Индия

Индия

В Японии западное вторжение – во всех смыслах этого слова – изменило ход исторического развития нации; в Индии оно способствовало превращению великой цивилизации в современное государство. Индия с давних пор пребывала в точке пересечения мировых порядков, воспринимая и формируя ритм и темп их взаимодействия. Ее роль определялась не столько политическими границами, сколько богатством и разнообразием культурных традиций. В индуистской традиции, которой придерживается большинство населения Индии, отсутствует фигура мифического основателя, но эта традиция жила тысячелетиями и породила несколько других. Ее историческая эволюция прослеживается, смутно и неполно, через синтез древнейших гимнов, легенд и ритуалов, созданных вдоль течения Инда и Ганга и на плато и равнинах на севере и западе страны. В индуистской традиции данные специфические словесные формы выступают как «артикуляции» основополагающих принципов, предшествовавших любым письменным текстам. В своем многообразии и «многоохватности» – тексты повествуют о деяниях божеств и излагают философские идеи, причем того размаха, который, скорее всего, в Европе трактовался бы для каждой идеи как заслуживающий определения религии, – индуизм, как считается, демонстрирует и доказывает конечное единство многообразия, отражая «долгую и изобилующую невероятными метаниями историю духовных поисков человечества… одновременно всеобщую и бесконечную».

После объединения – которое происходило с четвертого века до нашей эры по второй нашей и позднее, с четвертого по седьмой век, – Индия породила культуру грандиозного влияния: буддизм распространился из Индии в Бирму, на Цейлон, в Китай и Индонезию, а индийское искусство и каноны государственного управления «мигрировали» в Таиланд, Индокитай и далее. Когда же единство разрушалось – а это случалось нередко, – Индия распадалась на конкурирующие княжества и становилась лакомой добычей для захватчиков, торговцев и искателей духовной истины (некоторые из них выступали сразу под несколькими «личинами», например, португальцы, прибывшие в Индию в 1498 году «в поисках христиан и пряностей»[84]); набеги чужеземцев Индия стоически терпела, а их культуру в конечном счете поглощала, впитывая в собственную.

Китай, до наступления современной эпохи, навязывал собственную «матрицу» обычаев и культурных моделей захватчикам столь успешно, что захватчики со временем превращались в настоящих китайцев. Напротив, Индия побеждала чужеземцев не тем, что обращала их в свою религию или приобщала к культуре, а тем, что относилась к их притязаниям с великолепным равнодушием; она интегрировала их достижения и разнообразные доктрины в ткань индийской жизни, причем сама никогда не выказывала чрезмерного благоговения перед любым иноземным «чудом». Захватчики могли возводить величественные строения и памятники, словно убеждая себя в своих успехах на фоне раздражающего индийского бесстрастия, однако народы Индии крепко держались за «ключевую» культуру, вызывающе непроницаемую для чужого влияния. Основополагающие религии Индии не вдохновлялись пророческими видениями мессианского толка; скорее, они свидетельствовали о бренности и хрупкости человеческого бытия. Они предлагали не личное спасение, а утешение неразрывностью судьбы.

Мировой порядок в индуистской космологии периодизируется по чрезвычайно протяженным, невероятно долгим циклам – каждый длится миллионы лет. Царства гибнут, вселенная исчезает, но затем создается вновь, и возникают новые царства. Все волны захватчиков (персы в шестом веке до нашей эры, Александр и его бактрийские греки в четвертом, арабы в восьмом веке нашей эры, турки и афганцы в одиннадцатом и двенадцатом, монголы в тринадцатом и четырнадцатом, Моголы в шестнадцатом и европейские нации следом) оказывались помещенными в эту вневременную «матрицу». Их действия могли доставлять хлопоты, но на фоне бесконечности истории выглядели попросту ничтожными. Истинную природу человеческого опыта ведали только те, кто пережил и преодолел эти временные потрясения.

