, я часто чувствовал себя одиноко: родители каждый день уезжали на работу, оставляя меня на попечение няни. То, что они оба работали, в 1950-х гг. выглядело необычно, а вот няня воспринималась как норма. Чтобы я не скучал, мне подарили фотоаппарат, и с тех пор всю мою жизнь длится роман с фотографией, благодаря которому серебро изменило мой мир, дав источник радости и способ изучать окружающую жизнь.

Задолго до изобретения фотографии серебро, подобно золоту, использовалось как средство накопления и символ богатства. Именно с этого я начну свой рассказ. В Южной Америке слухи о La Sierra de la Plata, Серебряных горах, распространялись среди конкистадоров вместе с возникшей чуть ранее легенде об Эльдорадо. Эти горы, как они слышали от индейцев, находятся в жаркой и засушливой области Чако Бореаль. Страдая от тяжелого климата и жестоко мучая местное население, испанские конкистадоры достигли горной области Кордильера Реаль. Их усилия оказались не напрасны, чего не скажешь об экспедициях, отправлявшихся на поиски Эльдорадо. Поднявшись на вершину высотой почти 5000 метров над уровнем моря, они увидели перед собой конус горы Серро де Потоси. Прокопав тонкий слой земли на склонах, они обнаружили: гора действительно состоит из серебра [1].

Серебряная гора

Приблизительно в начале XVI в., за несколько десятилетий до появления испанских конкистадоров на территории государства инков, император Уайна Капак (отец Атагуальпы, впоследствии предательски убитого конкистадорами) увидел идеальную коническую форму Серро де Потоси и почему-то сделал вывод, что она должна состоять из драгоценных камней и металлов. И оказался прав. Десятки миллионов лет тому назад вулканический материал, содержащий большое количество металлов, вырвался на поверхность земли в скальные разломы формировавшейся Серро де Потоси. Там он затвердел и образовал часто расположенные серебряные жилы. Скрытые под тонким слоем почвы на склонах горы, они не разрабатывались до появления государства инков. Согласно легенде, люди императора, начавшие раскапывать склон горы, внезапно услышали громкий голос, сказавший: «Бог приберег это для других, которые придут после вас» [2]. Они бросились наутек и дали горе название Потоси, что на языке куэкан означает «большой гром».

«Другими», по-видимому, и должны были стать испанские конкистадоры. Никто не знает, кто первый открыл серебряные жилы горы Потоси. Об этом сохранилось немало историй. Одна из них рассказывает об индейце-охотнике. Преследуя дикую ламу, он споткнулся о кусок серебра на склоне горы. Вполне вероятно, что моменту появления испанцев в 1540-х гг. добычей драгоценностей в малых объемах уже занимались, но масштабные работы начались только после прибытия в империю инков Гонсало Писарро. К 1545 г. конкистадоры глубоко вгрызлись в серебряное сердце горы. Небольшое поселение под названием Потоси, расположенное в тени горы и получившее ее имя, вскоре стало центром Перу и одним крупнейших и богатейших городов мира. Когда четверть века спустя по приказу вице-короля Франсиско Толедского была проведена первая перепись, выяснилось, что деревушка из нескольких хижин превратилась в город с населением 120?000 человек.

Здесь, на высоте 4000 метров над уровнем моря, воздух сух и холоден, часто дуют сильные ветры. Луис Капоке, мастер по добыче и очистке серебра, живший в XVI в., писал о сильнейших ветрах, которые «приносят с собой так много пыли и песка, что воздух делается непрозрачным» [3]. В этом суровом месте, окруженном вершинами Анд, испанцы построили богатый город. Вдоль узких улиц – роскошные особняки в колониальном стиле; купцы продавали «фетровые шляпы из Франции… стальные инструменты из Германии… стекло из Венеции» [4]. Для развлечения были построены игорные дома, танцевальные залы и театры. В городе жили около 700 профессиональных игроков и более 100 проституток. Обычным делом стали вооруженные столкновения между многочисленными группировками искателей удачи со всего мира, а дуэли происходили регулярно и не запрещались властями. Потоси стал южноамериканским центром колониального распутства и экстравагантных празднеств. В 1608 г. в честь дня Святого Причастия театральные преставления длились подряд шесть дней, ночные маскарады – шесть ночей, бои быков – восемь дней, фиесты – три дня и рыцарские турниры – два. В один из дней фиесты на центральной городской площади выступал «цирк, показывавший разнообразных зверей из Ноева ковчега, и били фонтаны воды, вина и местного хмельного напитка» [5]. Золотой город Эльдорадо, возможно, миф, но из богатств горы Серро де Потоси конкистадоры создали серебряный город.

Расточительство в городе отражало рост добычи серебра – более чем на 700?%, достигнутый с 1573 по 1585 г. благодаря новым методам гидравлической разработки. Они требовали круглогодичного использования большого количества воды. В результате были построены широкая дамба и система из соединенных между собой 32 озер, содержавших более 6?000?000 кубометров воды. В 1592 г. добыча серебра достигла рекордного значения в 200 тонн, после чего в XVII–XVIII вв. она продолжала медленно снижаться. Два столетия кряду гора обеспечивала более половины мировой добычи серебра, а в целом из ее недр было извлечено более 30?000 тонн благородного металла.

Испанская поговорка «vale un Potosi», «богатый как Потоси», стала выражением высшего призвания [6]. Потоси стал мировым символом богатства, в результате чего глава Священной Римской империи присвоил ему звание императорского города; на гербе изображен щит с надписью, которую можно перевести следующим образом: «Я богатый Потоси, сокровище мира, король гор, предмет зависти королей» [7].

