О ЧЕМ РАССКАЗАЛ СТАРШИНА…

О ЧЕМ РАССКАЗАЛ СТАРШИНА…

Наступило лето. Воины выехали в лагерь. Располагался он в лесу. Пышные деревья укрывали солдат от палящего солнца. Его лучи еле пробивались сквозь густую листву. Рядом поблескивала река. В плохую погоду ветер гонял по ней чубатые волны.

По вечерам, когда выдавалась свободная минута, к реке приходили солдаты. И текла беседа, как эта река, тихо, задумчиво. Солдаты рассказывали о своем родном крае, о колхозах, заводских цехах, целинных землях. Из разных мест прибыли они сюда, со всех уголков страны. Солдатская служба сроднила их, словно братьев кровных. И радости, и неудачи — все делят пополам.

Виктор Гребенюк смотрит на реку. Когда-то здесь шли бои. Проходил последний рубеж великой битвы. Отсюда начиналось наступление на врага.

— Ребята, — произносит он. — А ведь здесь война была. Фашисты гуляли по этому лесу.

— Не гуляли, — раздалось у него за спиной. Все повернулись и увидели старшину сверхсрочной службы Ивана Андреевича Гаврилова. А он повторил:

— Не гуляли, а кости свои здесь захоронили.

Старшина сел на траву, снял фуражку, провел широкой ладонью по черным волосам, спросил:

— Отдыхаем?

— Отдыхаем, товарищ старшина, — послышалось сразу несколько голосов.

Виктор Гребенюк подсел поближе к Гаврилову:

— Вы обещали об отце рассказать…

— Хорошо, — согласился старшина. — Познакомились мы с ним по. Товарищи вынесли его на плащ-палатке. Командир хотел отправить в госпиталчти в самом начале войны. Вместе отходили, вместе наступали. В одном бою был он ранень, Евтей Моисеевич упросил: «Неохота свою часть покидать. Отлежусь в медсанбате. Мне, — говорит, — никак нельзя на другое направление. Я здесь пойду — на Севастополь, Таганрог, Мелитополь». Подлечился — и снова в строй. Под Севастополем опять получил ранение. Штурмовал Сапун-гору. Первым с флажком бросился в атаку…

Жадно смотрят на старшину солдаты и ловят каждое его слово…

* * *

…Из Крыма вместе со своей частью парторг роты Евтей Гребенюк был направлен в Прибалтику. Ехали несколько дней. Потом выгрузились из вагонов и шли пешком к переднему краю. На привал остановились в небольшом селе, в нескольких километрах от передовой. В подразделении было немало молодых солдат. Поэтому командир принял решение оставшиеся до вступления в бой дни использовать для «обкатки» новичков.

Перед занятиями старший сержант Гребенюк собрал молодых, долго беседовал с ними.

— А вы подбивали танки? Они страшные, наверное! — спрашивали не бывавшие в бою воины.

— Конечно, первое время жутковато. Но потом привыкнете, как еще ловко будете зажигать их. Подпустить старайтесь поближе, чтобы наверняка попасть.

— А если раздавит? Боязно все же… — сказал низкорослый голубоглазый паренек.

— Для этого окоп есть, траншея.

Потом солдаты наблюдали: старший сержант скрылся в траншее, а у него над головой, гремя гусеницами, прошел танк.

— Как видите, не раздавил, — сказал он новичкам.

А по примеру парторга смелее ложились затем на дно траншеи и «необстрелянные».

Лучшие бронебойщики делились опытом, рассказывали о том, как лучше, сподручнее подбивать вражеские «тигры».

Приметил Евтей Моисеевич голубоглазого паренька Демьяна Ющенко. Неразговорчивый, скрытный, он частенько уединялся и что-то писал. Когда к нему подходили, прятал блокнотик.

— Не стихи ли сочиняешь? — спросил Евтей Моисеевич.

— Да нет, — ответил солдат.

Но ротный бронебойщик Гончаренко пронюхал-таки: действительно, Демьян неравнодушен к стихам.

Может быть, рота позанималась бы еще, но не дал противник. На одном из направлений он перешел в атаку. В ту же ночь навстречу озверелому врагу, окруженному нашими войсками, вышли гвардейцы.

