Первый дачный сезон
Первый дачный сезон
Однажды в год празднования двухсотлетия великого русского писателя Гоголя мы решили устроить в честь Николая Васильевича литературный обед. Собственно говоря, литературная часть обеда сводилась к двум моментам.
Первый - чтение анекдотов про знаменитых писателей и поэтов, приписываемых Даниилу Хармсу. Вот один из них. Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и пришёл в гости к Державину, Гавриле Романычу. Старик, уверенный, что перед ним и впрямь Пушкин, сходя в гроб, благословил его. Или другой: Гоголь только под конец жизни о душе задумался, а смолоду у него вовсе совести не было. Однажды невесту в карты проиграл. И не отдал.
Во-вторых, гостям предлагалось меню, разработанное на основе произведений Гоголя и цитат из них. Так, закуски состояли из "Монолога Хлестакова" (язык отварной с хреном), «Шинели» (селёдка под шубой), «Записок сумасшедшего» (пирожки с мясом, с капустой), «Писем издалека» (нарезка итальянских копчёностей), «А что это у вас, несравненная Солоха?» (разносолы) и др. На горячее можно было попробовать следующие кушанья: «Редкая птица долетит до середины Днепра» (жареные куриные окорочка) или «Пацюки пузатые» (фаршированные перцы и голубцы). Ассортимент напитков поражал разнообразием: «Ночь перед Рождеством» (шампанское), «Нечего сказать, чудная пропорция» (джин-тоник), «Дама приятная» (вино красное), «Дама приятная во всех отношениях» (вино белое), «Мёртвые души» (водка), «Майская ночь, или Утопленница» (виски), «Поднимите мне веки» (дижестив, особенно после всего остального). К десерту присутствующие поняли, отчего поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Конечно, из-за вареников с вишней.
Все гости получили от обеда глубокое желудочное удовлетворение и подарки: дамы – по кулёчку жареных семечек, а господа – по пачке нюхательного табака. Многие спрашивали, где я заказывала кейтеринг. Узнав, что вся еда, за исключением итальянской нарезки, приготовлена мной и моей помощницей, гости кроме комплиментов высказали желание узнать рецепты особенно понравившихся блюд. В тот вечер впервые прозвучало предложение опубликовать сборник моих рецептов.
Я обещала подумать. И стала думать... У каждой хозяйки есть свои кулинарные секреты, свои specialites de la maison, как говорят французы, свои предпочтения и любимые поваренные книги. Каждая при желании могла бы составить свой собственный «Молоховец».
В телевизоре в огромном количестве передач звёзды всех калибров неустанно делятся со зрителями своими кухонными достижениями. Любое глянцевое издание предлагает то же самое. В каждом книжном магазине и киоске вы непременно встретите широкий выбор книг и книжечек про еду, продукты и диеты.
В моём воображении всё время рисовалась яркая картинка. Перед теликом сидит не худая тётенька с гамбургером и пакетиком картофеля фри из «Макдоналдса». На коленях у неё пособие «Ешьте и худейте», а в свободной от фастфуда руке пульт, с помощью которого она перескакивает с программы «Смак» и ей подобных на передачу с советами диетологов, как избавиться от лишних килограммов. Вряд ли воображаемой мною тётеньке будет интересна моя версия скромного питания. И вообще, кому, кроме моих родственников, друзей и знакомых, будет это интересно? Да, я люблю готовить, я люблю угощать тем, что приготовила. Когда меня одолевает бессонница, кроме 46 капель валокордина и нескольких страниц из «Оперного словаря» Гозенпуда, я читаю книги про супы, завтраки, про салаты. Иногда, вдохновлённая полученной информацией, я встаю, иду на кухню и воплощаю новые кулинарные идеи в жизнь, если, конечно, в наличии имеются необходимые ингредиенты.
Нередко, когда мой организм требует положенных ему питательных веществ, я, как персонаж чеховского рассказа «Сирена», начинаю рассказывать окружающим о том, как замечательно готовили мои многочисленные бабушки и тётушки, красочно описывая какое-нибудь блюдо из далёкого детства, особенно мною любимое. Однажды мой муж, услышав повесть о жареном гусе, который прекрасно удавался маме моей мамы, сказал: «А почему бы тебе не записать твои кулинарные воспоминания детства?»
Предложение пришлось по душе. Действительно, почему бы не вспомнить не столь отдалённые времена и моих дорогих, любимых, заботившихся обо мне, воспитывавших и всячески баловавших меня людей? Ведь только так я могу отблагодарить их за счастливые моменты детской жизни. Вот таким образом и появился новый проект – «Кулинарные воспоминания счастливого детства».