Но под внешним блеском роскоши скрывалась ужасающая реальность – фактическое рабство миллионов индейцев. Общество инков основывалось на системе принудительного труда, так что индейцы имели «врожденное согласие с представлением об обязательной дани» [8]. По сути, конкистадоры успешно использовали существовавшую социальную структуру, позволившую им превратить местных жителей в рабов. Система просуществовала около 250 лет. Ежегодно более 10?000 мужчин насильственно отправляли сюда из родных горных районов Боливии и Перу [9]. Испанцы смотрели на них как на «бесхозных животных» и иногда заставляли работать на глубине полукилометра под землей по 23 недели в течение года без перерыва, день и ночь [10]. Их жестоко избивали, нередко убивали. Серро де Потоси стала называться «горой, пожирающей мужчин», и это название используется до сих пор шахтерами, которые, рискуя жизнью, по-прежнему добывают здесь олово [11]. Каждый год перед входом в шахту шахтеры приносят в жертву ламу в надежде умилостивить дьявола, живущего внутри горы. Но сегодня город Потоси, как и гора, – лишь пустая оболочка, лишенная содержимого. Высоко в Андах, где климат не позволяет заниматься сельским хозяйством, вдали от крупнейших городов Южной Америки, серебряные копи поддерживали роскошную жизнь города в XVI–XVII вв. Когда добыча драгоценных металлов прекратилась, из города исчезли люди, закрылись игорные дома, закончились шумные праздники. В отличие от Калифорнии, благополучно пережившей золотую лихорадку, Потоси не обладала возможностями для диверсификации экономики. Гора, изрытая туннелями, с тех пор оставалась в ужасном состоянии, со склонами, заваленными пустой породой, придававшей Серро де Потоси красноватый оттенок.

Вместе с золотом Атагуальпы и индейцев племени муисков огромное количество добытого в Потоси серебра было перевезено в Европу купцами или отправлено королю Испании как дань. Но, как заметил комментатор, живший в XVII в., «то, что отправляется в Испанию из Перу, – не серебро, а пот и кровь индейцев» [12].

Серебряные рудники Богемии

Серебро из Потоси проходило через такие центры торговли, как Генуя, Флоренция и Венеция. Добыча серебра в Европе также быстро росла. В конце XV – начале XVI в. современные месторождения были открыты в Саксонии и Тироле, а современные технологии добычи опять сделали прибыльными старые, заброшенные шахты [13]. В 1527 г., во время горнорудного бума, в маленьком богемском городке Иоахимшталь, расположенном недалеко от границы с Саксонией, работал городским врачом Георг Агрикола. Иоахимшталь (ныне Яхимов) расположен на склонах Рудных гор на территории современной Чехии, в самом центре европейской горнодобывающей промышленности. Здесь Агрикола увидел, как наука и технология добычи и переработки руды изменяют окружающий мир. Городок был основан всего за 11 лет до приезда Агриколы, но за эти годы население его выросло с 1000 до более чем 14?000 человек благодаря успешной добыче серебра на близлежащих рудниках и чеканке монет, называвшихся талерами [14]. Агрикола отдал много времени изучению горного дела, посещал шахты и плавильни на склонах окрестных гор. В 1530 г. он ушел с должности городского врача и провел несколько лет в путешествиях. Его последующие исследования вылились в фундаментальный труд по горнорудному делу «De re metallica» – самый авторитетный в этой области вплоть до эпохи Просвещения.

Агрикола не только подробно объясняет, как находить, извлекать и переплавлять руды ценных металлов, но и выступает защитником интересов шахтера и горнорудной индустрии в целом. Для самого Агриколы преимущества горнорудного дела очевидны: это в первую очередь получение ингредиентов для лекарств и красок и металлов для монет. «Ни один смертный, – пишет Агрикола, – никогда не возделывал землю без [металлических] орудий» [15]. Тех, кто подвергал сомнению важность шахтерского труда, Агрикола, считавший, что рудокопы влачат «самое горькое и несчастное существование», спрашивал: «Насколько прибыльность золотых и серебряных рудников превосходит прибыльность сельского хозяйства?.. Те, кто осуждает горнорудное дело, говорят, что оно очень ненадежно, и сверх меры прославляют сельское хозяйство. Но я не вижу причин для подобных утверждений, так как серебряные рудники до сих пор не истощились после 400 лет разработки» [16]. Но, добавляет он, горное дело прибыльно лишь для тех, кто проявляет к нему заботу и внимание [17]. Чтобы добиться успеха, горнозаводчик должен освоить много наук и ремесел [18]. Он должен знать, как сохранять здоровье своих рабочих и «защищать свои права» с помощью закона. Складывается впечатление, будто Агрикола описывает то, чем должны заниматься сегодняшние горнодобывающие компании.

Агрикола подробно рассказывает о «случайном» открытии в XII в. крупной серебряной жилы в реке Заале вблизи города Фрайбурга, в 50 милях от Иоахимшталя, под руководством маркграфа Отто Мейсенского, более известного как Отто Богатый [19]. В XIII в. Фрайбург был центром добычи серебра в Европе; в его окрестностях постоянно происходило освоение новых рудников. Но ситуация стала меняться во второй половине XIV в., когда новых месторождений становилось все меньше, и серебро перестало притекать в Европу [20].