…Наступило утро, теплое, тихое. Даже тонкие стебельки травы, поднявшейся на бруствере, и те не дрогнут, не погнутся. Чернобровый солдат с голубыми, словно небо чистое, глазами, с большими пухлыми губами осторожно выглянул из окопа и сощурился от солнечных лучей. Они били прямо в глаза. В этом пареньке нетрудно было угадать «поэта», как его про себя окрестил Евтей Моисеевич. Солдат чем-то напоминал ему старшего сына Николая. Такой же рассудительный, молчаливый.

— Смотри, хлопцы, як спокойно! — воскликнул солдат. — Если бы не те вон танки, что догорают, можно подумать — не на войне мы. А дывись, как дым от них идет, прямо в небо упирается!

— Ющенко, спрячьте голову! — услышал он хрипловатый голос парторга и вмиг присел. Гвардии старший сержант между тем продолжал: — Тишина эта ненадолго. Опять фашисты в атаку полезут. Окопчик-то надо бы углубить, чтобы танки гусеницами голову не побрили.

— А мы их так близко не допустим! — ответил кто-то из солдат.

— Это хорошо. Но окопаться нужно. Так будет лучше.

— Да, совсем забыл, — добавил парторг, обращаясь к Ющенко. — Поздравляю. Командир сейчас сказал мне, что представил вас к награде.

Ющенко смутился. Потом, оправившись от волнения, солидно заметил:

— Думка у меня такая, что не заслужил я этой чести. Другие не хуже меня воюют.

— Все хорошо воюют, — ответил Евтей Моисеевич. — И каждый по заслугам ценится, по делам своим. Коль награждают, значит, достоин этой чести. И потом, это вам вроде аванса, чтоб еще лучше воевали. Видел я: стойко держались вы. Сердце у вас крепкое, верное сердце.

Старший сержант обвел всех медленным внимательным взглядом, будто целился в каждого, проверял. Устали солдаты. Семь контратак отбили за эти два дня. Хватит ли у них сил, чтобы не только отстоять этот кусок родной земли, но и пойти дальше, на запад?

— Трудно все-таки, товарищ старший сержант, — как бы отвечая на его мысли, тихо произнес худощавый, бледнолицый паренек. — Вон сколько танков пускает на нас фашист. Измотал вконец!

Солдатик был настолько мал ростом, что плащ-накидка его почти волочилась по земле. И ребята шутили над ним.

Парень безобидно улыбался, рыжеватые брови его поднимались при этом кверху, а детский лоб морщинился, и пилотка сползала набок. Он отшучивался:

— Не смейтесь, что маленький: пуля не найдет.

— Кто пугается дюже, она и маленького находит. Особенно если он ситуацию не понимает да парторгу жалуется. Кто тебя измотал-то? — Евтей Моисеевич улыбнулся. — Ты сам любого измотаешь. И врага мы с вами порядком помяли. Последние силенки собирает. Не тот он стал, что в начале войны. Помнится, в сорок втором к Кавказскому хребту нас прижал. За каждой повозкой на самолете гонялся. А вообще-то, что скрывать, конечно нелегко. И не только вам, всем тяжело. На каждом горбу война эта стопудовым камнем лежит. Я вот воюю, а что с моей семьей — понятия не имею.

Герой Советского Союза старший сержант Евтей Моисеевич Гребенюк.

Евтей Моисеевич потрогал поседевшие виски и тихо-тихо продекламировал:

Трудно, товарищ, но трусить не надо,

Думы-сомненья подальше гони.

Стойкое сердце сильнее снаряда,

Тверже гранита и крепче брони…

Сказал он это вполголоса, для себя, а слышали его все, кто был рядом.

— Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Стойкость духа, верность стране, партии нашей верность. Лежит вот у сердца партийный билет, и жжет он это сердце, греет его, оберегает, будто броневой щиток, и от пуль и от грязи-накипи. А ваш комсомольский билет! Разве простая это книжечка?

Да, — закончил Евтей Моисеевич. — Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Безоружного схватили враги Юрия Смирнова, еле живого приволокли в блиндаж. А он оказался сильнее фашистов во много раз. Ничем не смогли они вырвать у него хоть единое слово.

