1. Любимец журналистов (Заводской рабочий)

1. Любимец журналистов (Заводской рабочий)

Трудно представить себе советскую газету или журнал без фотографии рабочего у станка, идущих со смены шахтеров, смеющихся ткачих, улыбающихся электросварщиков, ликующих сталеваров. Без индустриального сюжета не выйдет на экраны ни один выпуск кинохроники, корреспондентов радио и телевидения посылают в цеха гораздо чаще, чем на места катастроф или театральные премьеры. Но если они даже и попадут в театр, 50 шансов из ста, что декорация будет представлять собой сварную конструкцию, а актеры по мере сил разыграют драму недосдачи цемента или трагедию замедленного фрезерования. В издательствах, редакциях, реперткомах, на художественных выставках, на киностудиях «производственной тематике» — зеленая улица.

Потому что каждый работник идеологического фронта знает: промышленность — это хорошо. Это глубина и серьезность. А главное действующее лицо в промышленности — рабочий. Он окружен у нас неусыпной заботой. Ему принадлежат заводы. Ему принадлежат турбины, фабрики, железные дороги. Ему, как говорят, принадлежит даже верховная власть. (Диктатура пролетариата.)

И в каком-то смысле, это верно. Он, действительно, хозяин положения. Ибо на дверях почти любого предприятия вы можете прочесть: «требуются, требуются, требуются…» Токари и фрезеровщики, крановщики и стропали, сварщики и клепальщики, кузнецы и калильщики, разметчики и наладчики. А часто и без подробного уточнения — «требуются рабочие всех специальностей». Мол, только приходи, оформляйся, а там мы тебя обучим, чему нам надо.

Рабочий приходит. Оформляется. Начинает работать. Но все при этом понимают, что если ему что-нибудь не понравится, он в любой момент может уйти. Подаст заявление, и через две недели ни мастер, ни начальник цеха, ни директор предприятия не будут в силах удержать его. Он уйдет искать себе лучшей доли.

Спрашивается — что же может не понравиться рабочему?

Будем исходить из допущения, что и при социалистическом способе производства люди остаются людьми, и ими движут нормальные, доступные нашему пониманию чувства. Что посильный и разумный труд за достаточное вознаграждение в большинстве случаев доставляет человеку удовлетворение. Что интересовать его в первую очередь будут мера напряженности предлагаемого ему труда и размеры зарплаты.

Вокруг этих двух главных моментов и разыгрываются все драмы непрерывной, хотя часто невидимой, борьбы, идущей между рабочим и администрацией.

Внешне все выглядит очень просто: начальство обещает поступающему на предприятие рабочему платить такую-то зарплату в случае выполнения нормы. За перевыполнение обещает добавлять, при недовыполнении — снижать. Казалось бы, вполне справедливо и логично.

Но откуда же берется и как видоизменяется сама норма?

Возможно, для простых станочных работ, для сварки труб, для ручной погрузки-разгрузки и для прочих несложных операций вычислить необходимое рабочее время не составляет проблемы — оно определяется самой технологией. Также следует признать, что движение сборочного конвейера трактора «Кировец» или ручных часов «Заря» строго фиксировано и не допустит замедления — виновный сразу будет обнаружен, и администрация примет свои меры. Но таких легко хронометрируемых работ на современном производстве становится все меньше. В подавляющем большинстве случаев норма представляет собою неведомо когда сложившуюся величину, которую постоянный нажим администрации заставляет постепенно расти и которой глухое сопротивление рабочих не дает расти слишком быстро.

«Пришла к нам в цех группа пареньков, — пишет фрезеровщик с завода им. Лихачева (ЛГ 16.2.77), — быстро подошли к плану и давай гнать сверх. А им кадровые рабочие говорят: положено делать 60 деталей, делай 60, ну, можешь 61. А те могли бы до 100 делать! Поработали у нас и ушли». Либо газета, либо фрезеровщик опустили вероятный конец фразы кадровых рабочих: «Не то придет нормировщик и всем сделает норму 100 деталей».