Однажды я появилась на свет в родильном доме им. Грауэрмана. Фамилия этого человека до сих пор служит паролем и визитной карточкой целого братства людей, проживавших в улочках и переулках Старого Арбата. Грауэрмановский младенец с первого своего крика становился привилегированным жителем столицы. До Кремля и Красной площади рукой подать, куда ни ступишь, всюду источники духовной жизни бьют. До консерватории два шага, до библиотеки Ленина – три, в театр Вахтангова и Музей Пушкина хоть каждый день ходи, не говоря уже о трёх кинотеатрах – «Художественном», юного зрителя и повторного фильма. А сколько литературных музейчиков попряталось по переулочкам – и Лермонтова, и одного Толстого, и другого Толстого, и Герцена, и Горького[?] А коли проголодались, то пожалуйте в ресторан «Прага», шашлычную «Орион», отоварьтесь в гастрономах «Диета», «Смоленский», в «Консервах». Купите лучших в городе бубликов в чудесной булочной рядом с магазином «Рыболов и охотник». Всё тут было – и свои «Игрушки», и свой «Детский мир», и две аптеки, и канцтовары, и зоомагазин, и комиссионно-антикварные искусители, от витрин и внутренностей которых взгляда не оторвать. Был даже свой военный трибунал.
Все преимущества грауэрмановской бирки на ноге я оценила позже, а пока что в плетёной корзине на колёсах наслаждалась свежим воздухом во дворе дома № 8 в Серебряном переулке. Из всей семьи я первая родилась в Москве. Папа с родителями переехали в столицу из Саратова в 1920-х годах, а мама – с Украины перед войной. Каким образом семья оказалась в двадцатиметровой комнате в коммунальном особняке с мезонином, принадлежавшем до 1917 года князю Оболенскому, теперь уже не выяснить. Скорее всего, жилплощадь дедушка получил от Министерства лёгкой промышленности, на благо которого в то время трудился.
Вместе с дедушкой в столицу приехала и его мама, моя прабабушка. Родилась она в Санкт-Петербурге, откуда мой прадед, инженер-путеец и последователь Льва Николаевича Толстого, увёз её в своё небольшое именьице в Пензенской губернии. Прабабушке на ту пору было всего шестнадцать, и мечтала она совсем о другой жизни. Пока муж ходил за плугом, охотился на сезонных птичек, играл по вечерам на виолончели и восторгался творчеством графа, она рожала детей, проклинала мелкую дичь, которую приходилось ощипывать в больших количествах, читала в пику мужу только французские любовные романы и ненавидела яснополянского властителя дум, обрёкшего её после столицы на скучное сельское существование. Поэтому, когда революционно настроенные крестьяне сожгли усадьбу, она с облегчением вздохнула, уехала к младшему сыну в Саратов, а позже и в Москву, где предавалась всем радостям жизни большого города, несмотря на более чем скромные бытовые удобства или, вернее, полное их отсутствие. Она подружилась с актёрами МХАТа и даже вроде бы выходила на знаменитую сцену в образе молчаливой старушки. Правда это или нет, неизвестно, но похоронена она на Новодевичьем кладбище в одном ряду с Чеховым и актёрскими звёздами Станиславского.
Старшая дочь прабабушки до конца жизни любила Льва Николаевича. Любила так сильно и преданно, что после долгих скитаний по Сибири в весьма преклонном возрасте переехала в Ясную Поляну, где и нашла упокоение на сельском кладбище.
Семейные споры вокруг творчества и личности Льва Толстого совершенно очевидно повлияли на моё к нему отношение. Регулярно и с огромным удовольствием я перечитываю мирные сцены «Войны и мира», каждый раз приходя к выводу, что, подобно Флоберу, воскликнувшему: «Мадам Бовари – это я!», Лев Николаевич всегда ассоциировал себя с искренней и не очень умной Наташей Ростовой, а вовсе не с Анной Карениной. Последнюю он яростно ненавидел, обличал в её лице страшный порок прелюбодеяния и в конце концов, в назидание современникам и потомкам, пристроил несчастную под паровоз. Мол, нечего морально-этические нормы христианства нарушать, а сам при этом, пока были силы, хаживал налево, и весьма результативно, как говорят. Я ничего не имею против амурных приключений графа в соседних деревнях, это его личное дело. Но коли ты сам попираешь законы нравственности, то избавь нас, уважаемый великий классик, от своего лицемерия и ханжества. А вообще-то я Льва Николаевича побаиваюсь, как и всех серьёзных людей, лишённых чувства юмора и самоиронии. Они только проблемы создают, хорошего от них не жди, всех поучают и никогда не прощают. В общем, священного трепета при упоминании имени русского столпа мировой литературы я не испытываю, хотя и охотно повторяю слова толстовской любимицы, глядя на себя в зеркало: «Что за прелесть эта Наташа Ростова!»