День и ночь прошли спокойно. Утром же, едва за леском показалась узкая розовая полоска, опять загрохотала артиллерия врага.

Командир роты старший лейтенант Косенов вызвал к себе Гребенюка:

— Взводный ранен. Замените его.

Офицер ласково посмотрел на парторга:

— Надеюсь на вас, как на самого себя, Евтей Моисеевич.

— Будьте спокойны, товарищ старший лейтенант.

Придерживая потертую полевую сумку, парторг перебегал от одного солдата к другому. И хотя задолго до боя он предупредил коммунистов Буренкова, Мороза, Гончаренко, чтобы они следили за новичками, все-таки еще раз напомнил:

— За молодыми смотрите, ребята!

Затихла на минуту артиллерийская канонада. Ой как неприятна эта тишина! Евтей знал, что она предвещает недоброе. И действительно, вскоре вдали показались черные точки. Они приближались, нарастали. Все громче слышался железный рокот машин. Танки шли разомкнутым строем, покачиваясь на ухабах, словно огромные лодки на волнах.

Совсем рядом послышался голос командира приданного орудия коммуниста Мороза:

— Огонь!

Орудие вздрогнуло, выбросило красный язык пламени. Снаряд пролетел мимо цели.

— Левее…

Снова полетел снаряд в сторону противника. И вдруг левая машина остановилась, окуталась дымом и вспыхнула. Другие танки по-прежнему шли на гвардейцев. Гребенюк прицелился в самый ближний и выстрелил из противотанкового ружья. По этому же танку справа ударил бронебойщик Гончаренко. Стальная громадина с подбитой гусеницей беспомощно, словно муха с оторванным крылом, закрутилась на месте.

— Ага, — Гончаренко торжествующе посмотрел на Евтея, — не нравится!

Евтей Моисеевич уважал Гончаренко за храбрость, а главное, за то, что не любил он показывать эту храбрость. Просто человек спокойно, без тени рисовки, выполнял свое обычное дело — воевал. Толк в оружии знал. Таких, бывалых, в роте немного осталось. Может, человек пять-шесть. Вместе они отходили к предгорьям Кавказа, вместе по тем же путям возвращались назад. И теперь вот сюда, в Прибалтику, пришли. Сколько друзей боевых потеряли, сколько могильных холмов оставили на этом большом и суровом пути. И всюду была земля родная, советская земля, израненная, кровью политая. Враг топтал ее своим грязным кованым сапогом, а Евтею казалось, что топчет он его, Евтея. «Но ничего. Скоро столбы пограничные увидим, — думал парторг. — Пруссия недалеко». И дрался Евтей с удесятеренным ожесточением.

И в этот день не удалось врагу смять боевой порядок роты. Он был остановлен и на других направлениях. Наступило затишье, но каждый понимал, что оно ненадолго.

В суровых боях закалялись и молодые. Они по-прежнему жались к «старичкам», особенно к коммунисту Гончаренко. Рассудительный, с цепкой памятью, сержант знал много стихов, ярких событий из военной жизни.

Как-то раз поздно вечером, проходя по траншее, услышал парторг его глуховатый басок:

Верим:

Часы наступают расплаты!

Ненависть мы познаем до конца,

В «тигров» немецких бросая гранаты,

Если б взрывались — бросали сердца.

— Сильно сказано. Но почему «если»? — несмело возразил кто-то, и Евтей Моисеевич, прислушавшись, узнал голос Демьяна Ющенко, того самого голубоглазого робкого паренька. Просто не верилось, что когда-то он, перед первым боем, побоялся «обкатки».

— Почему «если б»? — повторил Ющенко и продолжил: — Можно так сказать:

Трудно придется — и сердце взорвется.

Вместе с собой похоронит врага!

— Хорошо! — воскликнул Гончаренко и, помолчав, задумчиво добавил: — Верно, сердце — это же детонатор человека.