Это происходит повсеместно.

Об этом знают все.

Сплошь да рядом рабочие сознательно и целеустремлению стараются работать вполсилы, чтобы не дать администрации возможности увеличить им норму. Сплошь да рядом они удерживают тех, кто по неопытности или тщеславию старается вырваться в передовики. Таких окружают молчаливым недоброжелательством, всеобщим осуждением, которого не могут перевесить почетные грамоты, дипломы и значки.

Любая рабочая профессия дает бесконечные возможности либо волынить, сохраняя видимость полной занятости, либо делать только хорошо оплачиваемую работу и упорно отказываться от невыгодной.

Помню, когда я работал калильщиком на Кировском заводе, выходя на смену, мы первым делом смотрели, какие партии деталей завезены в цех для термообработки и, конечно, загружали в печи сначала самые «доходные». Головки карданных валов оплачивались всего по 2 копейки штука, Но их можно было грузить прямо коробом по 200 штук, и получалось, что печь приносила нам сразу 4 рубля; в то время как за связку стальных брусьев платили по 20 копеек, но они были такие тяжелые и неудобные, что их влезало в печь от силы 5 связок, так что пришлось бы довольствоваться рублем. Конечно, ни одна смена не хотела брать брусья, и они скапливались вдоль стен огромными штабелями, пока не прибегал начальник и не заставлял кого-нибудь то угрозами, то посулами закалить хотя бы небольшую партию. Изменить же невесть откуда взявшиеся расценки — 2 копейки, 20 копеек, — он был не вправе, ибо они действовали и на других заводах отрасли, и, возможно, на каком-нибудь из них конструкция печей делала такую оплату более оправданной.

Аналогичную историю рассказывает газета «Известия» (29.1.76). Директор Томского завода математических машин приходит вечером в цех. «В углу за столом дремлет мастер. В полутьме за станками, сдвинув тумбочки, лихо играют в домино. «У вас перерыв?» — «Нет, смену вот коротаем… Есть пустяшная работенка, да руки марать не хочется. Ждем настоящую». То есть хорошо оплачиваемую. Причем статья говорит, что в домино резались слесари и токари самой высокой квалификации, чьи портреты красовались на доске почета. Они ничуть не испугались директорской инспекции, ибо знали, что находятся под надежной защитой таблички, висящей на воротах завода: «Требуются».

Если администрация попытается все же увеличить нормы слишком вольготно живущей бригаде, та может ответить на это не только молчаливым уходом, Но и громкими протестами, жалобами в разные инстанции. Заливщики на Колпинском литейно-механическом заводе (ЛП 9.4.77) находились в таком привилегированном положении, что 4 человека с дипломами техников и инженеров сочли более выгодным оставить хлопотную должность мастера и перейти рабочими в заливочный цех. Когда же им попытались сократить время официально разрешенных перекуров с 33 процентов рабочего времени до 13 процентов, как это принято на других литейных производствах, они возмутились и стали кричать об ущемлении их прав. В конфликт был втянут обком профсоюза, газета, юрисконсульты, все уговаривали рабочих признать, что требования их чрезмерны, но статья не сообщает, чем кончились уговоры. (Если бы успешно — обязательно сообщила бы.)

Порой администрация и рада бы заплатить рабочим побольше, но она связана по рукам фондом заработной платы и законами о труде (КЗоТ — кодекс законов о труде). Не в ее власти перераспределить имеющиеся оклады между работающими на совесть и избавиться от остальных. Она не может уволить заведомого лентяя, потому что для увольнения нужны прямо-таки исключительные обстоятельства. Если человек прогуливает, у него будут вычитать из зарплаты какую-нибудь мелочь и ругать на собраниях, на которые он и не подумает являться. Если придет пьяным, его отправят домой проспаться, а потом разрешат отработать в другое время. Канавщик 121-го цеха Ижорского завода в Ленинграде не вышел в ночную смену, ибо находился в медвытрезвителе (ЛП 8.1.77). Так как это был не первый случай, заводской комитет профсоюза дал согласие на увольнение. Однако уволенный алкаш подал в суд, и суд, найдя увольнение незаконным, постановил восстановить его на работе и выплатить 254 рубля компенсации. Оказывается, пребывание в медвытрезвителе можно считать уважительной причиной для неявки на работу.