«Бхагавадгита», классический текст индуизма, сформулировала итог подобных «воодушевляющих испытаний» с точки зрения отношений между этикой и властью. Этот текст, фрагмент «Махабхараты» (древней эпической поэмы на санскрите, по утверждениям некоторых, ничуть не менее влиятельной, нежели Библия или гомеровский эпос), составлен как диалог между доблестным и благородным воином Арджуной и его возницей, аватарой бога Кришны. Арджуна, «обуянный страданием» накануне битвы при мысли о бедах, которые ему предстоит навлечь, задается вопросом: чем можно оправдать ужасные последствия войны. Это неправильный вопрос, отвечает Кришна. Ведь жизнь вечна и циклична, а суть вселенной неподвластна разрушению, и потому «мудрый не скорбит ни о живых, ни о мертвых. Никогда не было так, чтобы не существовал я или ты, или все эти цари, и в будущем мы никогда не прекратим существование». Искупление достигается через исполнение установленного долга – и через осознание того, что все внешние проявления иллюзорны, ибо «у несовершенного нет бытия; бытие заключается в вечности». Воину Арджуне выпала война, к которой он не стремился. Он должен хладнокровно принять обстоятельства и выполнить свой долг с честью, должен убивать и побеждать – но ему «не стоит скорбеть».

Призыв Кришны к долгу возобладал над чувствами, и Арджуна избавился от сомнений, но катаклизмы войны – подробно описанные в остальных книгах эпоса, – как бы «оттеняют» угрызения совести воина. Этот основной труд индийской мысли воплощает в себе одновременно упоение битвой и важность морали: не столько избегать сражений, сколько «подниматься» над ними. Этика вовсе не отвергается, но в той или иной ситуации значение имеют конкретные действия, а вечность предоставляет «исцеляющую» перспективу. Кое-кто из читателей увидел в тексте хвалу бесстрашию в бою, а Ганди прославлял этот текст как «источник духовности».

Когда религия проповедует вечные истины и «неуловимость» любой мирской деятельности, светские правители получают широкие полномочия для практических шагов. Пионером подобного подхода был министр Каутилья (четвертый век до нашей эры), которому приписывают активное участие в воцарении династии Маурьев, изгнавшей преемников Александра Великого из Северной Индии и впервые объединившей субконтинент в одно государство.

Каутилья писал об Индии, сравнимой по бедственному состоянию с Европой до Вестфальского мира. Он перечислял множество государств, потенциально вовлеченных в постоянные конфликты друг с другом. Подобно Макиавелли, он анализировал тот мир, который видел вокруг, и предлагал практическое, а не нормативное руководство к действию. Этическая основа трактата Каутильи идентична мыслям Ришелье, жившего двумя тысячами лет позже: государство – хрупкое образование, и государственный муж не вправе рисковать его выживанием во имя этических принципов.

Традиция гласит, что то ли в ходе, то ли по завершении своих практических трудов Каутилья составил свод наставлений в области стратегии и внешней политики на основании наблюдений за событиями; этот свод известен как «Артхашастра». Данный трактат излагает, бескомпромиссно и четко, представление о том, как создать и сохранить государство, нейтрализуя, умиротворяя и (когда возникают подходящие условия) завоевывая соседей. «Артхашастра» рассказывает о практике государственного управления, а не о теории, обсуждаемой на философских диспутах. Для Каутильи власть являлась доминирующей реальностью. Она многомерна, и ее составляющие взаимозависимы. Все элементы той или иной ситуации актуальны, вычисляемы и пригодны для манипуляций со стороны лидера для достижения стратегических целей. География, финансы, военная сила, дипломатия, шпионаж, право, сельское хозяйство, культурные традиции, мораль и общественное мнение, слухи и легенды, пороки и слабости людей – все это мудрому правителю следует знать и использовать, дабы укрепить и расширить свою власть; так в современных оркестрах дирижер подчиняет исполнителей своей воле ради единства мелодики. Словом, налицо комбинация идей Макиавелли и Клаузевица.