— Вот именно — детонатор; оно, когда нужно, взрывается! — неожиданно сказал Евтей Моисеевич. — Разве не по его сигналу идут люди на большие дела? Помните, говорил я вам про моряков-черноморцев? Под танки бросались… А Матросов, Гастелло…

Дни шли своим чередом. Минуты затишья сменялись жаркими схватками. И как прежде, ни темными осенними ночами, ни тихими днями не был спокоен Евтей Гребенюк. Думал о семье. Посмотрит на бойцов, склонивших головы над письмами, и загрустит, и туманом глаза покроются. Почему не сказал ничего определенного тогда Леонид Кулик? Евтей знал такие случаи, когда дочка или сын писали на фронт отцу, поклон от матери присылали, а ее давно и в живых-то нет. Но дети не хотели сообщать об этом отцу, одни несли тяжелый груз. Пусть воюет отец хорошо, думая, что дома все в порядке. Может быть, и Леонид пощадил его?

Тот жаркий летний день так и стоял у него перед глазами. К фронту идет состав. Монотонно стучат колеса. Проплывают мимо истерзанные войной, полуразрушенные села и города, мелькают притихшие полустанки, исклеванные пулями стены домов, уже много лет не беленные. На станциях — тишина. Не выносят, как бывало, горячих пирожков бойкие молодайки, не бегают вдоль вагонов ребятишки с корзинами яблок. Все высосала война. Миновали Мелитополь, еще какая-то маленькая станция промелькнула одиноким фонарем. В вагоне духота. Гончаренко открывает дверь товарняка. Горячий воздух ударяет ему в лицо.

— Запевай, хлопцы!

Несколько голосов затягивают любимую мелодию: о моряке-черноморце. Плывет песня, словно река полноводная:

Кто камень возьмет, тот пускай поклянется,

Что с честью носить его будет.

Он первым в любимую бухту вернется

И клятвы своей не забудет!

Взлетает песня, плывет по украинской земле. Все поют. Молчит только один парторг.

— Загрустили, Евтей Моисеевич? Парторгу унывать не положено.

Не положено. Но что поделаешь. Разве будешь равнодушным, когда сейчас поезд остановится на родной станции. От нее до дому рукой подать. Но никто здесь не встретит Евтея, не узнает, что проезжал он мимо своего села.

Поезд замедлил ход, остановился. Евтей Моисеевич легко соскочил с подножки и побежал в дежурку, на ходу вынимая из полевой сумки письмо. И тут — какое счастье! — дверь открылась, из дежурки на платформу вышел человек.

— Ленька-а-а! — крикнул старшин сержант. — Как ты здесь?

— А я тут работаю, на станции.

Они обнялись. Это и был Леонид Кулик.

— Что знаешь о моих? Как младшенький?

Вопрос застал того врасплох. Леонид хотел что-то сразу сказать, но прикусил губу и неопределенно ответил:

— Ты, брат, не беспокойся.

— Да скорее… — тряс Евтей родственника за худые плечи. Леонид, отводя взгляд в сторону, пробормотал:

— Прости, Евтей. Давно не бывал у ваших. Я же в другое село переехал…

Пронзительный свисток паровоза ударил по сердцу. Поезд тронулся. Говорить было уже некогда. Старший сержант успел лишь отдать записку с адресом.

Когда он, прерывисто дыша, поравнялся со своим вагоном, несколько сильных рук подхватили его.

— Так и под колеса угодить недолго, — укоризненно покачал головой командир роты. — Узнали что-нибудь?

— Нет.

Песню уже не пели. Какой-то молоденький, не обстрелянный еще, затянул на высокой ноте про «тальяночку». Но Гончаренко, тот самый, что вместе с Евтеем всю войну прошел, «каменную Сапун-гору долбил», так поглядел на солдатика, что он на полуслове прервал песню и удивленно спросил:

— Какую станцию мы проехали, после которой и петь нельзя?

— Терпение — вот как называется она, эта станция, — глухо ответил Евтей Моисеевич.

— Назовут же — Терпение, — возмутился Гончаренко и рассудил: — После войны переменить надо. И много у вас таких названий, земляк?

— Да нет, — Евтей Моисеевич задумался, припоминая. — У Мелитополя Обильную миновали, впереди Плодородие будет.

— А сколько назовут гордым именем Победа! — воскликнул кто-то.