Рудокопы, продвигаясь вглубь серебряных жил, достигли в конце концов тонких черных жил урановой смолки, которую мы также называем урановой рудой или уранинитом (настураном). Ее появление обычно сигнализирует об окончании серебряной жилы. Урановая смола в Иоахимштале была очень богата ураном и позднее использовалась для создания атомной бомбы. Другие рудники были заброшены, потому что в них находились «демоны свирепого облика», которых, как писал Агрикола, нужно было «изгонять с помощью молитвы и поста» [21]. Теперь мы догадываемся, что под демонами следует понимать ядовитые и взрывоопасные газы. С тех пор горнорудное дело сделало огромный шаг вперед. Мы больше не используем астрономию для определения направления залегания жил и не верим в демонов и троллей. Расположенная на глубине четырех километров золотоносная шахта Тау Тона в Южной Африке и сложные технологии добычи редкоземельных металлов – за пределами самых смелых фантазий Агриколы. Однако его утверждения о преимуществах, которые разработка месторождений полезных ископаемых может принести обществу, справедливы и сегодня. Удастся ли нам реализовать эти возможности, зависит от того, как мы станем извлекать и использовать полезные ископаемые. Агрикола понимал, что сами по себе химические элементы не являются ни хорошими, ни плохими: «Ибо хорошие люди используют их во благо, и тогда они полезны. Дурные же люди используют их плохо, и тогда они вредны» [22].

Серебро из Богемии изменило монетную систему Европы. Отто Богатый и его наследники открыли десятки монетных дворов в Германии. Там чеканили серебряные монеты, направлявшиеся в Англию в обмен на шерсть и одежду. Серебряные монеты выпускались в невиданных ранее масштабах. Они были во многих отношениях более практичными, чем золотые. Их более низкая ценность позволяла использовать их в некрупных сделках между представителями бурно развивавшегося в Европе торгового класса. Серебряные монеты даже попадали в руки крестьянам – возможно, впервые со времен Античности.

Афинские совы

«Афинскими совами» называют толстые и тяжелые серебряные монеты. На одной стороне изображена голова Афины в шлеме, а на другой – сова, символ мудрости. Впервые отчеканенные в Афинах в конце VI в. до н.?э., они вскоре распространились далеко за пределы города. «Совы» использовались в качестве инструмента международной торговли и служили символом могущества города-государства. Другие монеты появлялись и исчезали, а форма и вес «сов» оставались неизменными на протяжении более чем трех веков. Стабильность гарантировала афинским монетам признание и доверие во всем Средиземноморье. Только венецианский дукат в Европе, чеканившийся более 500 лет, по долговечности мог соперничать с «совой». Первые «совы» появились, когда Афины вступили в эпоху невиданного политического и экономического подъема, сопровождавшегося установлением прочной демократии [23]. Процветание Афин зависело от способности благодаря мощному флоту контролировать Эгейское море, его острова и прибрежные города. Но оно также зависело и от серебра, значительная часть которого поступала из Лаврийских серебряных рудников, расположенных в 65 километрах к югу от города. Рудники помогли Афинам стать самой выдающейся цивилизацией Средиземноморья. Ксенофонт писал: «Щедрые боги даровали нам неиссякаемые серебряные рудники, обеспечившие нам преимущество перед соседями, которым не удалось открыть в своих владениях ни одной серебряной жилы» [24].

Но в 413 г. до н.?э. спартанцы захватили ближний к рудникам город и превратили его в крепость и форпост для захвата соседних земель [25], и Афины начали терять контроль над добычей серебра. Один афинский военачальник перешел на сторону спартанцев и рассказал им, как отрезать Афины от Лаврийских серебряных рудников [26]. План удался, рудники были потеряны, и в порыве отчаяния город переплавил золотые украшения Акрополя, включая и восемь золотых статуй Нике, богини победы. В 404 г. после продолжительной осады Афины сдались спартанцам. Фукидид называл хроническую нехватку серебра главной причиной поражения города. Серебряные рудники поддерживали развитие великой цивилизации, и утрата ускорила ее падение. Нике покинула город.

Из статуй были изготовлены новые золотые монеты того же веса и той же формы, что и серебряные, которые они заменили. Но из-за более высокой ценности золота каждая новая монета стоила в 12 раз дороже прежней. Это мешало использовать золотые монеты в местных торговых сделках, и они имели хождение главным образом при оплате товаров из других стран. Именно серебро, а не золото играло главную роль в период политического, экономического и культурного расцвета Афин. Важность серебра очевидна: в Афинах золото стоило в 12 раз дороже, что примерно соответствовало десятикратной разнице в стоимости этих металлов, установленной царем Крезом в Лидии. Более 3000 лет она варьировалась в диапазоне от 9:1 до 16:1, а в 2011 г. золото стоило минимум в 50 раз дороже серебра.

Относительная стоимость серебра и золота свободно изменяется в зависимости от спроса и предложения. Местные вариации в распределении источников золота и серебра приводят к местным различиям в соотношении их стоимости, но по мере развития международной торговли эти различия постепенно сглаживались. Унция серебра всегда стоила намного меньше, чем золота. Это всегда шло в плюс, потому что из него можно чеканить мелкие монеты для повседневных расчетов. Чтобы дать торговцам возможность всегда знать их реальную ценность, государственные казначейства и министерства финансов должны были фиксировать соотношение стоимости золота и серебра. Это раз за разом создавало возможности совершать арбитражные сделки в ущерб государству. Например, еще в Средние века, когда серебро имелось в Европе в избытке, было выгодно отправлять слитки через Средиземное море в страны Северной Африки, чтобы обменивать их на золото. Серебра всегда было больше, чем золота, и для государственных казначейств, желавших увеличить денежную массу, оно было удобно. Но «нездоровая» монетарная практика никогда не приносила устойчивых позитивных результатов. Со временем золото становилось более предпочтительным стандартом ценности: спрос повышался, а относительная цена укреплялась [27]. Серебро играло все менее значительную роль по сравнению с прошлым, пока в середине XIX в. для него не нашлось новое применение – в фотографии.