За тысячелетия до того, как европейские мыслители сумели сложить из разрозненных фактов теорию баланса сил, «Артхашастра» предлагала аналогичную, даже более комплексную систему под названием «круг государств». Политические курсы соседствующих государств, согласно анализу Каутильи, существуют в состоянии латентной вражды. Сколько бы показной дружбы ни демонстрировал правитель, он, когда его могущество значительно возрастет, в конце концов обнаружит, что в его интересах приступить к регулярному ослаблению соседей. Это, если угодно, динамическое самосохранение, к которому мораль не имеет никакого отношения. Во многом опередив Фридриха Великого, действовавшего две тысячи лет спустя, Каутилья пришел к выводу, что безжалостная логика конкуренции не допускает никаких отклонений: «Победителю надлежит [всегда] стремиться укреплять собственную власть и добиваться собственного счастья». Императив очевиден: «Если… завоеватель побеждает, тогда следует воевать; в противном случае война бесполезна»[85].

Европейские теоретики провозгласили баланс сил высшим идеалом внешней политики и предложили мировой порядок, основанный на «равновесии» государств. По «Артхашастре» цель стратегии состоит в покорении всех прочих государств и преодолении того равновесия, которое стоит на пути к победе. В этом отношении Каутилья более сопоставим с Наполеоном и Цинь Ши-хуанди (императором, который объединил Китай), чем с Макиавелли.

С точки зрения Каутильи, государства обязаны отстаивать свои интересы, это даже важнее, чем слава. Мудрый правитель будет искать союзников среди соседей своих соседей. Цель такого поведения – создание системы альянсов с победителем в центре: «Государь, желающий победить, должен воображать круг государств в виде колеса – сам он в центре, а его союзники по ободу, соединенные с ним осями, пусть и разделенные спорными территориями. Противник, сколь бы силен он ни был, становится уязвимым, когда его помещают между завоевателем и союзниками последнего». Никакой союз при этом не считается постоянным. Даже в собственной системе альянсов государю следует «вести дела так, чтобы увеличивать свою власть», и маневрировать, дабы укрепить позиции своего государства и помешать соседям злоумышлять против него.

Подобно китайскому стратегу Сунь-Цзы, Каутилья утверждал, что наименее прямой курс зачастую самый мудрый: для разжигания розни между соседями или потенциальными союзниками, чтобы «заставить одного соседнего государя бороться с другим и таким образом предотвратить попытки соседей объединиться – а затем захватить территорию врага». Стратегические усилия не имеют предела. Когда стратегия побеждает, владения государя расширяются, границы перекраиваются, и круг государств необходимо «калибровать» заново – и провести новые исчисления могущества: «Отныне некоторые бывшие союзники становятся врагами, и наоборот».

Разведывательные операции, которые в наше время именуются тайными, в «Артхашастре» признаются важным инструментом политики. Действуя во «всех государствах круга» (то есть на территории друзей и врагов) и привлекая в свои ряды «святых подвижников, странствующих монахов, фокусников, бродячих певцов возниц, бродяг [и] гадалок», агенты разведки должны распространять слухи для разжигания розни внутри государств и между ними, деморализовывать вражеские войска и «уничтожать» противников своего государя, когда представится такая возможность.

Надо отметить, что Каутилья видел цель беспощадной политики в построении гармоничной универсальной империи, приверженной дхарме – вневременному этическому порядку, принципы которого установлены богами[86]. Но обращение к морали и религии производилось больше во имя практических, оперативных целей, чем во имя соблюдения принципов как таковых; это элементы стратегии и тактики завоевателя, а не императивы объединяющего порядка. «Артхашастра» советовала вести себя сдержанно и человеколюбиво – что в большинстве случаев стратегически полезно: государь, изводящий своих подданных, может лишиться их поддержки и будет уязвим перед восстанием или вторжением; завоеватель же, который из прихоти надругался над обычаями и моралью покоренного народа, рискует спровоцировать этот народ на мятеж.

Исчерпывающий и бесстрастный «каталог» необходимых условий успеха, перечисляемых в «Артхашастре», побудил уважаемого политического теоретика двадцатого столетия Макса Вебера высказать мнение, что «Артхашастра» является примером «радикального макиавеллизма…по сравнению с которым «Государь» Макиавелли безвреден». В отличие от Макиавелли Каутилья нисколько не ностальгирует по добродетелям «золотого века». Единственный критерий добродетели, для него приемлемый, – это насколько точен его анализ пути к победе. Но описывает ли он политику, которая проводилась в действительности? По Каутилье, равновесие, если такое вообще достигалось, есть временный результат взаимодействия небескорыстных мотивов; это не стратегическая цель внешней политики (как в случае европейских концепций послевестфальского мира). «Артхашастра» – руководство по завоеваниям, а не пособие по строительству международного порядка.

