Леонид СЛОВИН ТРИ РАССКАЗА

Леонид СЛОВИН ТРИ РАССКАЗА

КАЗЫ

Домашняя колбаса казы готовится из качественного конского мяса и считается деликатесом. Её добавляют в плов и просто нарезают ломтиками в виде закуски. В Костроме казы пользовалась особым спросом в слободе, население которой принадлежало к потомкам служилых татар, зачисленных в 18 веке в сословие казённых крестьян. Я узнал об этом, когда мне как наименее опытному поручили "организацию борьбы с кражами крупного рогатого скота". Это была второстепенная или даже пятистепенная по важности линия обслуживания, но всё равно я ею гордился. Вопреки упоминанию о рогатом скоте, речь шла всего лишь о кражах лошадей. Их похищали цыгане-конокрады и сбывали в Татарской слободе. После того, как украденная лошадь переступала границу слободы, обнаружить её практически было уже невозможно. Разве что в виде казы.

К делу я отнёсся необыкновенно серьёзно, со всем рвением новообращённого. В плане мероприятий я предусмотрел активную разработку как конокрадов, так и любителей высококалорийного продукта. На выполнение намеченных мною мер могли уйти годы, но в итоге с конокрадством в Костромской области, как мне казалось, должно было быть покончено навсегда. Среди предложенных мною революционных новшеств особое значение предавалось овладению основами цыганского языка. В то время это было достаточно сложным, поскольку до 20-х годов подобных учебников в СССР не существовало, а в последующие на цыганском были изданы в основном переводы речей И.В. Сталина и советских публицистов. Тем не менее через Библиотеку имени В.И. Ленина мне удалось заказать дореволюционное учебное пособие и по вечерам, в милицейском общежитии, я зубрил цыганские глаголы. Мне понадобились также закрытые диссертации соискателей Академии МВД СССР по преступлениям, совершаемым этническими группировками. Что же касается любителей казы, то я предполагал использовать мои весьма поверхностные знания другого языка тюркской группы – полученные в начальной школе в Ташкенте…

Все закончилось внезапно, как это обычно происходит в милиции. В один день, когда во время общегородского праздника было совершено дерзкое убийство, и весь личный состав розыска был брошен на его раскрытие. После этого была кража сейфа из поликлиники, расположенной по соседству с обкомом КПСС… К проблемам краж крупного рогатого скота я так больше никогда и не вернулся.

Тем не менее что-то из той поры, связанной с казы, откликнулось через несколько лет. Я уже работал в Москве на Павелецком вокзале, который цыганки-мошенницы облюбовали для жульничества, известного профессионалам как ломка денег. Мошенница просила выбранного ею в качестве жертвы пассажира разменять крупную денежную купюру, но как только тот выполнял её просьбу, воровка тут же под каким-нибудь благовидным предлогом – например, потому что ей нужны "более мелкие"! – забирала назад свою купюру. Всё происходило быстро, на глазах пассажира, и он обычно не пересчитывал возвращаемые ему "бабки". Лишь потом, когда преступницы и след простывал, выяснялось, что мошенница присвоила большую часть возвращаемой суммы. Случалось, что воровку удавалось задержать, и тогда с десяток её сообщниц устремлялись к дежурной части и устраивали там форменную обструкцию. У мошенницы на руках немедленно оказывался чей-то грудной младенец, иногда его просто перебрасывали через голову стоявшего в дверях сержанта. Младенец начинал кричать, у "матери" не было молока, появлялись какие-то цыганки с бутылочками... Через короткое время с десяток женщин под разными предлогами уже пробирались в помещение, громко кричали, ругались; короче: делали всё, чтобы дежурный не вытерпел и прогнал всех. Бывало, что на пике скандала дежурный вспоминал о моих познаниях в цыганском языке и просил помочь. Я приходил и первые несколько минут лишь безмолвно присутствовал. Я был в штатском. Никто из цыганок не обращал на меня внимания. Подождав, я выбирал одну из женщин, которая кричала громче других, и спрашивал её по-цыгански: "Сыр тут кхарна про лав?" ("Как тебя зовут?") Надо было видеть, что происходило в тот момент в дежурке. На несколько секунд воцарялась мёртвая тишина! Оказывается, когда они откровенно обо всём болтали, кричали всё, что не попадя, и сговаривались, рядом с ними, вот он, находился сотрудник милиции – цыган, который всё слышал! Оглушающая тишина! Однако уже в следующую секунду цыганки бросались ко мне за помощью, искали заступничества, как у своего, у рома! Я не понимал ни слова и поэтому произносил вторую и последнюю фразу из моего небогатого языкового багажа: "Дедума гаджиканес!" Я предлагал обращаться ко мне на ихнем! На русском! "Мало ли что могут подумать мои русские коллеги, продолжи мы общение на своём?!" Цыганки мгновенно понимали двусмысленность моего положения и с этой минуты ко мне апеллировали только на русском и преувеличенно вежливо. В дежурке воцарялся порядок…

