Русь-Восток-Запад

Русь-Восток-Запад

Галина Иванкина

Евразия Серебряный век евразийство Культура Общество

евразийство как основа мировой культуры

"Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли…"

Сергей Есенин

…Выдающийся мастер Андрей Михалков-Кончаловский писал: "Куросава был для меня открытием ещё одного измерения в искусстве кино. У него настоящее чувство эпического. Недаром он, быть может единственный, способен передавать на экране Шекспира: "Трон в крови" — "Макбет", "Ран" — "Король Лир". Японский гений кинематографа и, пожалуй, самый европейский автор всех времён и народов — Уильям Шекспир — объединены в созидательном замысле, в евразийской идее вечного сотворчества. Безусловно, запад есть запад, восток есть восток, а Русь… птица-тройка — она несётся то с востока — на запад, то с запада — на восток. Оттого-то "…умом Россию не понять". Русский человек способен увидеть точность и ясность Куросавы в трактовании Шекспира. Постичь запад через призму востока и как в случае с Кончаловским, создать свою версию айтматовского "Первого учителя" в ощущениях Куросавы, но, вместе с тем, очень по-русски.

Споры о том, что есть Россия — восток иль запад, ведутся очень давно и до сих пор не привели к безупречному выводу. Что-то да мешает — вроде бы культура рафинированно-европейская, придворная, имперская, с романтикой и дендизмом, с философией и технократическими идеями. Но и многовековой симбиоз с Ордой невозможно вычеркнуть, нравится нам это или нет. Я умышленно допускаю это слово — симбиоз (а не иго, как чаще всего принято) — термин, которым евразиец Лев Гумилёв обозначал причудливые, жуткие и по сию пору не до конца изученные отношения Русь—Орда. Если проследить генеалогию царской знати, то несть числа Юсуповым, Беклемишевым, Карамзиным. Названия московских районов, вроде Арбата или Новогиреева, — от Гирея. И как не вспомнить: "Вчерашний раб, татарин, зять Малюты"?

Нравоучительная деталь — халат Обломова как символ барственной неги, созерцательности, присущей более востоку: "На нём был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намёка на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу всё шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретённым, но всё ещё сохранял яркость восточной краски и прочность ткани". Намеренное подчёркивание восточной сути обломовского халата — это самый яркий штрих в противопоставлении владыки-сибарита — деловому европейцу Штольцу, человеку-машине в стройно подогнанном фраке. Для Гончарова оба — неидеальны, оба — в известной степени ущербны, однако же вместе составляют некое гармоническое созвучие. Русский человек может быть деятельным по-западному и — расслабленно-ленивым, фаталистичным по-восточному. Георгий Плеханов утверждал, что "…в историческом развитии России… есть особенности, очень заметно отличающие его от исторического процесса всех стран европейского Запада и напоминающие процесс развития великих восточных деспотий". Примечательно, что уже в эпоху Перестройки ниспровергатели сталинского наследия именовали период 1930—начала 1950-х годов "типичной восточной деспотией" с её всеподчинением и тотальностью, но в контексте сугубо европейской индустриальности и нарочитой неоклассики Большого стиля. Впрочем, само наше пространство не даёт нам забыть о том, что здесь — Евразия. Это — географический фактор, едва ли не главенствующий с точки зрения формирования менталитета… У Василия Аксёнова читаем: "…интереснейшее явление этот русский народ, вроде бы белые, но абсолютно не европейцы".

Исторический путь человечества говорит о том, что всякая культура стремится к евразийству, к интеграции и слиянию. Николай Бердяев утверждал: "Понятия Востока и Запада очень подвижны и неопределённы. И совсем не выдерживает критики то понимание Востока и Запада, которое установилось в новое время". Далее он приводит доходчивый и красноречивый пример: "Греко-римская средиземноморская цивилизация, которую противополагают Востоку, многократно подвергалась влиянию Востока. Без взаимодействия с Востоком, которое всегда было вместе с тем борьбой, она не могла бы существовать". Если вдуматься, то любая цивилизация — это Востоко-Запад. Или — Западо-Восток. Евразийство как цель устремлений. Приведу несколько живописных образчиков, возможно, не столь ярких, как эллинизм, — типичное порождение "греко-восточности".