После недолгой совместной жизни родителей, состоявшей из папиной ссылки на Кавказ по окончании Военного института иностранных языков, мы вернулись в Москву, и родители разбежались. По договорённости сторон я проживала всю неделю в Серебряном переулке с папиными родителями, а воскресенье проводила на Озерковской набережной с мамой и её мачехой.
Я была всецело дедушкиной внучкой. Из-за меня он ушёл на пенсию, погрузился в изучение педагогики, попал под влияние Макаренко, и поэтому я росла в атмосфере безграничной любви, полного доверия, самостоятельности и разумной строгости с регулярными прививками трудовой деятельности. Друзья называли дедушку «наш арбатский Песталоцци», а бабушка звала Папийоном (от франц. papillon – бабочка), намекая на его чрезмерную общительность и повышенное внимание к женскому полу.
Дедушка безусловно был дамским угодником и пользовался у женщин успехом, что никак не мешало ему обожать бабушку и побаиваться её взрывного нетерпеливого характера. Как только мы оставались с дедом вдвоём, незамедлительно вокруг нас начинали порхать и кружиться женские особи всех мастей и возрастов. Теперь я знаю, в чём заключался секрет дедушкиного успеха. Он всю жизнь оставался юным пажом Керубино и в каждой женщине видел прекрасное создание, достойное внимания, любви и уважения. Папина подруга юности рассказывала мне про необыкновенную дедову победу. В мае 1942 года после тяжёлого ранения дедушка вернулся в Москву и ходил получать хлеб по карточкам в булочную на Старом Арбате. Раздачей хлеба заведовала настоящая мегера, люто ненавидимая голодными жителями района за хамство и грубость. Все мечтали, чтобы она однажды и навсегда исчезла, а дедушка её жалел, говорил, что она несчастна, потому что её никто не любит. И как только мегера видела дедушку, происходило чудо: она начинала улыбаться и по-своему, по-мегерски, пыталась с ним кокетничать.
Все дамы расцветали в дедушкином обществе, а он, как опытный садовод, за ними бережно ухаживал, уделяя каждой внимание, улыбку, удобряя почву взаимоотношений искренними комплиментами. Он не забывал поздравлять своих подопечных со всеми праздниками, днями рождения и именинами. Обитательницам других городов он писал милые весёлые письма.
Если наши летние маршруты путешествий проходили по населённым пунктам его корреспонденток, то мы непременно наносили им визиты вежливости. В Петрозаводске мы встретились с медсестрой Клавой, которая в госпитале выхаживала деда после ранения. По Таллину мы гуляли вместе с бывшей дедушкиной коллегой, а в Ленинграде останавливались у двух прелестных дам, одна из которых была его подругой юности. Новая коктебельская знакомица – эрмитажная искусствоведша с мужем из непризнанных гениев абстракционизма – водила нас по знаменитому музею и даже без всякой очереди показала царские бриллианты на службе у диктатуры пролетариата.
Летней резиденцией мы не владели, но дачная жизнь нас баловала. Друзья семьи пускали нас с дедом в скромный чуланчик своего густонаселённого улья у станции Мичуринец по киевскому направлению железной дороги. Дом стоял на первой линии, и от железнодорожных путей его отделяли широкая просека, канава и зелёная полоса насаждений из жёлтой колючей акации, из стручков которой изготовлялись отменные свистульки. Фасадные окна жилища искренне радовались зелёному газону с нежными маргаритками, густым зарослям персидской сирени, кустам жасмина вдоль забора, аккуратной дорожке, обсаженной разноцветными флоксами и горделивыми розами у ступеней уютной террасы.
За домом располагались сад-огород, длинный сарай-кухня и в конце участка – строение летнего сортира. Во саду ли в огороде чего только не водилось! Тут были грядки с клубникой, всевозможной зеленью, морковкой, редиской, кабачками, огурцами, зелёным горошком, кусты трёх видов смородины, крыжовника и ревеня. Фруктовые деревья регулярно плодоносили, одаривая вишней, яблоками и сливами.