Пара фраз на цыганском, правда, другого рода, у меня осталась. Дать их перевод здесь я не рискую. Как-то я адресовал их нескольким гадалкам, громко кричавшим гадости нам вслед. Несколько предложений на их родном языке возымели удивительное действо. И это буквально через минуту после того, как они обкладывали нас отборным российским матом! Это были теперь оскорблённые невинности! "Как нехорошо, начальник!" Увы! Ругательства на чужом языке, даже, если он "великий и могучий", не более, чем сотрясение воздуха. Далеко за примером ходить не приходится: название тель-авивского кафе "Кбенимат". Но это другая тема.

АДВОКАТ

Уголовное дело о крупных хищениях в леспромхозе Генеральная прокуратура мурыжила около двух лет. За это время прошла амнистия, а два десятка арестованных – всё сидели и сидели. И вот день, которого они так ждали, настал. Дело принял к производству Верховный суд РСФСР, назначивший выездную сессию в Костроме.

Суду потребовалось полтора десятка адвокатов, которые могли бы на месяц засесть в процесс. Между тем в области было всего несколько не занятых адвокатов, среди них был и я, потому в Кострому по разнарядке срочно прибыли коллеги из соседних областей. Один из прибывших – известный столичный адвокат, который готов был на всё, лишь бы не участвовать в процессе. Эму это удалось. Он подбил меня и ещё одного коллегу взять на себя защиту двух из трёх выделенных ему подсудимых. Третьего – пожилого бухгалтера – он уговорил напрочь отказаться от защитника.

– Вы – бухгалтер, специалист… Разбираетесь в деле лучше любого адвоката. За вами как обвиняемым сохраняется право отрицать очевидные факты, у адвоката такого права нет. Защитник может запросто превратиться в вашего обвинителя. Теперь подумайте, нужен ли вам на суде ещё один прокурор?!

Бухгалтер согласился и в день открытия суда заявил ходатайство о желании защищаться самостоятельно. Ходатайство было удовлетворено и московский коллега, не мешкая, покинул зал бывшего дворянского собрания, в котором проходил процесс.

Первый же день суда показал, что для подсудимых два года, проведённые за решеткой, не прошли зря. Все они тут же отказались от показаний, данных на следствии, принялись хитроумно выкручиваться, чудовищно врать и отрицать очевидные факты. Виновным себя не признал никто.

Между тем собранные доказательства свидетельствовали об изощрённых способах хищения государственных средств в крупных размерах. В деле фигурировали и многочисленные поставки строевого леса под видом подтоварника и липовые ведомости на выдачу денег за якобы произведённые работы, и даже фиктивные документы о прокладке никогда не существовавшей в действительности многокилометровой узкоколейной железной дороги для вывоза леса с верхнего склада.

Материалы следствия были подшиты в нескольких десятках трехсотстраничных томов уголовного дела, которые плохо знал как выступающий прокурор, так и сам председательствующий – член Верховного суда – спокойный, не первой молодости человек с окладистой бородой, за которую сразу же получил прозвище "Борода".

Благодаря ему слушание двинулось, не задерживаясь на мелочах, без особого вникания в подробности – применение амнистии могло с лихвой покрыть возможные огрехи процесса и примирить с приговором, который он готовил.

Недели сменяли недели. В дни, когда рассматривались эпизоды, не связанные с их подзащитными, адвокаты не приходили на заседания, их коллеги читали газеты. Выпускался даже рукописный журнал "Гипертоник" с карикатурами на членов суда, адвокатов и их подзащитных.

Помню одну. Подсудимый из Слободзеи после изъятия у него липовых документов на отгрузку леса послал соучастникам телеграмму – "забрали бумажки возьмите бумажки". Художник изобразил известный тип горбоносого мужчины с удивленно поднятыми плечами. Подпись гласила: "Какие бумашки-шмашки?!"

Бухгалтер, согласившийся защищать себя самостоятельно, не жалел об этом, полностью вжился в роль адвоката и в новом качестве задавал вопросы другим подсудимым.

В свой черёд начались прения сторон – адвокаты произнесли свои защитительные речи. Почти каждый просил вину его подзащитного квалифицировать как должностное преступление и применить акт амнистии.