Светочувствительные соли серебра

Один из уик-эндов жаркого нью-йоркского лета 1973 г. я провел в Вашингтон-Сквер-парке, фотографируя пейзажи и сюжеты. В центре парка за шахматными столиками всегда сидит много пожилых людей, сосредоточенно следящих за перемещениями фигур на черно-белых досках. Я нажимал кнопку затвора фотоаппарата. Свет, отраженный от участников и зрителей шахматных баталий, шел сквозь объектив на фотопленку, покрытую слоем коллоидного серебра. Там, куда попадали фотоны, образовывались атомы чистого серебра, фиксировавшие текущий момент [28].

Идея фиксации изображений впервые пришла в голову англичанину Томасу Веджвуду, сыну прославленного изготовителя изделий из фарфора Джосайи Веджвуда, в конце XVIII в. Джосайя использовал камеру-обскуру, проецирующую изображения окружающих предметов на экран, чтобы быстрее и точнее наносить рисунки на фарфоровые изделия. Веджвуд задумался, как можно зафиксировать изображения, и начал экспериментировать с азотнокислым серебром, высокая светочувствительность которого стала известна после случайного открытия, сделанного в 1725 г. Тогда профессор Иоганн Шульце исследовал свойства азотной кислоты и раствора углекислого кальция (иногда содержащего небольшое количество серебра) в Университете Альтдорф, расположенном недалеко от Нюрнберга. Он работал поблизости от окна, и так как день был солнечный, яркий свет падал на прозрачный сосуд с раствором. Он заметил, что часть раствора, обращенная к окну, внезапно окрасилась в пурпурный цвет, а часть, обращенная внутрь лаборатории, оставалась белой. Он повторил эксперимент снова, но на этот раз держал сосуд в темноте. Никаких изменений цвета не произошло.

Шульце понял: смесь изменяет цвет под влиянием солнечного света, и после дальнейших исследований пришел к выводу, что именно серебро играет главную роль в этой реакции [29]. Веджвуд воспользовался его открытием. Он покрывал листы бумаги раствором азотнокислого серебра и затем размещал над ними различные предметы. Подвергая листы воздействию солнечного света, он получал силуэты этих предметов, но на свету остальная поверхность азотнокислого серебра постепенно делалась темной, и изображения исчезали [30]. Разочарование и слабое здоровье вынудили его прекратить дальнейшие эксперименты. Изобретения фотографии, позволявшей получать устойчивые изображения, пришлось ждать еще 30 лет.

В октябре 1833 г. другой англичанин, Уильям Генри Фокс Тальбот, проводил медовый месяц на берегах озера Комо. Он пытался зарисовать пейзаж с помощью устройства под названием камера лючида – еще одного приспособления для рисовальщиков, в котором используется призма для перенесения изображения ландшафта на бумагу. Но он был не очень удачлив. Отведя глаза от призмы, он «обнаружил, что неуверенный карандаш меланхолически оставлял на бумаге едва заметные линии» [31]. Фокс Тальбот захотел найти лучший метод и по возвращении домой, не зная, по-видимому, об экспериментах Веджвуда, начал создавать силуэты листьев, кружев и других плоских предметов, используя бумагу, покрытую азотнокислым серебром. Но, как и Веджвуд, он обнаружил, что не может остановить постепенного исчезновения изображений. Как-то он заметил, что края бумаги, которые обрабатывались лишь небольшим количеством соляного раствора (использовавшегося как основа для последующего нанесения слоя азотнокислого серебра), часто оказывались намного чувствительнее к свету. Используя концентрированный соляной раствор, он обнаружил, что может делать бумагу намного более светочувствительной. И тогда он понял, что если обработает освещавшуюся светом бумагу концентрированным соляным раствором, то сможет надежно зафиксировать изображения предметов. Но это только полдела. Изображения, созданные камерой-обскурой, были слишком тусклыми, чтобы производить впечатление. Тальбот начал эксперименты по повышению светочувствительности бумаги и с помощью линз, фокусировавших свет на небольшой площади, смог создавать изображения размером с почтовую открытку, кажущиеся, по словам Тальбота, «работами какого-то художника-лилипута» [32]. Он пошел дальше Шульце и Веджвуда, но, как и они, не смог осознать значения своего открытия и отложил его в сторону ради удовлетворения других интересов.

Тем временем по другую сторону Ла-Манша французский театральный художник экспериментировал со светочувствительными свойствами серебра, используя покрытые серебром медные пластины и йод. Весной 1835 г. Луи-Жак-Манде Дагер убрал облученную светом, но не давшую изображения пластину в шкаф, чтобы позднее отполировать ее и использовать снова. Через несколько дней он увидел: на ней каким-то чудом появилось изображение. Оказалось, что пары ртути из стоявшей в шкафу бутылки способствовали проявлению «скрытого» изображения. Когда пластина подверглась первоначальному воздействию света, атомы серебра создали скрытое изображение, но число их оказалось слишком мало, чтобы сделать его видимым. Пары ртути соединялись с атомами серебра в скрытом изображении и обнаруживали его. Используя этот процесс, Дагер смог сократить время экспонирования всего до 20 минут, что вполне приемлемо при съемке неподвижных предметов. 19 августа 1839 г. Парижская Академия наук объявила об изобретении дагеротипа [33]. Когда об этом узнал Фокс Тальбот, он быстро разработал собственный метод проявки скрытых изображений, используя новый тип светочувствительной бумаги, позволявшей сократить время экспонирования приблизительно до одной минуты [34]. Он назвал новый процесс калотипией [35].