Сразу по окончании института мне довелось работать на экспериментально-промышленной турбинной установке. У меня в подчинении находилось полдюжины механиков, получавших от 130 до 180 рублей, в зависимости от присвоенного им разряда. Лодырей среди них не было, но по способностям, по умелости, по изобретательности они очень отличались друг от друга. Двое (одному 25 лет — 4-й разряд, другому 58 — 5-й разряд) были способны после подробного объяснения добросовестно выполнить простейшую слесарно-сборочную работу — не больше, Двое других научились управляться с довольно сложными приборами, кроме слесарного дела, вскоре овладели токарным, сварочным, фрезерным, электромонтажным, так что мне не надо было с каждой мелочью бегать на заводик, обслуживавший нашу лабораторию, выклянчивать специалистов — все могли сделать свои. Еще один, ходивший за старшого, благодаря огромному опыту, был не только отличным исполнителем, но и незаменимым советчиком. (Разряд у него был самый высокий и получал он больше других.) Шестой механик был настоящий «Кулибин», неистощимо изобретательный, с острым инженерным умом, но волею судеб, с неполным средним образованием. Получал он всего лишь по 4-му разряду.

Каждый раз, думая над тем, кому поручить то или иное задание по установке, я прикидывал сначала — нельзя ли тем, неспособным. И чаще всего понимал — нельзя. Не справятся. Или справятся, но под строгим присмотром. Так что волей-неволей основной воз тянули на себе четверо других. Неспособные же, оставаясь незагруженными, либо сидели без дела тут же, на глазах у остальных, либо мастерили какие-нибудь поделки для дома, например, поварешку из нержавеющей стали или карниз для оконной шторы. Потом два раза в месяц все шли к кассе и получали примерно одинаковую зарплату.

Как я ни бился, мне не удавалось преодолеть эту несправедливость. Понятия выработки, выполнения плана были неприложимы к работе моих механиков. Присвоить более высокий разряд могла только заводская комиссия, которая делала это весьма медленно в соответствии с собственными планами, контролируемыми отделом труда и зарплаты (ОТиЗ). (Если будет слишком много высоких разрядов, из чего им платить?) Я попытался было отдавать им всю премию, которая выделялась раз в квартал, но мне объяснили, что это нельзя, что деньги эти только называются премией, на самом же деле являются завуалированной прибавкой к окладу и должны раздаваться поровну. (Так, между прочим, повсюду.) Единственное, что я мог придумать, это оформлять какие-то эпизоды работы лучших механиков в виде рационализаторских предложений и таким образом выколачивать для них иногда премию в 20–30 рублей — за рационализацию. Для этого мне приходилось тратить свое время на подготовку пояснительных чертежей, а также на подсчет получаемого от рацпредложения экономического выигрыша — откровенная, но совершенно обязательная в таких делах туфта, без которой комиссия по премиям вообще не принимала бумаги к рассмотрению.

Однажды мой «Кулибин» предложил и собственными силами сделал для всей установки непредусмотренную проектом систему автоматического отключения топлива при аварийном скачке температуры газа. Случилось так, что через две недели такой скачок произошел — аварийно выключился компрессор, подававший к турбине сжатый воздух, и температура стремительно полезла к предельно допустимым 750 °C. Если бы система защиты не была вовремя вмонтирована, двухмиллионная установка сгорела бы в мгновение ока. На этот раз я с чистой совестью написал в графе «экономический выигрыш от рацпредложения» — 2 миллиона рублей. «Кулибину» выплатили 25 рублей премии, но в следующий месяц он снова получил свои 140 наравне с изготовителями поварешек. Естественно, его изобретательский пыл угасал с каждой такой историей.