То ли следуя рецептам «Артхашастры», то ли нет, Индия достигла наибольшего территориального охвата в третьем веке до нашей эры, когда почитаемый император Ашока правил землями, включавшими всю сегодняшнюю Индию, Бангладеш, Пакистан и часть Афганистана и Ирана[87]. Затем, примерно когда Китай стал объединяться под властью императора Цинь Ши-хуанди, в 221 году до нашей эры, Индия раскололась на конкурирующие царства. Вновь объединенная несколько столетий спустя, она снова распалась в седьмом веке нашей эры, когда ислам бросил вызов монархиям Европы и Азии.

Почти тысячелетие Индия – с ее плодородными почвами, богатыми городами и блистательными интеллектуальными и технологическими достижениями – пребывала жертвой завоеваний и преобразований. Волны завоевателей и авантюристов – турки, афганцы, парфяне, монголы – накатывали каждое столетие из Центральной и Юго-Западной Азии на индийские равнины, создав в итоге лоскутное одеяло из мелких княжеств. Субконтинент стал своебразным «Большим Ближним Востоком», где властвовали узы религии, этнической принадлежности – и стратегической целесообразности, сохранившиеся по сей день. На протяжении большей части этого периода завоеватели были слишком враждебны друг другу, чтобы допустить чье-либо доминирование в регионе или ослабить индийские династии на юге. Позднее, в шестнадцатом столетии, наиболее искусным из этих захватчиков, моголам, удалось объединить существенную часть субконтинента под своим правлением. Империя Великих Моголов воплощала собой палитру индийских различий: мусульманская вера, тюркско-монгольская по этническому составу, персидская по культуре элита, империя правила индуистским населением, фрагментированным региональными идентичностями.

В этом водовороте языков, культур и вероисповеданий появление очередных иностранных авантюристов в шестнадцатом веке сначала не показалось столь уж значимым событием. Рассчитывая на прибыль от расширяющейся торговли с богатой империей Великих Моголов, частные английские, французские, голландские и португальские компании соперничали друг с другом за плацдармы на субконтиненте и за обзаведение дружескими связями. Индийские владения Британии были самыми крупными, пусть и создавались изначально без четко сформулированных намерений (это побудило профессора современной истории из Кембриджа заметить: «Мы, кажется, покорили и заселили полмира в приступе рассеянности»). Едва британцы основали оплот своей власти и коммерции в восточном регионе Бенгалии, он оказался в окружении конкурентов, европейских и азиатских. С каждой новой войной в Европе и обеих Америках британцы в Индии принимались воевать с колониями конкурентов и их союзниками; с каждой победой они приобретали новые и новые активы за счет разгромленного противника. По мере увеличения британских владений – технически принадлежавших Ост-Индской компании, а не государству, – возникло убеждение, что им угрожают: Россия с севера, Бирма, то воинственная, то разобщенная, и амбициозные и все более независимые моголы. Тем самым появилось оправдание (по мнению британцев, конечно) дальнейших аннексий.

В конечном счете Великобритания обнаружила, что создает индийское государство, единство которого зиждилось на безопасности континентальной полосы территорий (современные Пакистан, Индия, Бангладеш и Мьянма). Произошло даже что-то вроде определения индийских национальных интересов, сформулированных для географического понятия, которое фактически действовало как государство, даже при отсутствии (предполагаемом) индийского народа. Эта политика усматривала безопасность Индии в британском военно-морском господстве в Индийском океане; в дружеских отношениях (или хотя бы нейтральных) с режимами Азии, от Сингапура до Адена; и в установлении мира на Хайберском перевале и в Гималаях. На севере Британия сопротивлялась притязаниям царской России с помощью совместных усилий шпионов, исследователей и местных сателлитов, подкрепленных небольшими контингентами английских войск (пресловутая «Большая игра», или гималайская геостратегия). Также Британия сдвинула границы Индии с Китаем севернее, в сторону Тибета; это стало одним из поводов к войне Китая с Индией в 1962 году. Современные аналоги этой политики являются ключевыми элементами внешней политики независимой Индии. Они определяют региональный порядок Южной Азии, чьим «стержнем» служит Индия, и предотвращают попытки любой страны, не важно, каково ее внутреннее устройство, обрести могущество в степени, представляющей угрозы для соседних территорий.

