ГИМН БУМАГЕ

ГИМН БУМАГЕ

Если современный период жизни характеризуют названием железного века, то с таким же правом его можно назвать веком бумаги», — сказал великий Менделеев почти сто лет назад.

Бумага!

До ее появления человечество прошло сложный путь поиска средств письменного общения. Археологические раскопки свидетельствуют о том, что древние летописцы предполагали донести историю своего времени в далекие от них века. Поэтому и сегодня не теряет своей правоты и актуальности мысль поэта: «Молчат гробница, мумии и кости, лишь слову жизнь дана: из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь письмена…»

Предтечи бумаги — камень, кость, кожа, папирус, пергамент, береста… К двум великим открытиям жителей Древнего Востока — компасу и пороху — предание относит третье, не менее великое — бумагу, изобретенную китайским рабом. Это случилось почти две тысячи лет назад.

Научились делать бумагу и в Европе, в частности итальянцы и французы. Но на это им понадобились сотни лет. Производство имело уже элементы некоторой механизации: для переработки сырья применили энергию падающей воды — своеобразное начало технической революции. Полную революцию по тем временам осуществил француз Николай Луи Робер — изобретатель первой бумагоделательной машины.

В России до XIV века основным писчим материалом была береста, о чем свидетельствуют многочисленные находки берестяных грамот на территории древнего Новгорода.

В то время русские писцы пользовались и бумагой, «заморской», дорогой, превышавшей по цене кожу. На рубеже XV века писец, переписавший евангелие для Кирилло-Белозерекого монастыря, в предъявленном за работу счете указал стоимость материала: «…на кожу преже того дал тожь три рубли…» Из берестяных грамот, расшифрованных учеными, стало ясно, что во времена приведенной записи три рубля были значительной суммой: за рубль можно было купить коня…

В числе организаторов бумажного дела на земле российской был посадский человек, ставший затем дворянином, Афанасий Гончаров — прадед жены Пушкина— один из самых богатых людей России того времени.

Строительство Московского печатного двора способствовало развитию производства отечественной бумаги. Первая фабрика возникла на реке Пахре, неподалеку от столицы. Вторая — прямо в стольной, на Яузе, при царе Алексее Михайловиче, отце Петра Первого.

Если бумагоделы Древнего Востока, да и европейцы тоже, в качестве исходного сырья применяли ростки бамбука, шелковичные коконы, пеньку, хлопок, всевозможное тряпье, то при машинном способе производства все это оказалось малопригодным. Для получения целлюлозы и, следовательно, хорошей бумаги требовался лес. И не любой, а только хвойных пород.

Несмотря на практически неограниченные запасы хвойных лесов, бумагоделательная промышленность царской России находилась в жалком состоянии. Поэтому в первом народнохозяйственном плане Советской власти — плане ГОЭЛРО — бумагу включили в перечень десяти основных видов продукции, крайне необходимых молодой Республике Советов. Годовой выпуск ее предусматривалось довести примерно до 700 тысяч тонн, против 20 тысяч 1920 года. Бумага требовалась рабоче-крестьянской стране как хлеб, как свет, как воздух. Без книг и тетрадей нельзя было вытащить из многовекового невежества миллионы безграмотных людей…

Вспомнив эти цифры, я спросил своего гида:

— Тамара Ивановна, сколько бумаги выпускает ваш комбинат?

— В этом году будет выработано свыше 900 тысяч тонн

целлюлозы, более 220 тысяч тонн бумаги и примерно столько же картона…

Мы ехали по внутризаводской территории к лесобирже, откуда начинает путь древесина, которой суждено стать этими самыми тоннами целлюлозы, бумаги, картона…

Полчаса назад я еще беседовал с главным инженером комбината Павлом Николаевичем Балакшиным, исполнявшим обязанности генерального директора. Александр Александрович Дыбцын находился в отпуске, но, судя по оперативным сводкам, которые регулярно выписываются на щите у центральной диспетчерской, отсутствие «генерала» не убавило высокого ритма и трудового напряжения. А ведь порой отсутствие первого руководителя незамедлительно сказывается на делах коллектива.