Во время войны это подсобное хозяйство здорово помогло не только владельцам, но и моей бабушке, которой они щедро выделили грядку. Бабушка, несмотря на слабые сельскохозяйственные умения и навыки, засадила её картошкой и получила неплохой урожай. Об огородной деятельности я узнала из бабушкиных писем моему отцу на фронт.
Нам с дедушкой тоже отвели надел, но успехами похвастаться мы не могли, хотя и очень серьёзно отнеслись к получению земли во временное пользование. Полезная трудовая деятельность как нельзя лучше вписывалась в дедушкину концепцию моего всестороннего воспитания. Под его руководством я научилась не только правильно держать в руках лопату, мотыгу и грабли, но даже и пользоваться ими. Удалив ненужные камни и лишнюю траву, мы придали земле некую гробикообразную форму, назвали рукоделие грядкой и посеяли редис, морковь, укроп, петрушку, а заодно воткнули в неё огуречную рассаду. Каждое утро я мчалась к грядке и жадно вглядывалась в скучную серую землю в надежде обнаружить всходы. Они никак не хотели вылезать. Оказалось, что их надо бесконечно поливать и пропалывать, не путая с сорняками.
Всё лето, в ожидании собственного урожая, мы с дедушкой покупали на станции пучки зелени, редиски и юной морковки. Наконец, нам показалось, что вершки в образе ботвы достаточно пышны и невидимые глазу корешки готовы к употреблению. Постигшее нас разочарование при виде спичкообразного бледно-оранжевого овоща, а также чего-то мелкопуговичного, отдалённо напоминавшего редис и жутко горького на вкус, навсегда отвратило меня от собственноручного выращивания витаминов. Единственный созревший тогда огурец размером с кривой мизинец не изменил решения покончить с карьерой юного огородника.
Постигшая в раннем детстве неудача позволила мне перейти из разряда плохих производителей в разряд отличных потребителей. Старушки на рынке меня обожают – у каждой я что-нибудь покупаю, особенно огурцы. Сезон их недолог, надо успеть наесться до отвала.
В других видах трудовой деятельности я достигла определённых успехов. В свой первый дачный сезон я научилась результативно махать веником, собирать мусор на совок, отжимать тряпку для промокания пола, подвергшегося водным процедурам, «жмакать» нательное бельё, замоченное в тазу со стружкой хозяйственного мыла. А самое главное – я получила первые кулинарные навыки. Я узнала, сколько времени варятся макароны и что их обязательно надо промывать холодной водой, чтобы не получилось противного слипшегося кома. Я постигла непростое искусство чистки старого картофеля с вырезанием глазков и соскабливания тонкой кожицы с молодого с последующим отвариванием питательных клубней. Несколько раз мне доверили разбивание яиц над раскалённой сковородой, и мне кажется, что я с этим справилась лучше, чем героиня Одри Хэпбёрн в фильме «Сабрина».
Однако вершиной того памятного лета стало приготовление монастырской лапши и гренок из белого хлеба. В роли лапши выступала развесная вермишель из местного сельпо. Она засыпалась в последний момент, когда нарезанные кружочками морковь с картофелем демонстрировали готовность, побулькивая в подсоленной воде-бульоне, сдобренной сливочным маслом. Лапша разливалась по тарелкам, в которых лежало по половинке крутого яйца, а для пущей красоты и вкусности добавлялась нарезанная зелень петрушки и укропа. Незатейливая простота и скорость приготовления на много лет превратили монастырское блюдо в суп-фаворит нашего семейного меню.
На его фоне изготовление гренок выглядело более сложным процессом. Свежий хлеб не использовался, его и так можно есть, а трёхдневный нарезной батон подходил идеально. В безмиксерную эпоху вилка отлично справлялась со взбиванием молока с яйцом. В полученную пенообразную массу погружались хлебные ломтики. Они должны были, с одной стороны, хорошо пропитаться смесью, а с другой – не развалиться, после чего следовали на разгорячённую сковородку со сливочным маслом. Тогда вегетарианство и диетология не беспокоили наши души, а желудочные заболевания – наши тела. Подрумяненные с двух сторон гренки выкладывались на тарелку. Теперь от меня требовалось благополучно доставить продукцию из кухни-сарая в нашу светёлку, где пухленькие румяные кусочки хлеба намазывались болгарским джемом и молниеносно исчезали. На завтрак мы пили натуральный благоухающий кофе, добавляя молоко, а мой, по малолетству, ещё и разбавлялся кипячёной водой.