Иногда возникает впечатление, что вся система оплаты труда подчинена одной главной цели: не допустить, чтобы вознаграждение обнаружило и отразило существующую между рабочими разницу в умелости, трудолюбии, аккуратности, энергии, целеустремленности, в человеческой одаренности к труду. Повсюду в цехах висят лозунги, призывающие равняться на передовиков, но для бухгалтерии передовик — всегда больное место. Она еще соглашается терпеть его до тех пор, пока есть надежда подтянуть до его уровня 10–20 других и тогда уже произвести официальное увеличение нормы для всех. Допустить же, что кто-то в силу природных способностей и энергии может вдвое успешнее справляться с работой, пойти на дифференцированный подход и платить ему вдвое больше — на это никто и никогда не согласится. Норма устанавливается от достигнутого уровня. Если кто-то достиг 200-процентного выполнения, это не значит, что человек работал, не щадя себя. Это значит, что норма была занижена и ее необходимо поднять.

В августе 1975 года ткацкий цех Брянского камвольного комбината перешел на нормы выработки, принятые во всей текстильной промышленности (Изв. 19.6.76). Каким образом эти нормы принимались, на каких станках проводились пробные испытания — на новых или на устаревших, изношенных, — какая при этом бралась нить — ни о чем таком газета не пишет. И без того ясно, что единая для огромной страны норма без учета износа оборудования и качества сырья ставит одних ткачих в привилегированное положение, других — в неимоверно тяжелое. Хорошо от нее только крупным чиновникам — не надо ломать голову, как контролировать производство. Но так или иначе норма принята, и в цеху складывается такая картина: из 300 человек 26 перевыполняют норму на 130 процентов и выше, 41 работает на уровне 110–130, 56 не выполняют норму, 9 ткачих работают ниже 90 процентов. Суммарные показатели по цеху удовлетворительные, Но корреспондент рвет и мечет: как же так, почему не все справляются, почему не осваивают опыт передовиков? Одна ткачиха перешла на обслуживание 12 станков, вместо 6, — почему так мало подруг последовало ее примеру?

Сквозь строки, по отдельным замечаниям работниц можно увидеть, как они пытались объяснить корреспонденту, что такая напряженность труда не всем по силам, что станкам передовиков обеспечено особое внимание наладчиков и ремонтников, что и пряжа для них идет лучшего сорта, — он ничего не желает слушать. Держась принципов фанфарной стилистики, этот газетчик сыплет словами «почин», «пятилетка», «социалистическое соревнование», «встречный план», но истина открывается как раз в том слове, произнести которое он упорно отказывается на протяжении всей статьи: зарплата. Зарплата, деньги — это что-то стыдное и низменное, как естественные отправления, о чем возвышенный представитель центральной прессы говорить не должен. Но если бы он назвал хоть несколько цифр, то всем стало бы ясно, как непропорционально мало увеличение зарплаты передовикам, как ограничены возможности ОТиЗа варьировать оплату труда работниц и какой катастрофой для него явилось бы массовое перевыполнение плана всем цехом. Ведь фонд заработной платы строго ограничен, а увольнять человека, чтобы отдать его плату тем, кто способен сделать работу за него, предприятие не имеет права.

Будучи лишенной возможности стимулировать рабочего рублем, администрация вынуждена пускаться на всевозможные ухищрения, чтобы увеличить отдачу его трудовой энергии. Например, на заводе пластмасс в городе Аксай Ростовской области придумали такое: платить разовую премию рабочему или бригаде, которые сами потребуют поднять себе норму. Потребуешь поднять на 10 процентов — получишь полуторамесячную стоимость этой прибавки, поднимешь выше 10 процентов — получишь трехмесячную. Видимо, добровольность этого начинания была того же свойства, как когда-то — добровольность вступления в колхозы, потому что около 80 процентов рабочих «пересмотрели свои нормы». Опыт этот усиленно пропагандируется. НИИ труда разрабатывает рекомендации по расчету премий таким рабочим, ВЦСПС тоже принимает участие (ЭГ № 40, 77). Однако до всесоюзной кампании дело еще не дошло, что-то не ладится. Видимо, слишком уж открытая прикупка[1], да и смысла мало: сегодня рабочий получит премию за увеличение нормы самому себе, а завтра подаст заявление и уйдет, посвистывая, с премией в кармане.