Прошло почти 40 лет после того, как Томас Веджвуд впервые попытался закрепить изображения, используя светочувствительные свойства серебра. Теперь имелось два успешных конкурирующих продукта; и Фокс Тальбот, и Дагер вскоре начали активно убеждать публику в преимуществах своего метода фотографии. Поначалу Фокс Тальбот столкнулся с трудностями продвижения своего процесса [36], который не обеспечивал такой же четкости изображений, как дагеротип, но зато давал возможность получать несколько изображений с одного негатива. Метод Дагера позволял получать с негатива всего одно изображение, и поэтому его применение было более дорогим и часто сводилось к изготовлению фотопортретов богатых людей. Изобретение Тальбота победило, заложив основы для развития фотографического процесса с использованием серебра на ближайшие два столетия.

Распространение фотографии

Я сделал первые фотографии в четыре года, когда жил с родителями в Сингапуре. На них я запечатлел приезд недавно вступившей на престол королевы Елизаветы II в Сингапур, в то время колонию Британской империи. Своим Kodak Brownie я фотографировал родителей, друзей и все, что видел вокруг себя, пока не кончалась пленка. Вместо Brownie я вскоре получил более совершенную модель, а затем сам стал покупать себе все более современные фотоаппараты и сейчас пользуюсь превосходными фотокамерами «Лейка». Эти устройства помогают мне фиксировать быстротечные события и сцены из жизни, хотя и не всегда удачно. Kodak выпустил фотоаппарат Brownie, названный так по имени популярных героев комиксов, в 1900 г. Портативный аппарат с рулонной пленкой исключительно прост в использовании. Он имел мгновенный успех и был особенно популярен у детей. Стоивший пять шиллингов (около четверти средней недельной зарплаты), он был доступен практически всем. Его создание стало возможным благодаря появлению фотопластин, покрывавшихся желатиновым слоем бромистого серебра. Они могли подвергаться экспонированию, хранились достаточно продолжительное время и затем проявлялись в фотолаборатории. Это и есть так называемые сухие фотопластины. Влажные коллоидные пластины, покрытые специальным химическим составом, должны экспонироваться и проявляться в течение короткого времени, вследствие чего фотографам приходилось постоянно носить с собой тяжелые и громоздкие переносные фотолаборатории.

Джордж Истмен, основатель Kodak, впервые познакомился с технологией влажных пластин в 1877 г. и быстро осознал их непрактичность [37]. «Мой набор оборудования, содержавший только самое необходимое, включал фотокамеру размером с коробку из-под мыла, треногу, достаточно прочную и тяжелую, чтобы выдержать вес бунгало, большой ящик для пластин, черную накидку, ванну с раствором нитрата и емкость для воды» [38]. Он прочитал об изобретении сухих пластин и решил провести эксперименты. К 1879 г. он создал собственные сухие пластины, которые могли храниться до проявки намного дольше, чем другие, имевшиеся на рынке. Правда, стеклянные пластины были тяжелыми, хрупкими и дорогими. Но Истмен на этом не успокоился: подобно тому, как позднее действовал Генри Форд со своей Моделью Т, он попытался сделать фотографию доступной широкой публике.

Он хотел «фотоаппарат столь же удобный, как карандаш», но для этого требовался более дешевый и простой фотографический процесс [39]. Он создал «негативную фотобумагу Истмена», которая сматывалась в рулоны и была намного удобнее стекла, для фиксации изображений. Рулон фотобумаги Истмена помещался в небольшой черный ящик, на основе которого он создал простой фотоаппарат, содержавший только самые необходимые приспособления: объектив и затвор. Чтобы открыть его, нужно было дернуть за шнурок [40].

Фотоаппарат «Кодак» впервые поступил в продажу в 1888 г. и стоил 25 долл. (600 долл. на сегодня). Его популярность позволила Истмену начать массовое производство по все более низкой цене. В 1896 г. был выпущен стотысячный фотоаппарат «Кодак». К тому времени цена устройства составляла всего 5 долл. (120 долл. на сегодня). «Кодаки» завоевали рынок благодаря простоте и доступности. Истмен сделал то, что всегда делают великие изобретатели потребительских товаров. Он позволил пользователю (фотографу) сосредоточиться на задаче (фотографировании), делая выполнение технических функций (проявки и печати) незаметными [41]. Фотоаппараты Истмена продавались заряженными фотопленкой, на которую можно было сделать 100 снимков, после чего она отсылалась на фабрику. Через несколько дней владельцу доставляли готовые снимки. Девиз Kodak гласил: «Вы нажимаете кнопку, мы делаем остальное» [42]. К концу следующего года фабрика обрабатывала около 700 фотопленок в день. Теперь каждый мог стать фотографом. Фотоаппараты «Кодак» дали людям возможность вести фотолетопись своей жизни и фиксировать самые дорогие сердцу моменты. Теперь фотографии можно было видеть повсюду. Они не только получили широкое распространение, но и стали документами, хранящими память об изменявших мир событиях, а запечатленные образы влияли на формирование целых поколений [43].