Когда Лондон отреагировал в 1857 году на мятеж мусульманских и индийских солдат в армии Ост-Индской компании, объявив прямое британское правление, этот акт не рассматривался как установление британского управления в иностранном государстве. Скорее, это виделось как нейтральный надзор и «цивилизаторская миссия» по отношению к многообразию индийских народов и княжеств. Еще в 1888 году один из ведущих британских администраторов заявлял:

«В Индии нет и никогда не было, равно как и в любом из местных княжеств, соответствующего европейским представлениям единства, будь то физическое, политическое, социальное или религиозное… С тем же успехом и той же вероятностью можно смело ожидать, когда некий единый народ займет место нынешних народов Европы».

Решив после подавления мятежа управлять Индией как единым имперским доминионом, Великобритания сделала важнейший шаг к рождению подлинно единой Индии. Разобщенные регионы соединили при помощи железных дорог и общего языка (английского). Чудеса древних цивилизаций Индии изучались и каталогизировались, элита Индии набиралась знаний и опыта от британской мысли и британских институтов. Британия невольно заставила Индию вспомнить, что та – единое образование под иностранным владычеством, и вдохновила индийцев на мысли о сплоченности: чтобы избавиться от иностранного влияния, нужно осознать себя как нацию. Влияние Британии на Индию можно сравнить с влиянием Наполеона на Германию, чьи мелкие разрозненные княжества до той поры воспринимались исключительно как географическое, а не национальное, единство.

Способ, которым Индия добилась независимости и обозначила свою роль в мире, отражает ее разнообразное наследие. Индия выживала на протяжении веков, сочетая непроницаемость культуры и необыкновенную психологическую ловкость в отношениях с оккупантами. Пассивное сопротивление Мохандаса Ганди британскому правлению стало возможным в первую очередь благодаря духовному призванию самого Махатмы, но оно оказалось и наиболее эффективным методом противостояния имперской власти, поскольку уповало на основные ценности свободного и либерального британского общества. Как американцы двумя столетиями ранее, индийцы боролись за независимость, опровергая «справедливость» колониального статуса концепциями свободы, которые осваивали в британских школах (в том числе в Лондонской школе экономики, где будущие лидеры Индии приобрели многие из своих квазисоциалистических идей).

Современная Индия видит в независимости не только триумф национального строительства, но и торжество универсальных моральных принципов. Подобно американским отцам-основателям, ранние лидеры независимой Индии приравняли национальные интересы к проявлениям высокой нравственности. Однако они действовали по вестфальским принципам применительно к распространению внутренних институтов, выказывая слабую заинтересованность в развитии демократии и отстаивании прав человека в мировом масштабе.

Как сказал премьер-министр нового независимого государства Джавахарлал Неру, основой внешней политики Индии будут национальные интересы страны, а не идеалы международного сотрудничества и не культивация «совместимых» способов правления. В своей речи 1947 года, вскоре после обретения независимости, он объяснил:

«Какую бы политику ни намечать, искусство ведения иностранных дел страны заключается в поисках наиболее выгодных для этой страны условий. Мы можем говорить о международной доброй воле и нисколько не лукавить. Но в конечном счете правительство действует во благо страны, которой оно управляет, и ни одно правительство не вправе совершать того, что в краткосрочной или долгосрочной перспективе может нанести ущерб этой стране».

Каутилья (и Макиавелли) не сказали бы лучше.

Неру и последующие премьер-министры, в том числе его дочь, знаменитая Индира Ганди, укрепляли позиции Индии в качестве элемента системы глобального баланса сил, превращая внешнюю политику страны в инструмент выражения высшего морального авторитета Индии. Отстаивание собственных национальных интересов Индия представляла как сугубо просветительский проект – подобно Америке почти двумя столетиями ранее. Неру и Индире Ганди, премьер-министру с 1966 по 1977 год и с 1980-го по 1984-й, удалось обозначить молодую нацию как одного из главных участников международного порядка, сформировавшегося после Второй мировой войны.