Примерно то же сказал в своей защитительной речи и бухгалтер.

По окончанию последних слов подсудимых суд удалился в совещательную комнату, которой на этот раз стал номер "люкс" в гостинице "Кострома". У двери в номер был выставлен милицейский пост. Еду судьям доставляли из ресторана гостиницы.

Приговор был оглашён по прошествии трёх суток. Большинство подсудимых были признаны виновными в должностных преступлениях, подведены под амнистию и освобождены из-под стражи в зале суда. К длительным срокам были осуждены лишь несколько организаторов преступления, и в их числе тот самый бухгалтер.

Причиной была некая юридическая тонкость. Чтобы облегчить себе написание приговора, "Борода" предложил каждому адвокату передать в совещательную комнату свой вариант приговора, в части, касающейся его подзащитного. Все адвокаты это сделали. Кроме…

Бедолага-бухгалтер об этом не знал.

УСПЕХ

Коля Ахмедов начал обвинительную речь с мерзкой сцены преступления, какой она представлялась его небогатому воображению.

…Спящий лесной поселок. Тишина. Дитё, завёрнутое в одеяльце. Лежнёвка.. Отблеск серпа луны на лезвии топора в руках убийцы…

Он мог и не прибегать к описанию страшной картины детоубийства. Зал был и без того наэлектризован. Отчаянные мужики, для которых жизнь в лесу не оставляла ничего кроме тяжёлого труда и пьянства; их жёны, временные и постоянные, приехавшие по вербовке со всех концов России, досрочно освободившиеся и амнистированные – в этот момент всей душой были на стороне добра и закона, с которым многие из них не дружили с самого детства...

– …Дитё ничего не понимает, тянет ручки к сверкающему куску металла и оглядывается на мать!

С самого утра, когда мы вышли из поезда Киров-Кострома и скользкими деревянными тротуарами двинулись к клубу – судья, прокурор, адвокат и конвой с подсудимой – бесцветным существом, закутанным по самые глаза в платки сверху донизу – мы постоянно находились в центре внимания десятков людей.

Подсудимую сразу узнали, встретили руганью и свистом. Милицейский конвой отгонял наиболее ретивых. В однообразии жизни лесного посёлка выездная сессия суда была событием чрезвычайным, сравнимым только разве что с приездом бригады "Облконцерта". В леспромхозе день этот был объявлен нерабочим.

– ...Дитё верит ей! Это же родная мать, мама, мамочка, разве она может причинить ему зло?!

Заседание шло при свете нескольких керосиновых ламп-трёхлинеек, под аккомпанемент гулкого многоголосья, разносимого эхом по всему деревянному зданию.

Полутёмный зал был полон морозного воздуха и лёгкого березового угара – в клубе только что затопили печи. Суд расположился на сцене, конвой к неудовольствию счастливцев, занявших первые места, освободил для подсудимой и охраны несколько ближайших рядов.

Во время всего слушания подсудимая ни разу не поднимала головы, не сняла платок, лица её я так и не увидел. Отвечала суду едва слышно – у неё что-то произошло с горлом. В такие минуты зал начинал неистовствовать. Особенно бушевали женщины.

– Убивать дитё не побоялась, а здесь отвечать сил нет!

– Пусть громче говорит!

Судье – высокому лысому мужчине со скучным невыразительным лицом то и дело приходилось наводить порядок.

– Прекратите! – В какой-то момент он вынужден был подняться, зычно предупредить: – Иначе всех удалю из зала, будем слушать при закрытых дверях!

– Тише! – раздались голоса. – А то выведут. Ничего не услышим.

Судебное следствие длилось недолго: допрос двух-трёх свидетелей, обнаруживших крохотный трупик, медсестры здравпункта. Ещё несколько минут ушло на чтение судебно-медицинского освидетельствования подсудимой и по настоянию обвинителя её производственной характеристики. Прогулы, низкая производительность…

Быстро перешли к прению сторон. Слово для поддержания обвинения судья передал помощнику прокурора.

– А в это время мать… Язык не поворачивается называть это чудовище матерью… – Коля облизал губы. Это был звёздный его час. Он слегка пришепётывал, но сейчас этот недостаток был совсем незаметен. Голос звенел.

Мы с ним знали друг друга. Бывало вместе ходили на танцы. Как и я, он приехал после института по распределению. Жил на квартире, долгими вечерами болтался без дела, ни к чему не прикипал. Никогда я не видел его читающим. Выступать в суде ему нравилось. Вскоре, кстати, он был избран народным судьей.