Моменты истины

Некоторые фотографии иллюстрируют случаи бессердечия, жестокости и нетерпимости. Фотография вьетконговского пленника, к виску которого перед исполнением смертного приговора приставлено дуло пистолета, для меня стала синонимом вьетнамской войны. Фотография тысяч людей, стоящих в очереди за едой в лагере для руандийских беженцев, всегда будет служить напоминанием о геноциде в этой стране. А снимок истощенных узников Освенцима, прижавшихся к забору из колючей проволоки, напоминает о судьбе многих моих родственников, ставших жертвами Холокоста. Однако на других снимках запечатлены более счастливые мгновения. Фотографии, сделанные мною из окон, выходящих на Большой Канал, пытаются передать смену атмосферы в Венеции при переходе от одного времени года к другому. На фотографии, висящей напротив моего рабочего стола, я запечатлел очарованных посетителей церкви Санта-Мария Новелла во Флоренции, разглядывающих фреску работы Мазаччо. Поэтичные снимки коронации Елизаветы II в Вестминстерском аббатстве делались Сесилом Битоном для того, чтобы доставить радость Великобритании, приходящей в себя после Второй мировой войны. Благодаря фотографии мы узнаем о важных моментах мировой истории и храним память о них. Всеми узнаваемые образы создают общие переживания людей [43].

К началу Второй мировой войны появление портативных фотоаппаратов с более чувствительной фотопленкой давало фотокорреспондентам возможность следовать за солдатами, идущими в бой. Первые военные фотографы, например Мэттью Брейди и Роджер Фентон, вынуждены были снимать только неподвижных людей – тогдашняя фототехника оставалась несовершенной. Военный фотограф Роберт Капа находился во втором эшелоне войск союзников, высадившихся в Нормандии в 1944 г. Стоя по пояс в водах Ла-Манша, под свист вражеских пуль Капа сделал несколько исторических снимков этой крупнейшей военной операции. «Если ваши снимки нехороши, значит, вы делали их с недостаточно близкого расстояния», – говаривал Капа [44]. Фотографии помогают запечатлеть мимолетные образы мира, которые при отсутствии в нем серебра сохранялись бы только в виде слабеющих воспоминаний. «Вы делаете снимок в течение малой доли секунды, – объяснял известный фотограф Анри Картье-Брессон в 1957 г. – Ваш глаз должен увидеть композицию или выражение лица, которые предлагает сама жизнь, и нужно интуитивно понимать, когда должен щелкнуть затвор фотоаппарата» [45].

Вовремя нажатая кнопка затвора – и становится понятно, как гражданские лица оказались втянуты во вьетнамскую войну. На фотографиях враг перестает быть безликим чудовищем и превращается в страдающее человеческое существо, с которым зрители могут почувствовать связь. Показывая простых людей на другом краю планеты, фотография пробуждает глобальное общественное сознание. Фотография Эдди Адамса «Казнь в Сайгоне», о которой говорилось выше, вызвала протесты, ведь изображенное выглядело бездумным убийством невинного вьетнамца. Снимок демонстрирует еще одну способность фотографии – искажать фактические события. Адамс объяснял: «Генерал убил вьетконговца, а я убил моим снимком генерала. Неподвижные фотографии – самое мощное оружие в мире. Люди верят им, но фотографии лгут, даже не прибегая к манипуляциям. Они сообщают только половину правды… Вот то, о чем умолчала фотография: “Что сделали бы вы, если бы оказались генералом в том месте в тот жаркий день и к вам привели бы так называемого плохого парня, который подорвал одного, двух или трех американцев?”» [46].

Хотя фотография близко подходит к истинному отображению реальности, она никоим образом не является абсолютно надежным источником информации. Снимки могут вводить и вводят в заблуждение. Фотографии Иосифа Сталина в окружении соратников постоянно изменялись: по мере того как люди из его окружения уничтожались в ходе партийных чисток, они исчезали и с фотографий. Коммунистическая партия Китая также часто прибегала к манипуляциям в темноте фотолабораторий.

Однако из надежных источников к нам по-прежнему приходят берущие за душу изображения реальности. В 1994 г. фотожурналист Себастьен Сальгадо провел три дня в лагере для беженцев Кибехо на юго-западе Руанды. Каждый день в лагерь прибывали сотни беженцев, стремившихся избегнуть насилия со стороны вооруженных формирований. Сальгадо испытал шок от того, что увидел. «Масштаб творящегося вокруг ужаса, по-видимому, сделал людей невосприимчивыми к идее смерти. Я видел мужчину, шедшего с узлом в руках и болтавшего с другим мужчиной. Когда они подошли к общей могиле, он бросил на кучу трупов безжизненное тело своего ребенка и повернул назад, продолжая болтать с попутчиком» [47]. Сальгадо хотел использовать фотографии для демонстрации реальности, стоящей за статистическими данными о бедности на планете. Фотографии говорят больше, чем слова: изображение человеческих страданий становится чем-то более важным, чем политические обращения, и задевают за живое каждого, кто их видит. Так фотография заставляет зрителя действовать.

Лично мне серебро предоставляет и другие способы хранить ценные воспоминания. На кофейном столике в моем кабинете лежат три серебряные персидские шкатулки, полученные моими родителями в качестве прощальных подарков при отъезде из Ирана в 1960-е гг. Их рисунок – чеканка по обратной стороне металла, позволяющая получить на лицевой стороне рельефное изображение. Шкатулки пробуждают во мне воспоминания о детских годах в Иране: о реве горящих газовых факелов, о зареве пожара на нефтяном месторождении и, разумеется, о наших посещениях мастерских серебряных дел мастеров, которые, сидя по-турецки, усердно трудились. Серебро всегда помогало сохранять воспоминания с помощью орнаментов и украшений. Но оно также продолжает служить средством сбережения богатства. В 1970-х гг., когда фотографический процесс с использованием серебра имел широчайшее применение, два брата, пытавшиеся найти надежное пристанище для своего огромного богатства, сумели вызвать рост цены на серебро до невиданных ранее высот.