Когда я узнал, что генеральный директор уже две недели в отпуске, мне сразу захотелось ознакомиться с производственными сводками. Они оказались обнадеживающими. Тогда я еще не представлял, что один час простоя производства беленой сульфатной целлюлозы трудно наверстать в течение недели, а иногда — месяца. Это объяснит мне позже мой добрый гид Тамара Ивановна Михалева — начальник технического отдела комбината…

А пока, изучив сводки, я вошел в кабинет генерального директора, где за столом сидел Балакшин, по-спортивному подтянутый человек лет сорока. Накануне вечером мы по телефону договорились о встрече. Павел Николаевич проводил утреннее селекторное совещание с руководителями сырьевых цехов. Он кивком головы поздоровался, жестом пригласил присесть.

На пульте мигали лампочки. Балакшин говорил в микрофон:

— Сергей Герасимович, слышал заявление Алексеева? Слишком малые нагрузки на котлы. Надо срочно поднимать. А ты даешь кору повышенной влажности. Принимай меры. Отдохнул — начинай работать. После отпуска я тебе делаю первое замечание. Надеюсь, оно будет последним…

— Я тоже надеюсь, — прозвучал в динамике слегка обиженный голос.

— Вот и хорошо. Борись за дело… ДПЦ-3… Нина Александровна, вы меня слышите?

— Слушаю, Павел Николаевич.

— В субботу я шел по бирже и чуть не сломал ногу. Платили бы больничный за свой счет… Неужели разучились работать?! Лее навален крест-накрест… Отвратительное дело… Не знаю, куда смотрят пожарники. Я бы вас оштрафовал…

— Я бы тоже… — рассмеялась на другом конце провода неизвестная мне Нина Александровна. Чувствовалось, что к главному инженеру она относится с уважением. — «Наведем порядок, Павел Николаевич.

— Причем — срочно! Иначе сам направлю к вам пожарников, честное слово… Отключайтесь… Николай Андреевич, мы на проводе одни. Не хотелось ругать тебя публично, а надо бы, наверно… Работой лесобиржевого хозяйства я возмущен. Даже тот мизер вагонов, которые мы получаем, простаивает по три часа. В субботу и воскресенье не было оперативного руководства. В диспетчерском журнале записано, что твой домашний телефон не отвечал.

— Я был на лесобирже…

— Не было тебя там. Я обошел все закутки… Понимаю: отдыхать надо. Но ведь жизнь на комбинате не останавливается… Чтобы к этому разговору мы больше не возвращались. Ты меня понял?

— Понял…

Балакшин погасил последнюю клавишу на селекторе и взялся за телефонную трубку.

— Простите, — сказал он мне. — Еще один звонок. — Павел Николаевич бросил взгляд в сторону красивых напольных часов: было без десяти девять. — Владимир Николаевич, Котласский ЦБК вас приветствует и слезно молит… За месяц мы не получили ни одного маршрута. Это безобразие! Товарищ Никифоров даже трубку не поднимает… Передо мной график: десять маршрутов из четырнадцати сорваны. Помогите, Владимир Николаевич, нормально закончить квартал и девять месяцев… Если и дальше пойдет так, я вынужден буду докладывать министру… Хорошо… Спасибо… — Балакшин положил трубку и поднялся. — В гостинице устроились? — спросил. — Все нормально?.. Прекрасно… Вы знакомы С нашим производством?

— Знаком чисто потребительски: люблю писать на хорошей бумаге.

— Чтобы писать о бумажниках, этого явно маловато… Побывайте на производствах, а потом поговорим в спокойной обстановке. Как-нибудь вечерком, потому что в рабочее время… сами (понимаете. — Он развел руками, а я понял, что у этого человека каждая минута на счету.

— Что-то не ладится? — спросил я, пребывая под впечатлением телефонного разговора с неизвестным мне Владимиром Николаевичем. Было как-то не по себе от того, что руководитель такого ранга вынужден был выпрашивать положенное.

— Добиться, чтобы на таком производстве вес крутилось без сучка-задоринки практически невозможно Но есть крупные неувязки. Вы слышали, как приходится выколачивать лес? — Балакшин нажал на селекторе кнопку. — Тамара Ивановна, зайдите, пожалуйста, — попросил он.

— В чем же дело, Павел Николаевич, нехватка вагонов?

