Отшельник / Искусство и культура / Художественный дневник / Память
Отшельник / Искусство и культура / Художественный дневник / Память
Отшельник
/ Искусство и культура / Художественный дневник / Память
Воспоминание о Борисе Васильеве
…Я вхожу в калитку, а навстречу — от крыльца, по расчищенной узкой дорожке — улыбающаяся Зоря Альбертовна, Зоренька, с удивительно родным лицом, хранительница семьи и дома, многолетний друг и любимая женщина Отшельника («...Я иду по минному полю нашей жизни за Зориной спиной. И я — счастлив. Я безмерно счастлив, потому что иду за своей любовью. Шаг в шаг»). Вслед за ней, «шаг в шаг», вырисовывается на крыльце и сам Отшельник — Борис Львович Васильев, в ватнике, в вязаной шапочке — ни дать ни взять работяга-пенсионер сельского масштаба, а не потомственный интеллигент, военная косточка, известный всей стране писатель.
В книге «Век необычайный» Отшельник писал: «...Мне и вправду выпал счастливый билет. Я не умер от тифа в 34-м, не погиб в окружении в 41-м, парашют мой раскрылся на всех моих семи десантных прыжках, а в последнем — боевом, под Вязьмой, в марте 43-го — я нарвался на минную растяжку, но на теле не оказалось даже царапины».
Но вот февраль, Масленица. От предложения Сергея Александровича Филатова поздравить Васильевых с очередной годовщиной свадьбы не отказалась, конечно. С утра напекла большую стопку блинов, с этим грузом водрузилась на заднее сиденье машины рядом с Даниилом Александровичем Граниным, который давно хотел повидаться с Васильевым, да все случай не выпадал.
— Ну и как тебе живется в такой глуши? — интересуется Даниил Александрович после первых двух рюмок, время от времени чуть насмешливо — видимо, по праву возрастного превосходства в пять лет — поглядывая на хозяина.
— Зоря, как нам тут живется? По-моему, неплохо живется. Главное, работается здесь хорошо, в Москве это невозможно, а тут тишина, — оживленно отвечает хозяин и тянется к своей крошечной, с наперсток, отпитой наполовину рюмке.
— Так ты что ж — так безвылазно здесь и сидишь? — подначивая хозяина, продолжает гость. — И никуда ни ногой?
— Да почему же? В Москве редко бываю, а тут, в Солнечногорске...
— И что — помнят, приглашают? — не унимается насмешливый Гранин.
— И помнят, и приглашают, — не поддается Васильев. — Вот недавно в школе выступал.
— Так теперь же книг никто не читает, они тебя разве что по фильмам знают, если, конечно, смотрели.
— Да нет, они читают. И вопросы хорошие задают, — стойко держится хозяин.
— Им эти вопросы небось учительница перед твоим приходом раздала!
— Ну не знаю, мне кажется, им со мной интересно было, а мне с ними. Они меня поблагодарили.
Васильев замолкает, поглядывая через плечо Гранина на заснеженные яблони в саду.
Гранин доволен: переиграл-переговорил собрата, и его раскрасневшееся лицо обретает по-мальчишески озорное выражение.
Темнеет. Прощаемся. Борис Львович выносит со второго этажа новенький пятитомник, протягивает Даниилу Александровичу.
— Ты хоть подписал, не забыл? — посмеивается Гранин, забирая под мышку увесистый дар.
Едем обратно в полной темноте. И мне на память приходят строки Бориса Васильева из его воспоминаний «Век необычайный»: «...Я буду лежать, закинув руки за голову, смотреть на далекие звезды и ощупывать свою жизнь, ища в ней вывихи и переломы, старые ссадины и свежие синяки, затянувшиеся шрамы и незаживающие язвы.
Я еду с ярмарки. Помашите мне вслед...»
И я машу ему вслед, машу... машу... машу...