Получение трудовых навыков сопровождалось бурной светской дачной жизнью с велосипедным уклоном. Мне подарили первый двухколёсный велосипед, и я, не жалея свободного времени, осваивала премудрости езды на нём, вызывая жгучую зависть соседской малышни. Впрочем, этот смертный грех не мешал нашим совместным играм в мяч и прочим групповым забавам типа бега наперегонки или пряток по придорожным кустам и канавам.
Иногда взрослые устраивали для нас, малолетних, вечерний костёр. Чтобы участвовать в огненной церемонии, надо было принести охапку хвороста. То есть, по сути, кроме развлечения мы ещё и убирали территории всех соседних с нашей дач. Песен у костра не пелось, но страшные истории рассказывались: «В чёрном-чёрном городе, на чёрной-чёрной улице, в чёрном-чёрном доме...» и т.д. Детский триллер заканчивался восставанием мертвеца из чёрного-чёрного гроба, при этом рассказчик хватал соседа за близрасположенную часть тела, что исторгало у несчастного дикий вопль страха. Остальные искренне радовались тому, что мертвец обошёл их вниманием.
Бывало, на углях тлеющего костра пекли картошку. Корнеплодов было много, как и желающих их отведать, а вот углей маловато, поэтому картошка всегда получалась полусырой, что не мешало её исчезновению в наших желудках. Бедные наши желудки! Они постоянно подвергались риску несварения из-за бесконечных искушений растительного происхождения. Начиналось всё с дикорастущих щавеля, лука-чеснока и безмерно кислого ревеня. Затем наступал сезон земляники. Она прекрасно плодоносила на железнодорожных откосах. Конечно, нам категорически запрещалось приближаться к рельсам, но мы и не ходили по шпалам. Мы ползали по пыльной травке рядом, под прикрытием густых кустов жёлтой акации. Земляничные россыпи сменялись другой ягодной эпопеей. Зрела ничейная, по нашему мнению, дикая смородина вдоль заборов, а параллельно – и вполне культурная на участках. У птичек хватало терпения дождаться полной спелости ягод, а у нас нет. И мы вместо пернатых клевали обманчиво почерневшие и покрасневшие смородиновые бусины, бросая плотоядные взгляды на слишком медленно увеличивающиеся в размерах яблоки.
Многие дачные конфликты происходили на яблоневой почве. Почему-то соседские яблоки всегда казались лучше, больше и слаще, и пересечение заборной границы с целью их похищения расценивалось детскими умами как особая удаль, а вовсе не как правовое нарушение. Однако взрослые не разделяли наших заблуждений, называли подобные действия элементарным воровством и строго наказывали подозреваемых. В наших глазах воришки становились героями, а вот взрослые могли навсегда перестать общаться друг с другом из-за плодовых недозрелостей, что и случилось с нашим гостеприимным хозяином Ефимом Андреевичем из-за внука Димы. Якобы он покусился на вырви-глаз собственность отставного подполковника Дёмина, за что тот грозился отправить малолетнего преступника в колонию, а его деда опозорить на весь посёлок. Однако, к счастью, угрозы остались лишь угрозами, внук Дима ушёл в несознанку, но два уважаемых всеми члена дачного кооператива здороваться перестали.
Старшая сестра злополучного Димы, очень симпатичная и энергичная отроковица Наташа, взяла на себя роль организатора детского досуга и самозабвенно нами руководила. Сначала мы бесконечно соревновались: за турнирами по шашкам, серсо, велосипедной езде и бегу наперегонки по просеке шли прыжки в длину, скакание на одной ножке и через верёвочку. Когда спорт поднадоел, мы приступили к подготовке воскресного родительского концерта. В основной своей массе детская часть дачного населения летом проживала с баб-дедами, а пап-мамами навещалась по выходным. Родители привозили гостинцы и пытались увильнуть от любой воспитательно-трудовой повинности, кроме праздничного обеда.