— И вагонов тоже. Но главное — нечего возить. Планирующие органы допустили серьезный просчет. Рядом построены два таких «прожорливых» комбината, наш и Сыктывкарский. Шутка сказать, только для нашего комбината пять миллионов кубиков в год… Мы развивались и продолжаем развиваться, а леспромхозы топчутся на месте. К тому же — ужасное нынешнее лето. Вода заполонила все — и леса и дороги. Лесозаготовители утопают в болотах. Им можно посочувствовать. А кто посочувствует нам?

В кабинет вошла высокая русая женщина. Я сразу-почему-то вспомнил стихи хорошей советской поэтессы: «У русских женщин есть такие лица: к ним надо приглядеться не спеша, затем, чтобы могла тебе открыться свободная и гордая душа…»

Женщина поздоровалась и остановилась у края стола.

— Тамара Ивановна, вы очень заняты? — начал издалека Павел Николаевич. В его обращении улавливалась деликатность.

— Мы всегда очень заняты. — По ее лицу, полному достоинства, ума и доброты, скользнула едва уловимая улыбка.

— Тем не менее попрошу вас познакомиться с товарищем и показать ему комбинат…

— Весь комбинат?! — от неожиданности Тамара Ивановна присела на краешек стула.

— Да… В общих чертах… Без особых деталей. Лучше вас никто этого не сделает. А товарищу надо иметь элементарное представление о наших делах… Так я понял? — обратился он ко мне.

Я кивнул.

— Но для этого понадобится несколько дней, — озабоченно напомнила Тамара Ивановна. — При всем своем уважении к работникам пера я не смогу выкроить такого времени.

— Вы займитесь только сегодня. Завтра подберем другого гида. Кстати, вы и подберете себе замену… Начните с лесной биржи, и дальше — по потокам…

И вот мы едем в машине главного инженера по внутризаводским проездам, протянувшимся на несколько километров среди многоэтажных корпусов, бесчисленных трубопроводов. Несколько раз пересекаем железнодорожные пути, ныряем под наклонные галереи. Наконец оказываемся среди штабелей леса такой высоты, что стрелы портальных кранов кажутся растущими прямо из этих нагромождений.

— Тамара Ивановна, здесь столько древесины, а Балакшин звонит каким-то высоким начальникам, боится остаться без сырья?

— Мизер. Всего этого хватит комбинату максимум на неделю. Пять миллионов кубометров разделите на триста шестьдесят пять дней и будете знать суточную потребность… Впрочем, это для литератора, как я понимаю, слишком абстрактно. Вы любите приводить сравнения, интригующие читателя. Так вот, из одного кубометра древесины мы получаем примерно двести килограммов целлюлозы…

— А что из этих двухсот?

— Полторы тысячи метров шелковых тканей, из которых можно пошить пятьсот платьев, или шестьсот полушерстяных костюмов…

— Еще?

— Еще картон, бумагу, побочные продукты: спирт, кормовые дрожжи… Кстати, килограмм дрожжей позволяет дополнительно получить четыре литра молока, или пол-килограмма свинины, или тридцать штук яиц… Вам это интересно? Может, я не то говорю?

— Очень интересно… Но у вас, конечно, костюмов не шьют, свиней не откармливают, несушек не держат..

— Почему же! На комбинате солидное подсобное хозяйство. По-моему, сейчас откармливается четыреста свиней, а в будущем году предполагается откормить около тысячи. Это серьезное подспорье для общепита… В Москве из нашей целлюлозы вырабатывают искусственные кожи, в Рязани — шелк и штапельное полотно… Короче говоря, мы связаны с тысячами отечественных предприятий и множеством зарубежных фирм почти из тридцати стран мира. А все начинается отсюда…

И Михалева повела меня в древесноподготовительные цеха, затем в варочные, отбельные, целлюлозо-бумагоделательные. Показала картонные и мешочные фабрики… Впервые я увидел, как делаются популярные древесноволокнистые плиты; часть из них тут же поступала на специальную поточную линию для покрытия эмалью. Именно из таких белоснежных плит теперь повсеместно делают отличную кухонную мебель… Я видел, как по стеклянным трубопроводам течет спирт и как в огромных чанах «играют» кормовые дрожжи, а в конце потока автоматы расфасовывают их в мешки.

— Никогда не пробовали? — с улыбкой спросила Тамара Ивановна.

