4

Двадцатичетырехлетний Толстой до пути в Тифлис, вдали от родных мест и близких, «позволил себе помечтать» и в письме к Т. А. Ергольской обрисовать свое будущее таким, каким оно ему виделось. «Я женат — моя жена кроткая, добрая, любящая, и она вас любит так же, как и я. Наши дети вас зовут «бабушкой»; вы Живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; все в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папа?, и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли: вы берете роль бабушки… я — роль папа?… моя жена — мама?, наши дети — наши роли: Машенька — в роли обеих тетенек… даже Гаша и та на месте Прасковьи Исаевны» (12 января 1852 г.). И все, о чем «помечталось» на далеком Кавказе, сбылось. Прошло немного более десятилетия, Толстому тридцать пять лет, он обосновался в Ясной Поляне, живет в том же доме, где жили его родители, он — папа?, у него «добрая, любящая» жена Софья Андреевна, — она — мама?, с ними тетенька Татьяна Александровна — и она бабушка, и тут же Гаша, именуемая теперь Агафьей Михайловной, и растет маленький Сережа. В сущности своей в яснополянской усадьбе продолжается «та же жизнь», но только сменились действующие лица и их роли. В течение почти двадцати лет жизнь семьи Толстого, несмотря на обнаруживающиеся порой несогласия, протекала в нормальном ритме, гармонично, а весь сложившийся в доме бытовой уклад с слугами, гувернантками, с землевладением и тяжким трудом яснополянского мужика не вызывал в Толстом противодействия. И только тогда, когда пелена спала с глаз и он увидел отчаянное положение народа, а действительность предстала перед ним во всех ее «кричащих противоречиях» и жестокой правде, он осознал всю страшную несправедливость и безнравственность сословного общества, привилегированного существования в дворянских гнездах. «Жить по-прежнему» в абсолютном противоречии с выстраданными убеждениями, с гласно проповедуемым учением стало для автора «Исповеди» невыносимым. Но среди домашних он не встретил единодушного сочувствия своему новому миропониманию: они хотели, чтобы было «все в доме по-прежнему», чтобы сохранялся традиционный сословный тип существования.

Драматическая ситуация, сложившаяся в семье великого писателя, была обусловлена самой «переворотившейся» эпохой; он безоговорочно встел на сторону народа, отверг весь «старый порядок», жаждал его коренного переустройства, а живущие рядом с ним близкие исповедовали другую веру, считали истинной ту жизнь, которая, с его точки зрения, «построена на гордости, жестокости, насилии, зле» (С. А. Толстой, 15–18 декабря 1885 г.).

Письма передают, какой страшной мукой стало для Толстого его каждодневное яснополянское бытие, в каком смятении он жил и как трудно давались ему решения о выходе из возникшего тупика. Горькие признания все чаще, начиная с 1885 года, прорываются в посланиях к Черткову. «Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать или даже воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь», — писал он ему. И сознавал, что не готов для «бегства», не может причинить страдание самым близким ему людям, признавался, что от этого его постоянно мучает один вопрос: «…неужели так и придется мне умереть, не прожив хоть один год вне того сумасшедшего безнравственного дома, в котором я теперь принужден страдать каждый час, не прожив хоть одного года по-человечески разумно, то есть в деревне не на барском дворе, а в избе, среди трудящихся, с ними вместе трудясь по мере своих сил и способностей, обмениваясь трудами, питаясь и одеваясь, как они…» (6–7 июня 1885 г.).

Такая конфликтная внутрисемейная ситуация с постоянным столкновением разных жизненных позиций и идеалов оставалась неизменной все последующие годы, хотя острота ее порой смягчалась. Тем не менее «поединок роковой» ощущался постоянно, мечта об «избе» не угасала, а мысль о «побеге» не покидала Толстого, приобретая особую актуальность в моменты, когда тяжелое душевное состояние достигало крайнего предела. Судя по письмам, таким оно было в 1897 году. Исповедуясь Черткову, Толстой писал: «Жизнь, окружающая меня, становится все безумнее и безумнее: еда, наряды, игра всякого рода, суета, шутки, швырянье денег, живя среди нищеты и угнетения, и больше ничего. И остановить это, обличить, усовестить нет никакой возможности. Глухие скорее услышат, чем кричащие не переставая. И мне ужасно, ужасно тяжело» (12 января 1897 г.). В неотправленном письме к дочери Марии отец сознался: «Ужасно гадко, и гадко то, что я не могу преодолеть себя и не страдать и не могу предпринять что-нибудь, чтобы порвать это ложное положение…» (12 января 1897 г.). И все же в то лето Толстой был очень близок к уходу с «барского двора». В прощальном письме к жене он его объяснял невозможностью жить дальше в «несоответствии» со своими «верованиями» (8 июля 1897 г.). Однако и тогда, любя и жалея больше всех Софью Андреевну, Толстой остался в родовом имении, раздираемый противоречивыми чувствами. Лишь темной осенней ночью в октябре 1910 года «яснополянский старец» нашел в себе мужество освободиться от «ложного положения», свершить «уход». Ушел потому, что его бунт против несправедливого, жестокого общественного порядка становился все мятежнее, потому, что было мучительно каждодневное существование «в ужасных, постыдных условиях роскоши среди окружающей нищеты» (Б. Манджосу, 17 февраля 1910 г.) и, наконец, потому, что им владело горячее желание свой «последний срок» прожить «по-человечески разумно… в деревне… в избе», разделяя судьбу обездоленного народа.

Великий писатель ушел из некогда дорогой ему Ясной Поляны, где испытал и счастье и страдания, ушел от тех, кто, не чувствуя пульса времени, хотел, чтобы «все осталось по-прежнему». Но ушел уже после того, как отметил свое восьмидесятилетие, на исходе душевных и физических сил. Его мечта пожить «в деревне… в избе» осталась неосуществленной. Толстой скончался в пути, на маленькой глухой железнодорожной станции Астапово.

С. Розанова