Победа. О ней каждодневно думал старший сержант. Мысль о скорой победе он постоянно внушал солдатам и сам не переставал верить в светлый, радостный день.

Мысли Евтея прервал командир роты.

— О чем задумался, парторг? — спросил он.

— Да так.

— О семье. Я почему-то уверен, что скоро получишь весточку. Предчувствую.

Не один старший сержант думал о своей жене и детях, но когда в окопах появлялся долгожданный почтальон, все спрашивали: «А Евтею Моисеевичу нет ничего?»

И однажды почтальон ответил:

— Есть, ребята, есть!

Дрожащими руками распечатал старший сержант скромный треугольничек и впился взглядом в родные строки. Сначала он «проглотил» письмо одним махом, потом перечитал еще раз и еще. И понял: нельзя эти слова жены задерживать в своем сердце. Солдаты должны знать о них.

В тесной траншее собрались воины. Среди них были и вчерашние новички. Но как они возмужали, как почернели их лица! Солдаты дышали прямо в лицо парторгу, а он читал медленно, с расстановкой.

«Горько было нам, — писала Мария Андреевна. — Как только пришли фашисты, начали бесчинствовать. Появился откуда-то и Шквыря со всей своей родней. Это кулак из нашего села. Ты помнишь его? Ну и сразу же выгнали нас из дому. А коров тоже поотобрали, и у нас, и у доярки Евдокии Шконды. Дочка и остальные сынки живы, только худые больно. Но теперь, когда освободили нашу деревню и когда узнали мы, что ты жив, нам ничего не страшно. Все страшное позади. Теперь мы опять в своем, доме. И колхоз понемногу на ноги поднимается. Только рабочих рук не хватает. Детишки да бабы управляются. Ждут не дождутся тебя. Говорят, приедешь, снова председателем колхоза поставим. Родной, приезжай. Ждем не дождемся!»

В самом конце приписка:

«Папа, бей гадов до самой их смерти! Петр, Николай, Виктор».

Старший сержант обвел всех взглядом. Насупился Гончаренко, плотно сжал губы пулеметчик Жуков, что-то шептал Демьян Ющенко. Многие думали о том, что слова солдатской жены и ее детей обращены к каждому из них.

— Да, настрадалась ваша семья, — посочувствовал Жуков, насупив тяжелые, густые брови.

— Если бы только моя. Тысячи их, таких семей. И опять же не в этом дело. Вон жена про Шквырю пишет. Знаете, кто он такой? Кулак. Мы с ним еще в тридцатых годах счеты свели, а он опять приполз, чтобы вернуть старое… Знали бы вы, друзья, какой колхоз у нас был богатый. Садов одних сколько. Да и те враги порубили, потоптали. А ведь мне, простому кузнецу, довелось первого колхозного коня подковать, на первой электростанции работать. Потом председателем избрали. И как, ребята, хорошо было на сердце, когда та самая Евдокия Шконда, лучшая доярка наша, со слезами радости принимала премию — корову, ту, что фашисты угнали, не посчитались, что у женщины шестеро детей. Но ничего, все возвернем!

Парторг перевел дыхание. С минуту молчал, собираясь с мыслями. Он думал о том, как бы ярче сказать, как рос вместе со всей страной он, хозяин своей судьбы, как вошел в семью коммунистов и как этим гордится. Ведь это они, коммунисты, шли на каторгу ради великой цели, это они подняли народ на революцию, на защиту ее завоеваний в годы гражданской войны. Нет выше чести быть бойцом великой партии.

— Перед войной, — продолжал Евтей, — наш колхоз был представлен на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Впервые в жизни побывал я в Москве. Побывал у Ленина. Мимо древней Кремлевской стены прошел. Сизые елки стоят, как часовые, не шелохнутся. А к Мавзолею длинная цепочка людей тянется, на километр, а то и больше. И все — к Ленину. Вошел и я в Мавзолей. Иду, а сам думаю: «Мы такую жизнь построили, о которой мечтал ты, родной наш Ильич. И еще лучше построим. Коммунизм завоюем, ради него ничего не пощадим».