Серебро – последний рывок?

Банкер Хант был прежде всего нефтяником. Он унаследовал интерес к нефти от своего отца Х.?Л. Ханта, богатейшего нефтяного магната из Техаса. Первое крупное состояние Х. Л. сделал благодаря игре в покер в имевшем подходящее название городке нефтедобытчиков Эльдорадо (где в 1926 г. родился Банкер). Выигрыш он инвестировал в аренду небольшого нефтеносного участка и оказался настолько удачлив, что получил нефть из первой же скважины. Хотя вскоре она перестала давать нефть, он инвестировал деньги в разработку нескольких более успешных скважин, сначала перебравшись во Флориду, а затем вернувшись в Техас. Там он стал крупнейшим независимым оператором на месторождении на востоке штата. К тому времени, когда Банкер Хант решил пойти по стопам отца, в США оставалось уже мало возможностей для разведки нефти, и поэтому он обратил свой взор на Ливию. В ту пору (период правления короля Идриса) ливийское правительство продавало иностранцам концессии на разведку нефти. Задача заключалась в том, чтобы купить наиболее перспективные участки. Хант, не связанный ни с какими международными нефтяными компаниями, сумел выиграть концессию в восточной провинции Киренаика вблизи от границы с Египтом. Концессия на другой участок Т-образной формы («Т от Техаса» – говорил Банкер) под названием Блок 65, в глубине Сахары, выглядела менее перспективной, и Хант приобрел его задешево [48].

Поначалу ему не везло, и он быстро остался без денег, но в 1960 г. заключил сделку с British Petroleum, возымевшую важные последствия. Он согласился с правом компании бурить скважины на Блоке 65 и делить с ней любую найденную нефть в пропорции 50:50. Игра стоила свеч; в ноябре 1961 г. BP обнаружила крупное нефтяное месторождение Сарир, объем которого оценивался примерно в 8–10?000?000?000 баррелей, из которых добыта могла быть минимум половина [49].

Даже при низкой цене на нефть в 1960-х гг. половинная доля Ханта оценивалась в 4 млрд долл., что вместе с наследством, полученным от отца, делало его богатейшим человеком в мире. Но позиции BP и Ханта вскоре пошатнулись: в 1969 г. после переворота к власти пришел полковник Муамар Каддафи. Британские войска выполняли роль смотрителя в Персидском заливе с 1835 г., но в декабре 1971 г. они готовились покинуть этот район. За день до их отправки на родину Иран решил заполнить вакуум власти и взял под контроль три небольших острова, не имеющих стратегического значения. Британцы не противились, что вызвало возмущение в арабском мире. В качестве наказания Великобритании Каддафи национализировал нефтяные активы BP в Ливии [50]. Хант по-прежнему имел право добывать свою долю нефти – около 200?000 баррелей в день – на месторождении Сарир, но Каддафи распорядился, чтобы на следующий год все нефтяные компании уступили Ливии 51?% нефтедобычи. В отличие от многих других компаний, Хант отказался выполнить требование. В апреле 1973 г. все его ливийские предприятия были национализированы, чтобы, как выразился Каддафи, дать «пощечину наглой и высокомерной Америке» [51]. Банкер Хант, сначала ставший богатейшим человеком в мире, затеял рискованную игру и потерял почти все. Нужно было обладать смелым деловым мышлением, чтобы снова пойти на риск, но Хант поступил именно так. Нефть больше не казалась безопасным вложением денег, и он инвестировал оставшиеся деньги в недвижимость и лошадей – страстное его увлечение [52]. Также он обратил внимание на серебро.

В 1970-х гг. оно все сильнее казалось надежным средством сбережения богатств. Высокая инфляция быстро снижала ценность денег, и драгоценные металлы выглядели привлекательным объектом инвестирования. Покупать серебро всего по 1,5 долл. за унцию представлялось более перспективным, чем золото. Хант полагал: «Почти все, что вы купите, кроме бумаг, окажется удачным приобретением. Вы обязаны двигаться вперед с мыслью о будущем. Если вам не нравится золото, используйте серебро, бриллианты или медь, но что-нибудь вещественное. Ведь любой идиот может когда угодно запустить печатный станок» [53].

Брат Банкера Ханта, Уильям Герберт Хант, также был заинтересован в инвестировании в серебро [54]. В свое время на него произвела впечатление книга Джерома Смита «Прибыльность серебра в 70-е годы» («Silver Profits in the Seventies»). В ней говорилось, что «еще при нашей жизни, а возможно, и в ближайшее десятилетие серебро может стать ценнее золота» [55]. Герберт Хант так объяснял свою логику: «Мой анализ недавней истории экономики США привел меня к убеждению, что самые разумные инвестиции – те, которые защищены от инфляции. По моему мнению, природные ресурсы вполне удовлетворяют этому критерию, и поэтому я инвестировал в нефть, газ, каменный уголь и драгоценные металлы, включая и серебро» [56]. В начале 1970-х гг. соотношение стоимости золота и серебра составляло приблизительно 20:1. Банкер был уверен, что оно в итоге вернется к историческому уровню 10:1, а это означало: даже если цена на золото сохранится без изменения, цена на серебро вырастет вдвое.