Гораздо более распространена другая форма нажима на рабочего со стороны администрации. На всех предприятиях Советского Союза она получила название «штурм», «штурмовщина», и представляет из себя смесь уговоров, посулов, угроз, лести, призывов к сознательности и просто надрывного крика, которая достигает своего апогея в конце каждого месяца, квартала, года — в сроки, когда проводится контроль выполнения плана.

На штурмовщину уже обрушены реки сатирической желчи, но тем не менее она не собирается идти на убыль и процветает в той или иной форме абсолютно на всех заводах и фабриках. Внешне она выражается в чудовищной неравномерности выпуска продукции по декадам: в первую может быть выпущено 10 процентов месячного плана, во вторую — 30 %, в третью — 60 %. Например, фабрика «Красный октябрь», докладывая о некотором улучшении ритмичности, сообщает, что в последней декаде июня было выпущено 330 пианино при месячной программе 778 (ЛП 12.7.77). По теории «виноват отдельный хозяйственник», причиной штурмовщины принято считать срывы снабжения, просчеты в организации производства, неумение распределять людские и материальные ресурсы. И хотя все эти недостатки имеют место, живучесть штурмовщины держится, главным образом, на том, что без нее план был бы просто невыполним. Ибо только в чаду и истерии авральной работы оказывается возможным заставить людей трудиться в полную силу, не прибавляя им ни копейки. Больше того — под крики «план любой ценой!» даже у ОТиЗа, бывает, удается вырвать какие-то полузаконные прибавки рабочим за сверхурочные или ночные часы.

Каких только чудес не совершает штурм!

Места перекуров на время опустевают, зато все рабочие места заполнены — даже известные лодыри, прогульщики и пьяницы старательно трудятся в эти дни.

Резцы, оказывается, могут резать гораздо быстрее, термические печи — вмещать больше, сверла — погружаться глубже, краны — переносить детали дальше, станки — ломаться реже.

Снабженцы как из-под земли достают дефицитные материалы, транспортники ухитряются гонять грузовики по три раза туда, куда они с трудом поспевали один раз, энергетики выбивают где-то новые мощности и новые запасы топлива.

Кабинеты ответственных работников пусты, ибо все они — нет, не на важных совещаниях, а прямо в цехах. И не только надзирают. Когда надо, начальник цеха, его зам, парторг, технолог включаются в работу и, например, с ломами в руках ремонтируют асфальтовый пол (ЛП 8,2.77). Если начальник так не жалеет себя, неужели не сможет он заставить рабочих вкалывать по две смены подряд, а потом еще субботу и воскресенье? Конечно, сможет. На волне всеобщего ажиотажа он даже сможет заставить мастера ОТК (отдела технического контроля) — поставить клеймо годности на изделия, которые тот в нормальных обстоятельствах наверняка забраковал бы.

Замечательный штурм описал в своей книге уехавший из Советского Союза социолог Илья Земцов («Разворованная республика». Париж, 1976). Место действия — Бакинский электромеханический завод, время действия — декабрь 1970 года. Уже заготовлены рапорты Москве о перевыполнении плана, уже отпечатаны пригласительные билеты на торжества, списки премируемых, привезены переходящие знамена, памятные подарки.

Не хватает пустяка — готовой продукции на сумму 14,8 % от годового плана.