Наташа решила, что мы должны порадовать взрослых не только стишками и песенками, но и весёлыми сценками из нашей повседневной жизни. Получилось нечто вроде игры «Где мы были, мы не скажем, а что делали – покажем». Но, наверное, нас подвело актёрское мастерство, потому что зрители никак не могли постигнуть суть происходящего в сценах: «Похищение яблок у подполковника Дёмина» и «Мы ждём в гости на вечерний костёр поэта Корнея Чуковского из соседнего Переделкина». От полного провала спасли клоуны Бим и Бом с абсурдной репризой про трамвай. Несмотря на одобрительные аплодисменты собравшихся, отроковица Наташа рыдала, переживая свою режиссёрскую несостоятельность. Она немедленно и категорически отказалась от дальнейшего сотрудничества с бестолковыми малолетками. Однако я ей чрезвычайно признательна, потому что провальный, с её точки зрения, концерт открыл мне дорогу на сцену. Я стала активной участницей всевозможной самодеятельности и при любой возможности демонстрировала себя зрителям в самых разных ролях – от Софьи в «Горе от ума» до графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро».
В режим дачного дня непременно входили интеллектуальные занятия, главным из которых являлось чтение. От сидения с книгой я всячески отлынивала, зато внимательно слушала дедушку, знакомившего меня по вечерам перед сном с Киплингом. Сначала я встретилась с Рикки-Тикки-Тави, а потом с Маугли и полюбила их на всю жизнь.
Другим мучением было освоение французского. Элементарные слова не запоминались, род существительных путался и почему-то редко совпадал с русским. Ещё хуже обстояло дело с глаголами, особенно с неправильными. Они вызывали у меня ужас и столбняк, от которых спасали только слёзы. Их даже не приходилось выдавливать, сами текли. Дедушка слёз не выносил и сдавался, заканчивая урок тем, что у меня лучше всего получалось, – декламацией ранее выученных стишков. Были в моём репертуаре две басни Лафонтена, которые я пронесла через всю жизнь. При каждом удобном случае я с чувством артикулировала истории непростых взаимоотношений между вороной и лисицей, а также между стрекозой и муравьём. Подобно чеховскому персонажу из рассказа «Ионыч», я мучила эзоповскими нравоучениями гостей Старого Арбата, соратников по школе и пионерскому лагерю и, наконец, согруппников на уроках фонетики в инязе. Иногда я начинала басню по-французски, а заканчивала по-русски в интерпретации дедушки Крылова. Я безмерно доверяла отечественному баснописцу, а он, как оказалось, меня обманывал долгие годы.
Совсем недавно, путешествуя по югу Франции, я набрела на симпатичный сувенирный магазинчик, где в изобилии продавались символы Прованса: лаванда во всех видах, соль из соседнего Камарга и тучи цикад – бумажных, вышитых, фарфоровых, металлических, под бронзу, серебро или золото, – словом, на любой вкус. Чтобы завязать разговор, я спросила симпатичную владелицу сувениров, как здесь называют цикаду. «La cigale», – ответила она. «То есть как?» – удивилась я с ноткой возмущения в голосе, потому что всё ещё пребывала в убеждении, что лафонтеновское La cigale et la fourmi – это стрекоза и муравей Ивана Андреевича. А как же тогда стрекоза по-французски? Оказалось, libellule – либеллюль. Вот и верь после этого классику! Всё надо проверять. Чтобы помнить о трудностях перевода и о собственном промахе, я купила всех трёх персонажей басни, укрепив вдобавок тем самым интернациональные связи между нашими странами. Теперь на моей летней шляпе живут муравей, стрекоза и цикада, образуя этакое m[?]nage [?] trois, в духе лесбийского союза, ибо en fran[?]ais все они женского рода, включая муравья.
Со времён Отечественной войны в посёлке на высоком столбе проживал огромный чёрный репродуктор. Время от времени он напоминал о своём существовании бравурными маршами и жизнеутверждающими песнями. А однажды в солнечный день разразился целой речью. Речь была длинной и многообещающей, она сулила нам полное и окончательное счастье. Она ставила слушателей в известность, что в ближайшие годы мы покончим с лозунгом «От каждого по способностям, каждому – по труду» и войдём в эру коммунизма, где «от каждого по возможностям, каждому – по потребностям».
Взрослые бурно обсуждали скрытую суть слов и не обращали на нас никакого внимания, чем мы незамедлительно воспользовались. Раздобыли спички, набили карманы хлебом и, скрывшись за полосой зелёных насаждений, развели костёр под бдительным оком мелькавших электричек. Мы совали в опасный огонь куски хлеба на прутиках, пересказывали подслушанные у взрослых истории, ели закалившиеся в пламени углеводы и пребывали в полном и окончательном счастии, не дожидаясь назначенного коммунистической партией Советского Союза и лично товарищем Хрущёвым двадцатилетнего срока.
Теги: Однажды с Алисой Даншох