Политика неприсоединения отличалась от политики, которой следует типичный «балансировщик» в системе баланса сил. Индия не выказывала готовности примыкать к более слабым (так обычно поступает «балансировщик»). Она не интересовалась активным участием в международных делах. Ее основной стимул сводился к тому, чтобы не оказаться формально в любом из лагерей, и она измеряла успех по способности избегать конфликтов, не связанных с национальными интересами.

Войдя в мир соперничающих сверхдержав и холодной войны, независимая Индия тонко добивалась свободы маневра, возвела ее из переговорной тактики в этический принцип. Смешивая праведный морализм с проницательной оценкой баланса сил и психологии сверхдержав, Неру заявил, что Индия является мировой державой, которая пролагает курс между основными конкурирующими блоками. В 1947 году он сказал в интервью журналу «Нью рипаблик»:

«Мы предполагаем избегать участия в любых блоках или группах держав, понимая, что только таким образом сможем служить не только Индии, но и миру во всем мире. Данная политика порою побуждает выразителей интересов какой-либо группы полагать, что мы поддерживаем другую группу. Каждый народ в реализации внешней политики ставит свои интересы на первое место. К счастью, интересы Индии соответствуют мирной внешней политике и сотрудничеству со всеми прогрессивными народами. Неизбежно Индия будет сближаться с теми странами, которые дружелюбны и намерены сотрудничать».

Другими словами, Индия нейтральна и не участвует в «силовой политике» – отчасти потому, что привержена миру во всем мире, но также потому, что таковы ее национальные интересы. Когда СССР предъявлял ультиматумы по Берлину в 1957–1962 годах[88], две американские администрации, особенно администрация Джона Кеннеди, обращались к Индии за поддержкой от имени изолированного города, стремящегося сохранить свою свободу. Но Индия заявила, что любая попытка навязать стране нормы холодной войны лишит ее нынешнего статуса и, как следствие, ослабит ее позиции. Краткосрочный моральный нейтралитет есть средство достижения долгосрочного морального воздействия. Как Неру говорил своим помощникам:

«Абсурдно и политически неверно индийской делегации избегать отношений с советским блоком из опасений рассердить Америку. Наступит время, когда мы сможем сказать, ясно и определенно, американцам и всем прочим, что, если они и впредь будут проявлять недружелюбие, мы обязательно найдем друзей в другом месте».

Суть стратегии состояла в том, что она позволила Индии заручиться поддержкой обоих лагерей холодной войны – страна получала военную помощь и дипломатически сотрудничала с советским блоком, одновременно принимая экономическую помощь США и укрепляя моральные узы с американским интеллектуальным истеблишментом. Несмотря на всю напряженность холодной войны, для формирующейся нации это был мудрый курс. С учетом едва появившейся армии и слаборазвитой экономики, Индия была уважаемым, но второстепенным союзником. В качестве «свободного агента» она обладала куда более серьезным влиянием.

В погоне за этой ролью Индия намеревалась создать блок государств-единомышленников – по сути, движение неприсоединения. Как сказал Неру делегатам афро-азиатской конференции 1955 года в Бандунге (Индонезия):

«Неужели мы, страны Азии и Африки, лишены всякой возможности самостоятельного выбора? Неужели мы обязательно должны быть прокоммунистическими или антикоммунистическими? Неужели дошло до того, что лидеры наций, создавших мировые религии и вообще все, что есть в современном мире, должны непременно объединяться в такого рода группы или считаться прихвостнями той или иной группы, исполнять любые их пожелания и порой подсказывать умные мысли? Это поистине унизительно и оскорбительно для всякого уважающего себя народа, для любой нации. Мне невыносимо думать, что великие страны Азии и Африки покончили с колониальным рабством только ради того, чтобы деградировать, унизить себя подобным образом».