Между тем на дворе уже 29 декабря и до Нового года — 56 часов. В цехах круглосуточно кипит работа, все ИТР переброшены к сборочным конвейерам. Присутствуют представители республиканского ЦК, секретарь райкома и прочее начальство. Вдруг на конвейере холодильников кончаются моторы. Следует приказ: собирайте без моторов, добавим в следующем году. На заднем дворе полно бракованных изделий. Их перебрасывают в цеха, кое-как подкрашивают и везут на склад. И все равно, брешь еще слишком велика. Наконец, утром 31 декабря принимается гениальное решение. Все машины завода рассылают в город объезжать дома сотрудников и собирать у кого что найдется: электроутюги, плитки, фены, электрокамины, холодильники. И все это регистрируется на складе как готовая продукция. Но лишь за полчаса до торжественного боя курантов на Спасской башне последний кипятильник брошен на полки, плановый отдел объявляет пятилетку успешно завершенной и штурмовой шабаш заканчивается. Все поздравляют друг друга.

Даешь план!

Но вот наступает 1-е число следующего месяца, и, независимо от того, выполнен план или сорван, все мгновенно погружается в обычную спячку. Сверхурочники отгуливают заработанные отгулы, пьяницы обмывают трудовые подвиги, начальство приходит в себя и потом уезжает отчитываться перед вышестоящими, загнанные и запоротые станки ставятся на ремонт. Первая декада, тишь да гладь. А к концу месяца все завертится по-новой.

В фильме Иоселиани «Листопад» есть такая сцена. Несколько рабочих с винного завода заходят после работы в ресторанчик, заказывают вина, но просят официанта сначала показать им бутылку. Тот уверяет их, что все бутылки одинаковы, отказывает, но после темпераментной грузинской перепалки все же уступает, приносит. Они смотрят на этикетку, опытным взглядом находят дату изготовления, молча переглядываются, встают и уходят. Бутылка выпущена 30-го числа, и им ли не знать, что вытворяли с вином в эти дни ради того, чтобы выполнить план. С подобной предосторожностью приходится сталкиваться все чаще: если на изделии поставлена дата изготовления, осмотрительный покупатель постарается не брать вещь, сделанную в конце месяца.

Кроме штурмовщины, есть еще одна хроническая болезнь, терзающая любое предприятие, — текучка.

Должно пройти немалое время, чтобы рабочий понял, что его свобода уходить и искать себе другое место — иллюзорна. Что работодатель всюду один, государство, и что оно не собирается да и не может предложить ему существенной разницы в вознаграждении. Что и условия жизни всюду будут примерно одинаковы. До тех пор, пока он все это не усвоит из личного опыта, он переходит с одного завода на другой, переезжает из города в город — ищет доли.

Труднее всего для него в этом движении преодолеть главную грань неравенства, разделившую сейчас все население Советского Союза на три части: жители городов первой категории снабжения, жители городов второй категории и все прочие. Первая категория — это Москва, Ленинград, столицы союзных республик и еще несколько крупных центров. Официально категория нигде не объявлена, но если в магазинах есть мясо, куры, колбаса, рыба, овощи, фрукты, молоко, яйца, масло, а на улицах попадаются иностранные туристы, то знайте — вы в городе первой категории. Советский гражданин может приезжать сюда в гости, по делам или за продуктами (последнее — сотнями тысяч), но он не может получить здесь постоянной работы и прописки, если только не ухитрится вступить в брак с жителем данного города. (Фиктивные браки ради вожделенной прописки совершаются часто, и за очень большие деньги.) Вторая категория тоже неохотно пускает в себя новых обитателей — все же ведь и в ней на прилавках магазинов время от времени мелькает что-то такое, за чем выстраивается возбужденная очередь. Жители третьей категории в очередях стоят реже (не за чем), они в значительной мере кормятся с собственных огородов и подсобных хозяйств и последнее время любят повторять шутку: «Скоро нам присвоят звание город-герой. Его ничем не снабжают, а он все-таки живет».