И вот над этой жизнью нашей, — закончил парторг, — занес враг свой кровавый меч. А вы говорите: «Ваша семья». Семья моя, твоя — это вся наша страна с ее радостями и печалями, с ее необъятными просторами и самой незаметной травинкой.

Старший сержант умолк. Молчали и солдаты. В глубокой задумчивости сидели они, тесно прижавшись друг к другу, локоть к локтю. Разве кто знал из них, что через день фашисты вновь пойдут на позицию и парторг роты погибнет в этом бою, едва освоившись с мыслью, что нашлась семья, едва успев написать домой.

Гвардейцы отразили последний натиск фашистских захватчиков и, накопив силы, перешли в наступление. Враг сопротивлялся на каждом шагу, словно хотел зацепиться за последние метры нашей советской земли.

У высоты 144,7 наступающие батальоны остановились. Сплошной стеной огня встретил их неприятель. Две траншеи опоясали подножие. А на вершину, извиваясь, убегали ходы сообщения. Почти на самом гребне захлебывался пулеметной дробью вражеский дзот. Перекрестный свинцовый ливень срывал траву. Пули с визгом уносились вдаль. Невозможно было головы поднять, не то что встать и идти в атаку.

— Связи нет с артиллеристами. Где связь? — охрипшим голосом кричал командир роты.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите мне. Я мигом, — ответил рядовой Ющенко.

— Действуйте!

Солдат, пригнувшись, побежал по линии. Пот градом катился по разгоряченному лицу. Вокруг взлетали черные фонтаны земли. Демьян мгновенно падал и снова вскакивал, чтобы сделать энергичный бросок. На открытых участках переползал по-пластунски, думая об одном — как быстрее, лучше выполнить приказ командира.

Вдруг кабель выскочил из руки воина. Вот он, обрыв! Рядовой Ющенко срастил его и направился обратно. Через несколько минут солдат уже слышал далекие артиллерийские залпы, а вслед за ними на высоте заплясали, загудели разрывы. Батальон поднялся в атаку, но снова встретил сопротивление. Видно, дзот еще не был подавлен.

— За мно-о-й! Впе-е-ред! — крикнул командир роты.

Рядом с ним алел флажок. Это комсомолец Михаил Бурун приготовился к броску. Держа флажок над головой, Михаил устремился вперед. За ним поднялись рота и батальон. Вот и первая траншея, но Бурун, сраженный пулей, падает. Небольшое алое полотнище подхватывает Сергей Пензев, однако не успевает пронести его и несколько метров: схватившись за руку, падает на колено. Ранило комсомольца.

— Давай мне! — просит Иван Штельмаков. Он карабкается на вершину и устанавливает флажок на разрушенном дзоте. Будто огонек загорелся на высоте, как тогда, на Сапун-горе. Только сейчас уж не парторг роты Евтей Гребенюк бежал с ним, а его наследники, воспитанники, в сердца которых заронил он неистребимую ненависть к врагу, великую верность идеалам коммунизма, Родине своей.

Наступление продолжалось теперь по чужой земле, неудержимое, стремительное.

И именно потому, что земля эта была чужая, незнакомая, солдаты все чаще и чаще вспоминали о своих местах.

Замечтался и Демьян Ющенко. Как-то зимним январским утром сидел он с товарищами в окопе, поеживаясь от холода.

— Как ни говорите, — произнес Ющенко, — а в наших краях теплее, приветливее. А как хорошо у нас, ребята, весной и летом! Весною черешни и вишни будто снегом посыпаны. Кипят белым цветом! Пчелы гудят… А летом вишневые сады словно красным пологом накрытые. Ветки ломятся от ягод. А Днипро… Кто-нибудь видел его? Не видели… Вот завершим войну, приезжайте к нам в село Бужан, Чигиринского района, Черкасской области.

— И наши края не хуже, — ответил рядовой Алтынбаев.

— Это верно, — согласился Демьян.

— Друзья, а что это там такое? — сержант Таранец указал рукой в сторону противника и вдруг, догадавшись, крикнул: — Танки идут!

Бой был коротким, но тяжелым. Сержант Ющенко (ему уже было присвоено это звание) то и дело восстанавливал связь. Через несколько минут противник снова повреждал линию, и опять приходилось налаживать ее под свист пуль и снарядов. У врага было много сил, и он вклинился в нашу оборону как раз в том месте, где находился Демьян Ющенко.