От описания убийства Ахмедов непосредственно перешёл к наказанию:

– Прошу определить подсудимой максимальное за детоубийство…

Зал замер. Из-за этой самой минуты многие и пришли в клуб и втайне ждали, когда прозвучат отрезвляющие беспощадные слова "высшая мера социальной защиты" и "расстрел"...

– Восемь лет заключения в исправительно-трудовые ла…

Шум заглушил последние слова.

– За хищение дают до двадцати пяти!.. Человеческая жизнь, выходит, дешевле!

– Замазали!

– Тихо! – рыкнул судья. – Слово для произнесения защитительной речи имеет адвокат…

– Ещё и адвокат!

В зале началась полная обструкция.

Угроза немедленно очистить зал на этот раз не возымела действия. После речи помощника прокурора стало ясно, что с настоящим правосудием, каким оно виделось на лесоучастке, происходящее имеет мало общего.

Шум продолжался несколько минут, пока судья не оштрафовал кого-то – первого, попавшегося ему на глаза.

Я начал говорить, когда страсти в зале ещё не улеглись.

Я был молод. Работа адвоката была мне западло. Это был год, предшествовавший смерти Сталина, и евреев, заканчивавших судебно-следственный факультет на следствие не брали. Мне предстояло отработать положенные после института три года и вернуться в Москву. Поэтому я не думал о клиентуре, об адвокатском реноме. Мои коллеги с радостью передавали мне все непопулярные, необеспеченные гонораром дела. Как это.

– Ты подготовься, – сказал мне судья накануне. – Начальник МГБ звонил. Народ на разъезде настроен серьёзно. Глядишь – и нас побьют вместе с твоей подзащитной…

– Жестокое страшное преступление совершила моя подзащитная… – начал я. – Очень тяжёлое и непростительное. Я понимаю гнев тех людей, пришедших на судебное заседание…

Зал притих... Обличительных слов от адвоката никто не ждал. Полагали, что обвинитель и защитник обязаны высказывать полярные суждения. Если Ахмедов рисовал жестокие картины убийства, то я просто обязан был раскрасить их в мягкие пастельные тона.

– Мать, девять месяцев носившая плод в своём чреве, всегда и везде встанет на защиту своего ребёнка! Ни одна мать не пожертвует своим детёнышем… Оглянитесь на мир!.. Таков закон естества, закон природы…

Зал постепенно прислушался к моим аргументам. И я чуть изменил предмет доказывания.

– Вот поэтому я никогда не поверю, что мать может легко решиться на убийство своего ребёнка. К этому страшному преступлению её может подтолкнуть только одно – цепь тяжёлых неблагоприятных обстоятельств, которые вам и предстоит исследовать, когда вы останетесь наедине в совещательной комнате….

Маленькая фигурка у сцены сжалась ещё больше. Но и подсудимая уже чувствовала меняющееся отношение к ней зала.

Несчастная была сиротой, воспитывавшейся в детском доме небольшого провинциального города. Не Киржач ли? Не помню. В мир вошла без наставника. Без профессии. Рано стала матерью одиночкой. Скиталась с ребёнком по общежитиям. Несколько раз теряла работу. По оргнабору завербовалась в Шегшемский леспромхоз. Ребёнок часто болел, приходилось сидеть с ним. Отсюда прогулы. Ясли то и дело закрывались. В иные месяцы заработок её составлял сущие гроши. А тут – вторая беременность, отец будущего ребенка её бросил, завербовался в другой леспромхоз. Всё одно к одному. Закон, запрещающий аборты. Болезнь. Роды…

– О наказании… Многих ли соблазнит судьба подсудимой, если вы освободите её из-под стражи прямо здесь, в зале суда? Найдётся ли кто-нибудь, кто, прельстившись безнаказанностью, решится убить своего ребёнка…

Никогда больше я не чувствовал себя таким свободным и правым, чем тогда в полутёмном клубе на маленьком лесном разъезде.

Великие российские адвокаты – Кони и Плевако – отдыхали…

Зал молчал, полон тяжёлого раздумья.

– Суд удаляется для вынесения приговора…

Люди не расходились. Накал ненависти к подсудимой незаметно исчез. Уступил место жалости и состраданию.

– Не плачь! Домой пойдёшь! – крикнул кто-то через головы конвоиров. – Адвокат тебя вытащил…

На стол председательствующего поставили ещё одну керосиновую лампу. Судья возвратился из совещательной комнаты быстро:

– Восемь лет…

....................................................................

У поезда никто нас не провожал.

Праздник закончился, как и все праздники, чувством опустошённости и пьянкой…