В соответствии с делением на категории, циркуляция рабочей силы в основном и протекает на трех разных уровнях с незначительным взаимным перетеканием. Конечно, переезд из города в город — дело всегда непростое, решишься на него не сразу. Статистика говорит, что 60 процентов мигрантов — люди в возрасте до 29 лет (Тр. 29.3.73), то есть те, у кого еще есть силы, надежды, иллюзии.

Отчего уезжают?

Главным образом бегут от тяжелого и неустроенного быта. Любое строящееся или расширяющееся предприятие в средних и малых городах получает специальные средства на строительство ясель, бань, столовых, детских садов, домов культуры, но, поддаваясь вечному давлению сверху — «план! план!» — пытается в первую очередь расширять производственные мощности, строить новые цеха и всаживает сюда все отпущенные ему деньги. Поэтому очень скоро те рабочие, которых ему удалось заманить, обнаруживают, что весь досуг им надо тратить на очереди — в парикмахерскую, в ателье, в ремонтную мастерскую, в кафе, в баню, на танцы. В городе Камышине, например, на 100 тысяч жителей — два кинотеатра, вузов нет, театров тоже (ЛГ № 34, 76). В городе Нефтекамске в завкоме комбината «Искож» (искусственных кож) лежит 380 заявлений на ясли-детсад, которые администрация и не надеется удовлетворить (Изв. 1.4.76). Соответственно и показатели текучести на этом предприятии очень высоки — за год поступило 885 человек, уволилось 583. Строительство Экибастузского промышленного комплекса тоже идет с сильным перекосом в сторону производственных корпусов и с самого начала втягивается в порочный круг: «Строить некому, потому что нет квартир, а квартир нет, потому что некому строить» (ЦП 2.7.77).

Другая часто называемая причина межгородской миграции рабочих — неравномерность распределения по городам «мужских» и «женских» предприятий. Там, где господствуют текстильно-швейные производства, женщины численно превосходят мужчин: 150:100. Естественно, эти избыточные 50, лишенные возможности создать семью, рвутся всей душой уехать куда-нибудь, где мужчин больше, например, в центры горнодобывающей промышленности. Они уезжают, а в городах продолжают по инерции строить и расширять привычные фабрики — строче-вышивальную в Шуе, швейную в Пучеже, льнокомбинат в Красавине (Тр. 29.3.73), — не думая о том, откуда будут брать работниц.

В крупных центрах, где кинотеатров хватает и число женихов примерно равно числу невест, перетекание рабочих идет по другим причинам. Значительную часть текучки составляют лодыри и выпивохи, которые уходят на новый завод, когда видят, что на старом чаша терпения администрации переполнилась. Часто уходят из-за тяжелых условий труда. В одном из термических цехов Кировского завода рабочим приходилось, стоя вплотную у мазутных печей, вручную доставать из них крючьями раскаленные валы, шестерни, траки, швырять их клещами в воду или масло, а затем бежать к автомату с газированной водой и пить, пить, пить, — до 5–6 литров за смену. Естественно, люди старались не задерживаться там, и число принятых-уволившихся за год порой достигало числа работающих (текучка в 100 процентов). Если какому-нибудь предприятию удастся получить жилплощадь для своих сотрудников, оно может сманивать рабочих, суля им квартиры — очень мощный козырь. Последнее время участились жалобы на то, что «богатые» заводы оставляют «бедных» совсем без рабочей силы. (Очень напоминает жалобы бедных помещиков в России накануне отмены Юрьева дня на то, что богатые свозят у них крестьян. Кончилось это, как известно, прикреплением крестьян к земле.) Часто рабочий перелетает с места на место просто под влиянием смутной неудовлетворенности, уже и не надеясь на что-нибудь лучшее, но хотя бы на что-то новенькое — другой маршрут автобуса, другая проходная, другие люди кругом.

К чему все это приводит?