— Не приходилось.

— Попробуйте, не бойтесь… Животные едят — и ничего, — рассмеялась она. И тут же извинилась: — Не обижайтесь, шутка…

Обижаться на эту женщину было невозможно: она заслуживала только восхищения.

Куда бы мы ни заходили, с Михалевой приветливо здоровались рабочие и начальники. Для каждого у нее находились добрая шутка, совет; жалобы людей встречали сочувствие, просьбы — обещание помочь. Она так доходчиво объясняла сложные технологические процессы, совершенно непостижимые для неспециалиста, что н не выдержал и спросил:

— Тамара Ивановна, откуда вы все знаете? Ведь обычно работники технического отдела — самые «бумажные души» на предприятии. В основном они изучают производственную жизнь по чертежам…

— Вы почти правы. Дело в том, что многие годы я провела у этих машин, среди этих людей. Пережила пусковую лихорадку третьей очереди. Когда машины захлебывались в сульфатном мыле, ходила возле них в броднях, чем очень смущала представителей иностранных фирм, которые поставляли нам оборудование, следили за монтажом, пуском и наладкой. Все это я делала потому, что была технологом. Причем — главным…

— Чего, цеха?

— Нет. Главным технологом комбината.

— Всего комбината? — невольно вырвалось у меня.

— А что тут такого? — опять очень буднично спросила она, будто я сомневался в ее умении варить борщ пли стирать белье. — Это, скажу вам, была бурная жизнь, — проговорила Тамара Ивановна задумчиво. — А может, в этой «буре» и есть великая сермяжная правда нашего существования… — Она помолчала, пропуская меня вперед, на лестницу, ведущую к вершине варочного котла. — Обожаю начальников, прошедших все круги производства, — сказала она, останавливаясь на переходной площадке. — Вот, скажем, Балакшин. Вы обратили внимание, что в нем нет никакой позы, ни малейшей высокопарности, свойственной руководителям такого ранга? А почему? Да потому, что он глубинно знает производство и людей. Ему незачем рисоваться… Я помню его слесарем ремонтно-механического завода, машинистом насосных станций на очистных сооружениях, помню Балакшина-мастера, а затем начальника станции биологической очистки сточных вод, заместителя главного инженера, студента техникума и вуза, который никогда не стеснялся спрашивать у знающих людей то, чего не знал, но хотел знать. Он и теперь, будучи главным инженером, не стесняется. Как-то увидел меня в коридоре, попросил зайти в кабинет, без всяких фокусов сказал: «Тамара Ивановна, у меня тут неожиданно наметилась деловая командировка. Посоветуйте, что почитать, чтобы не выглядеть белой вороной…» Ну как не относиться с уважением к такому человеку? И, вы знаете, путь от слесаря до главного инженера комбината Балакшин прошел за каких-нибудь пятнадцать лет. При этом нельзя забывать, что все достигнуто только своим горбом… На комбинат пришел после армии, а до службы плавал по Вычегде и Двине, был рулевым на буксирном катере, водил плоты… С ним очень легко и надежно работать…

— Почему же вы ушли с боевого поста главного технолога?

— Интересно, что бы вы запели, если бы вашу жену через день и каждый день поднимали среди ночи и везли на комбинат, препоручая вам грудного ребенка…

— У вас грудной ребенок?

— Теперь уже не грудной. Скоро два годика моей прелести… Я слишком долго была хозяйкой производства и потому запоздала быть хозяйкой дома. Согласитесь, что женщине это необходимо. Иначе мы грубеем… После декретного отпуска просила директора по семейным обстоятельствам перевести на рядовую работу. Александр Александрович обиделся, назвал меня «предательницей». Потом обдумал, подобрел, вошел в мое семейное положение, но на рядовую работу не перевел, а назначил начальником технического отдела…

Теперь мы стояли в пролете производства беленой сульфатной целлюлозы. Широченное полотно ползло мимо нас, автоматически разрезалось на квадраты, автоматически упаковывалось в тюки, которые уплывали по конвейеру и заглатывались нишей в бетонной стене.

Тамара Ивановна, глядя на это нескончаемое движение, вдохновенно проговорила:

— Знаете, если бы я обладала поэтическим даром, то обязательно написала бы «Гимн бумаге»…