…Примерно треть французских повествований Галантного века посвящена ориентальной тематике — действие переносится то в Исфахан, то в Голконду, то в Шираз, а в повести "Приключение прекрасной мусульманки" аббата Прево интрига разворачивается в болгарском селении Градище, о коем французский автор имел, скорее всего, поверхностное представление, но точно знал, что сие — турецкая вотчина. Хотя не было недостатка и в придуманных "восточных землях". Достаточно обозначить красавицу — Зельмирой, а вельможу — Селимом, расцветить сюжет упоминанием гарема, базара и минаретов, дабы создать экзотическую историю с игриво-светским, версальским содержанием. Всё восточное казалось не просто модным, но и загадочным. Странным и непонятным, зато — увлекательным. Утверждалось: образованный европеец живёт осязанием текущего момента, а восточный мудрец — чувством вечности. Это притягивало и суетливых маркиз, обожавших читать о Роксолане, и философов Просвещения, которым хотелось всё знать и всё осмысливать. От человека, побывавшего там, за гранью, требовали занимательных историй — о фантастических драгоценностях и таких же беспримерных чудесах, а салонный мастер Жан-Этьен Лиотар выписывал дочь Людовика XV — принцессу Аделаиду — в турецком платье с томиком… допустим, с модной в ту пору книгой Шарля Луи Монтескье "Персидские письма".

Тогда сложилось целое направление в беллетристике — письма или заметки некоего "восточного гостя" о европейской бытности, коя для него — странна, дика и забавна. Авторами эпистолярных романов были, разумеется, европейцы, и писали они вовсе без расчёта, что их станут комментировать в Багдаде. Это сугубо европейский жанр, понятный и угодный исключительно на Западе. "Персиянки красивее француженок, зато француженки миловиднее. Трудно не любить первых и не находить удовольствия в общении со вторыми: одни нежнее и скромнее, другие веселее и жизнерадостнее", — витийствовал Монтескье от имени перса-путешественника. Помимо всего прочего, эти сочинения имели характер этнографических опусов и содержали в себе мнения по любому вопросу: "Из всех народов мира… ни один не превзошел татар славою и величием завоеваний. Этот народ — настоящий повелитель вселенной: все другие как будто созданы, чтобы служить ему. Он в равной мере и основатель, и разрушитель империй; во все времена являл он миру своё могущество, во все эпохи был он бичом народов…". Другая, не менее известная вещь написана в Англии Оливером Голдсмитом и носит название "Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне". Голдсмит иронизирует по поводу британских обыкновений, высмеивает моду и, как водится, ехидствует в адрес тотальной политизированности социума: "Как и в Китае, всеобщее увлечение политикой находит здесь удовлетворение в ежедневных газетах. Только у нас император пользуется газетой, дабы наставлять свой народ, здесь же народ норовит поучать в газетах правительство". Интересно, что Россию Голдсмит упоминает как-то отдельно, изображая её чем?то вроде границы миров — с одной стороны, сочиняет пасторально-галантную миниатюру о восхождении жены Петра — Екатерины I, обозначая русский двор как европейский и ничем не отличный от иных дворов. С другой — полагает, что нравы народа, подвластного русской короне, — дики, непостижимы и почти нереальны. Ровно то же утверждал и француз Астольф де Кюстин в своём труде о России Николая I, то есть спустя 70 лет после Голдсмита.