Межгородская миграция, утверждает видный социолог (ЛГ № 34,76), достигает такого уровня, что, положив в среднем на переезд и устройство на новом месте два месяца на человека, мы получим потери рабочих человеко-дней равные полному исчезновению с трудового фронта армии в 1,5 миллиона работников. Столько же, по его мнению, выпадает из участия в полезной трудовой деятельности за счет внутригородского перетекания. Иными словами, официальный советский источник утверждает, что в стране при постоянной нехватке рабочих рук имеется за счет одной текучки 3 миллиона временно безработных (около трех процентов от всей рабочей силы).

Второе следствие текучки — резкое снижение качества труда. Человек не успевает как следует освоить профессию, уходит, на его место берут нового, наспех обучают, он пытается выполнить норму, но без достаточной квалификации не может, выдает брак, мало получает, из-за этого уходит, на его место берут нового… и так без конца. Текучку объявляют главной причиной недовыполнений и низкого качества на Брянском камвольном комбинате (Изв. 19.6.76), на «Искоже» в Нефтекамске (Изв. 1.4.76), на объединении «Луч» в Ленинграде (ЛП 17.4.75) и на тысяче других предприятий. В Смоленске на швейном объединении «Восход» текучка из-за плохих бытовых условий привела к такому низкому уровню квалификации и, следовательно, качества, что Госторгинспекция запретила торгующим предприятиям принимать к продаже женские зимние пальто, изготовленные «Восходом» (Изв. 5.5.77).

Итак, мы видим, что в борьбе, разворачивающейся вокруг нормы, крайним оружием администрации является штурм, крайним оружием рабочих — уход, то есть текучка.

Оценить, какое количество сил бесполезно растрачивается в этой борьбе с обеих сторон, практически невозможно. Господство централизованных норм, тарифных сеток оплаты, действующих по всей стране, лишает нижний слой администрации возможности гибко варьировать оплату труда рабочих, корректировать ее по конкретным условиям, приводить в соответствие с качеством и количеством реального труда. С другой стороны, каждый рабочий, возвышающийся по своим способностям и энергии над средним уровнем, оказывается вынужден сдерживать себя, работать не в полную силу. Те фрезеровщики с завода им. Лихачева, так же, как калильщики с Кировского или токари и слесари с Томского или миллионы им подобных, волынят не по лености, а потому что им стыдно продавать свой напряженный труд за ту же цену, какую рядом платят за труд спустя рукава. Надрываться и не получить ничего, кроме фотографии на доске почета? Или дать своим рвением повод увеличить норму? Нет уж, ищите дурачков. Потери, которые ежедневно несет общество от этой постоянно утаиваемой энергии лучшей половины рабочих, конечно, превосходят потери от обычных забастовок в странах с рыночным хозяйством. Примерный подсчет их мог бы быть основан на сравнении производительности труда при штурме и среднемесячной производительности. (Штурмовая, как правило, в два раза выше.) Однако настоящий масштаб скрываемых здесь резервов может приоткрыться для нас из другого сравнения.

Накануне второй мировой войны Советский Союз тратил огромные средства на усиление своего воздушного флота, но тем не менее смог произвести в 1940 году только 7000 самолетов. В 1942 году, потеряв половину европейской территории, сырьевые базы, транспортные коммуникации, отправив всех мужчин призывного возраста на фронт, на только что перевезенных в тыл заводах он сумел довести выпуск до 22 тысяч. Откуда мог взяться этот невероятный скачок производственной мощи? Где черпал он силы? Только в том избытке трудовой энергии, который возникает, когда каждый человек на своем месте, отбросив все обычные соображения выгоды, эгоизма, престижа, отбросив отработанные приемы увиливания от настоящего труда, начинает работать с предельной отдачей своих сил. Избыток этот поистине огромен. И, может быть, поэтому власти не так уж обеспокоены низким уровнем производительности в мирное время, хотя и призывают повсюду к его увеличению. Может быть, они инстинктивно чувствуют этот избыток сил в своем народе и знают, что в главной, с их точки зрения, ситуации — ситуации военного конфликта — производительность подскочит, как по волшебству. При оценке экономического потенциала СССР не следует забывать об этом никому.