Итоговое обоснование отказа Индии от участия в «силовой политике» времен холодной войны сводилось к тому, что она не видела здесь учета своих национальных интересов. Разделительные линии между блоками в Европе не вызывали у Индии желания конфликтовать с Советским Союзом, до которого всего несколько сотен миль, и объединяться с Пакистаном. Она также не рисковала провоцировать враждебность мусульман, вмешиваясь в ближневосточные противоречия. Индия воздержалась от осуждения агрессии Северной Кореи против Южной и подрывной деятельности Северного Вьетнама против Южного. Лидеры Индии вовсе не стремились изолировать себя от того, что они определяли как прогрессивные тенденции развивающегося мира, или навлекать неудовольствие советской сверхдержавы.

Тем не менее Индия оказалась вовлечена в войну с Китаем в 1962 году и вела четыре войны с Пакистаном (одна из которых, 1971 года, была подкреплена свежеподписанным договором о военном сотрудничестве с СССР и завершилась разделением основного противника Индии на два отдельных государства, Пакистан и Бангладеш, что значительно улучшило общее стратегическое положение Индии).

В стремлении возглавить движение неприсоединения Индия придерживалась концепции международного порядка, совместимой с той, которую она «унаследовала», на глобальном и региональном уровнях. Официальная формулировка этой концепции была классически вестфальской и совпадала с традиционным европейским балансом сил. Неру определил подход Индии в терминах «пяти принципов мирного сосуществования». Несмотря на аллюзию к индийской философии (панча шила – пять принципов сосуществования[89]), это, по сути, более «духовный» вариант вестфальской модели многополярного порядка суверенных государств:

1) Взаимное уважение территориальной целостности и суверенитета;

2) Ненападение;

3) Невмешательство во внутренние дела;

4) Равенство и взаимная выгода;

5) Мирное сосуществование.

Пропаганда абстрактных принципов мироустройства сопровождалась разработкой доктрины индийской безопасности на региональном уровне. Подобно американским политикам, воспринявшим доктрину Монро[90] как идею особой роли Америки в Западном полушарии, Индия реализовала на практике особое положение региона Индийского океана между Ост-Индией и Африканским Рогом. Как Британия по отношению к Европе в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях, Индия стремится не допустить появления доминирующей державы в этом огромном регионе. И, снова подобно американским политикам, не ждавшим одобрения доктрины Монро странами Западного полушария, Индия в регионе своих особых стратегических интересов строит политику по собственному усмотрению, по собственной версии южноазиатского порядка. Пусть американский и индийский взгляды нередко расходились во времена холодной войны, после распада Советского Союза Индия и США в значительной степени одинаково смотрят на перспективы региона Индийского океана и его периферии.

С окончанием холодной войны Индия освободилась от многих конфликтующих давлений и от некоторых социалистических «увлечений». Она провела экономические реформы, спровоцированные платежным кризисом 1991 года и поддержанные МВФ. Индийские компании ныне занимают лидирующие позиции в ряде основных индустрий. Это новое направление политики отразилось и в дипломатии: теперь Индия ищет новых партнеров по всему миру, особенно в Африке и Азии, и всячески подчеркивает свою роль в многосторонних экономических и финансовых контактах. В дополнение к росту экономического и дипломатического влияния Индия значительно увеличила военную мощь, в том числе флот и ядерный арсенал. Через несколько десятилетий она опередит Китай и станет самой густонаселенной страной Азии.

Роль Индии в мировом порядке осложняется структурными факторами, связанными с ее положением. Среди самых важных – отношения Индии с ближайшими соседями, в частности, с Пакистаном, Бангладеш, Афганистаном и Китаем. Противоречивые узы и антагонизмы отражают тысячелетия соперничества, миграций, рейдов британской армии на окраинах индийского доминиона – и практически моментального крушения британского колониального правления сразу после Второй мировой войны. Ни одно государство субконтинента не признало в полном объеме границы 1947 года. Эти временные, по мнению заинтересованных сторон, спорные границы уже много лет являются поводом для спорадических вспышек насилия, военных столкновений и нападений террористов[91].

Границы с Пакистаном, которые примерно проложены по линии концентрации исламского населения на субконтиненте, можно назвать этническими. Они «произвели» на свет государство, основанное на мусульманской религии, с территорией, которая прежде являлась двумя несмежными частями Британской Индии, разделенными тысячей километров индийской территории, – прямо-таки идеальные условия для приграничных войн. Границы с Афганистаном и Китаем установлены по линиям, прочерченным в девятнадцатом веке британскими колониальными администраторами, позже яростно оспариваемым и по сей день сомнительным. Индия и Пакистан накопили каждый значительный ядерный арсенал и обладают немалым военным влиянием в регионе. Пакистан также терпит (а порою откровенно подстрекает) религиозный экстремизм, в том числе поддерживает террористов в Афганистане и в самой Индии.