Во время атаки фашистов комсомолец, сражавшийся до последнего патрона, был схвачен врагами. Они взяли его тяжело раненным и потерявшим сознание.

Очнулся Демьян в полуразрушенном блиндаже. Незнакомая лающая речь снова заставила его потерять сознание. Только утром он пришел в себя.

— Жить будешь, жить! — кричали фашисты. — Говори!

Они требовали сведений о его части, о технике, но не дождались ответа. С ненавистью смотрел на них сержант Ющенко.

Враги мучили Демьяна, штыками кололи грудь. Когда и это не помогло, облили его горючей смесью…

…Умолк старшина Гаврилов, сорвал травинку, долго мял ее в руке, бросил зеленый душистый комочек. Вздохнул. Над лесом опускалась ночь. Монотонно шумели сосны. От порывов ветра закипала листва на чуткой осине.

Молчание осторожно прервал Виктор:

— Товарищ старшина, расскажите о последнем бое. Самом последнем.

— Юго-западнее Шяуляя было это, — сказал старшина. — Бои там разгорелись тяжелые. Много вражеских атак отбили мы тогда, много товарищей боевых потеряли. Поздно вечером после очередной атаки фашистов с парторгами рот говорил командир батальона:

— Ожидается новое наступление противника, возможно сильное.

И действительно. На следующее утро враг снова перешел в контратаку. Ветер относил серую пыль, поднимаемую вдали танками. Нас тогда всех собрали на передний край — и писарей полковых и пекарей. Стою в окопе рядом с Евтеем Моисеевичем.

— Не пройдешь, — шепчут его губы. — До последней гранаты…

Танки были еще далеко, когда перед бруствером разорвался снаряд.

— О-о-х! — тяжело вздохнул Гончаренко.

— Ранен? — подбежал к нему Евтей Моисеевич.

— Кажется, — отвечает, а лицо у парня сразу осунулось, побелело.

— Придется эвакуировать тебя, — сказал Гребенюк, осмотрев и обвязав рану.

— Подождем немного… После, — ответил сержант Гончаренко и с беспокойством посмотрел вперед. Танки были уже близко.

— Стреляй! — крикнул Евтей.

Ружье подпрыгнуло на земле от выстрела. Первая пуля угодила как раз в уязвимое место машины. Танк остановился. Но ведь их было не меньше двадцати. Остальные по-прежнему шли на позицию. Скоро их можно будет бить гранатами. А пока… Пока Гончаренко не теряется. Он подбил уже другой танк. Вторая пуля резанула по руке, словно огнем обожгла.

Четвертая рота по-прежнему стояла насмерть. Уже несколько танков пылало на поле боя. Но остервенелый враг словно не обращал на них внимания. Он лез и лез. И когда танки приблизились к самым окопам, кое-кто не выдержал.

— Не справимся, в траншею ложиться надо, — услышал Гребенюк чей-то голос и тут же крикнул:

— Ложиться? Нет!

И кинул под брюхо ближайшего танка связку гранат. Машина замерла. Из-за нее показалась вторая. И здесь случилось то, что до глубины души потрясло воинов. Поднялся Евтей Гребенюк из траншеи и бросился навстречу стальной громаде. В руках его были зажаты последние гранаты.

Раздался оглушительный взрыв. Перебитая гусеница с грохотом скатилась на землю. Остальные танки повернули назад. Смертоносный огонь гвардейцев был местью врагу за гибель парторга…

А потом с непокрытыми головами, сжимая в руках пилотки, стояли бойцы. Стояли неподвижно. Вокруг дымились фашистские танки. Густые шлейфы тянулись к солнцу, бледным пятном застывшему в облаках. Ветер гонял по полю пожелтевшую листву.

Клонилась к земле побуревшая трава, местами изрезанная узорчатыми следами боевых машин. Около одной из них, отмеченной черной паучьей свастикой, и стояли бойцы в глубоком безмолвии.

— Прощай, друг наш, — командир роты наклонился, взял полевую сумку парторга, вынул бумажку. Это было неотправленное письмо…