Вот ещё один знаменательный пример. Запад у востока старался перенимать всё самое примечательное, разве что кроме религии, тогда как восток долгое время был закрытой системой, оберегавшей свои подлинные сокровища. В XVIII веке появился причудливый стиль ‘chinoiserie’ — дословно "китайщина". Китай — это прежде всего фарфор — любимая игрушка пресыщенных королей и курфюрстов, поэтому на волне повального восхищения тонко звенящими чашечками возникло увлечение всем китайским — чайными павильонами, ширмами "с драконом", азиатскими опахалами. Вся Европа мечтала разгадать фарфоровую тайну, но китайцы упорно хранили древнюю формулу. Поэтому нам пришлось изобретать свои варианты — дрезденский, севрский и — русский виноградовский. Стоит помнить, что именно Россия стала первым европейским государством, которое посетили китайские послы. Случилось это во времена правления Анны Иоанновны.

Чайная церемония на востоке — это миросозерцание посредством чая, которое можно до конца понять, только признавая бытие в вечности, тогда как мы это воспринимаем иначе. Русские и англичане смоделировали новую традицию чаепитий — сугубо европейскую, деловую. Англичанин за чаем просматривал газеты или же общался с избранным кругом для укрепления личных позиций в свете. Русский купец тоже предпочитал заключать юридические договоры за самоваром — за разговором и балагурством. Чай — повод и фон, однако не Вселенная, как там, на востоке. У Михаила Салтыкова-Щедрина сказано: "Ведь вот, кажется, пустой напиток чай! — замечает благодушно Иван Онуфрич, — а не дай нам его китаец, так суматоха порядочная может из этого выйти". Занятное восклицание — "пустой напиток", то есть лишённый всякого целевого наполнения, хотя, без сомнения, и немаловажный; а для русской народной идентичности — эпохальный.

Именно на восток "сбегали" многие дизайнеры и художники Серебряного века, а типаж индийской танцовщицы был страшно популярен в кафешантанах сластолюбивого Парижа. Гений стиля Поль Пуаре в начале 1910-х создал ориентальное направление, предлагая европейским модницам облечься в шелка, шальвары и тюрбаны с эгретками; запустил в продажу ароматы "Минарет", "Мандарин", "Аладдин", "Магараджа". Кинематографисты стряпали наивные мелодрамы о шейхах и одалисках, а поэты выводили стихи: "На белом пригорке, над полем чайным / У пагоды ветхой сидел Будда, / Пред ним я склонился в восторге тайном / И было так сладко, как никогда". Помимо Николая Гумилёва, сию ниву возделывали тогда очень многие авторы, а юмористы их вышучивали, строча уморительные пародии на заигравшихся в экзотику литераторов.

А что же восток? Он тоже постепенно втянулся в заимствование, которое шло на совершенно ином уровне — Азия брала у западного мира его технологии, иной раз доводя оные до заоблачного совершенства. На излёте XX столетия японская техника сделалась не просто передовой, а, по сути, единственно возможной, потеснив старые немецкие фирмы. В Америке тоже беспокоились — скоро их поглотит японский гений. Кроме этого, восток перенял у запада синематограф, сотворив потрясающие вариации: утончённое японское кино и музыкально-яркое явление индийского Болливуда. Происходила и рецепция социальных идей — восточную версию социализма надо рассматривать в качестве отдельной модели, иной раз мало связанной с классическим европейско-русским марксизмом. Итак, Запад переделывает и препарирует восточные мудрости, создавая на их базе милые сердцу привычки, а Восток пытается встроить западные наработки в свою тысячелетнюю модель мира.

В России с её восточно-западным расположением всё проще, но и — сложнее. У нас всё — по максимуму, а византизм смешивается с технократической грёзой о Городах Солнца. Традиционализм — с футуризмом. Одновременное равнение на ордынское наследие и на версальские причуды, но, вопреки унылой логике, яростное отрицание и того, и другого. Борьба за себя. Особый смысл. Расширение границ — окно в Европу и покорение Сибири. Острое, беспримерное самоощущение пограничности. Метания. Евразийство — это судьба и крест. И — спасение.

Рис. Борис Кустодиев. «Японская кукла»