Особого внимания заслуживают отношения Индии с большим мусульманским миром, неотъемлемой частью которого она является. Индию часто классифицируют как восточноазиатскую или южноазиатскую страну. Но она имеет давние и крепкие связи с Ближним Востоком, а ее мусульманское население многочисленнее, чем в Пакистане, да и в любой другой исламской стране, кроме Индонезии. До сих пор Индии удавалось «отгораживаться» от наиболее радикальных форм политического экстремизма и избегать насилия на религиозной почве – частично благодаря «просвещенному» обращению с меньшинствами и культивированию общеиндийских принципов, в том числе демократии и национализма, которые снимают локальные различия. Тем не менее этот результат – не навсегда, и поддержание внутреннего мира требует согласованных усилий. Дальнейшая радикализация арабского мира или масштабный гражданский конфликт в Пакистане чреваты для Индии значительным внутренним давлением.

Нынешняя Индия проводит внешнюю политику, во многом схожую с политикой времен британского владычества: она стремится строить региональный порядок на балансе сил – по дуге, простирающейся через полмира, от Ближнего Востока до Сингапура, а затем на север, в Афганистан. Ее отношения с Китаем, Японией и Юго-Восточной Азией следуют образцам, схожим с европейскими примерами девятнадцатого века. Подобно Китаю, она не стесняется использовать отдаленных «варваров», вроде США, для достижения своих региональных целей (хотя в публичных характеристиках обе страны, конечно, прибегают к более элегантным формулировкам). В администрации Джорджа Буша-младшего иногда обсуждалось стратегическое сотрудничество Америки с Индией в глобальном масштабе. Пока оно по-прежнему ограничивается Южной Азией, поскольку политика неприсоединения препятствует глобальным договоренностям; вдобавок Индия и США не готовы принять конфронтацию с Китаем в качестве постоянного принципа национальной политики.

Как британцы девятнадцатого столетия, которым пришлось увеличить свое участие в мировых вопросах для защиты стратегических путей в Индию, в двадцать первом веке Индия ощущает себя обязанной играть все более значимую стратегическую роль в Азии и в мусульманском мире, чтобы предотвратить потенциальное доминирование стран и идеологий, признаваемых враждебными. Следуя таким курсом, Индия естественно вовлеклась в говорящую по-английски «англосферу». Тем не менее она, скорее всего, продолжит выполнять заветы Неру, сохраняя свободу маневра в азиатских и ближневосточных делах и в политике по отношению к ключевым автократическим странам, доступ к ресурсам которых потребуется Индии для реализации масштабных экономических планов. Эти приоритеты будут порождать собственные императивы, заставляющие пересматривать традиции взаимодействий. С учетом новой американской позиции по Ближнему Востоку, различные страны примутся искать партнеров для укрепления своего положения и создания регионального порядка. А стратегический анализ не позволит Индии допустить вакуум власти в Афганистане или гегемонии в Азии другой державы.

Во главе с националистическим правительством, избранным подавляющим большинством голосов в мае 2014 года, под лозунгами реформ и экономического роста, Индия будет и далее преследовать свои традиционные внешнеполитические цели – с новой силой. Правительство Нарендры Моди, получившее народную поддержку и имеющее харизматичного лидера, может посчитать, что ему по силам разрешить исторические проблемы, будь то конфликт с Пакистаном или отношения с Китаем. Индию, Японию и Китай сегодня возглавляют сильные и стратегически ориентированные администрации, поэтому пространство как для активизации соперничества, так и для потенциальных смелых решений значительно расширяется.

При любом развитии событий Индия станет опорой порядка двадцать первого века, его неотъемлемым элементом благодаря своему географическому положению, ресурсам и традициям руководства и будет активно участвовать в стратегическом и идеологическом развитии региона и самого порядка, который она олицетворяет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.