Братья Ханты начали скупать миллионы и миллионы унций серебра. К началу 1974 г. они заключили контракты на покупку в общей сложности 55?000?000 унций, что составляло около 8?% мирового предложения. Необычно то, что они добивались реальных поставок по контрактам. Они хотели большего, чем краткосрочные прибыли от спекуляций; они стремились создать постоянный запас ценности в буквальном смысле. Но, создавая у себя запасы серебра, они сокращали его физическое предложение и таким образом подталкивали цену вверх. Опасаясь вмешательства со стороны правительства США, подобного произошедшему в 1930-х гг. применительно к золоту, Ханты решили переместить значительную часть своего серебра в банковские хранилища Европы [57]. На своем ранчо площадью в тысячу гектаров к востоку от Далласа они провели соревнование по стрельбе между местными ковбоями и отобрали дюжину самых метких стрелков. Эти ковбои с ружьями наперевес ехали на трех джипах без номеров, сопровождая достояние Хантов в процессе подготовки к отправке в Европу. Когда среди ночи караваны прибыли в аэропорты Нью-Йорка и Чикаго, сопровождающие перегрузили 40?000?000 унций серебра из бронированных грузовиков в самолеты. Затем на тех же самолетах они отправились в Цюрих, где драгоценные слитки разместились в шести тайных хранилищах.

Но хранение серебра обходилось недешево, и, чтобы остановить обесценивание богатства, Ханты должны были предпринять меры к росту цены – стабильности им было мало. К счастью, сочетание таких факторов, как «бычье» поведение Хантов на рынке серебра, появление новых крупных покупателей и общая тенденция подорожания сырьевых товаров в период высокой инфляции 1970-х гг. привели именно к такому результату. В 1973–1977 гг. цена серебра выросла вдвое, до 3 долл. за унцию, а к осени 1979 г. уже до 8 долл. Затем в сентябре она подскочила до 16 долл. В результате деятельность Хантов привлекла внимание Комиссии по срочной биржевой торговле (CFTC). Возможность возникновения дефицита серебра (а значит, и нехватки серебряных слитков для обеспечения выполнения фьючерсных контрактов) вызывала у CFTC растущую озабоченность, и поэтому она попросила Хантов продать часть запасов. Братья, ненавидевшие любые вмешательства в бизнес со стороны государства, ответили отказом.

Более того, они продолжили покупать. К концу года они владели 90?000?000 унций серебра в слитках в США. Еще 40?000?000 унций они хранили в Европе, а 90?000?000 контролировали с помощью фьючерсных контрактов. В последний день 1979 г. стоимость унции серебра достигла 34,45 долл. В начале 1980 г. CFTC стала проявлять все больше беспокойства и пришла к выводу, что братья Ханты стали «слишком крупными игроками на американском и мировом рынках серебра» [58].

Опираясь на поддержку CFTC, торговцы объявили о введении ограничений для трейдеров: отныне общий объем фьючерсных контрактов не мог превышать 10?000?000 унций. Но цена продолжала расти, а Ханты продолжали покупать. 17 января цена достигла очередного рекордного значения в 50 долл. за унцию. На этот момент стоимость принадлежавшего Хантам серебра составляла около 4,5 млрд долл., а их потенциальная прибыль – 3,5 млрд долл. [59]. Власти отреагировали на эту ситуацию через четыре дня, закрыв фьючерсные рынки серебра, что имело для Хантов катастрофические последствия [60]. Цена упала до 34 долл. за унцию и сохранялась вблизи этого уровня остальные дни месяца. Росту цены отчасти мешали те, кто продавал серебряный лом и столовое серебро для переплавки в слитки. «Почему люди могут захотеть продавать серебро за доллары? —спрашивал Банкер. – Я думаю, только если они устанут его чистить» [61]. Ханты продолжали принимать поставляемый по контрактам металл, и теперь размер их запасов превысил 155?000?000 унций. Они верили в долгосрочные перспективы и пытались остановить падение цены. К 14 марта стоимость упала до 21 долл. за унцию. 25 марта Ханты поняли: у них больше нет ресурсов, чтобы выполнить требования о дополнительном обеспечении. Банкер направил Герберту телеграмму: «Заканчивай с этим». Их брокерская фирма потребовала платежа в размере 135 млн долл. в обеспечение фьючерсных контрактов. Герберт сообщил, что они с братом не могут больше платить и будут вынуждены начать продавать; когда это случилось, рынок охватила паника. В так называемый серебряный четверг 27 марта рынок рухнул, в результате стоимость унции серебра упала до 10,8 долл. Индекс Доу-Джонса потерял 25 пунктов и опустился до рекордного за пять лет уровня. Для оплаты долгов Ханты были вынуждены продавать серебро, что еще больше способствовало снижению цены. Кроме того, им пришлось закладывать личное имущество, включая «тысячи древних монет, начиная с III в. до н.?э., антикварные предметы XVI в., греческие и римские статуэтки из бронзы и серебра, часы Rolex и автомобиль Mercedes-Benz» [62].

Ханты заработали несколько миллиардов прибыли на инвестициях и теперь потеряли все. Банкер Хант дважды был богатейшим человеком в мире (один раз благодаря нефти, другой благодаря серебру) и дважды терял состояние [63]. Он продолжал верить, что стоимость серебра снова начнет расти, и предсказывал: однажды она достигнет значения в 125 долл. за унцию. Но возможности благородного металла, по-видимому, закончились. Действия Хантов на рынке привлекли к братьям внимание массмедиа, изображавших их жадными и безответственными людьми. Пресса травила их, но, как однажды сказал своему другу Банкер Хант, «по крайней мере, я знаю, что всякий раз, когда они фотографируют меня, они используют немного серебра» [64].

Где же оно?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.