С кем протекли его боренья?

С кем протекли его боренья?

Искусство

С кем протекли его боренья?

ПРЕМЬЕРА

Театр «Ленком» переплавил ибсеновскую драму, выведя на сцену шалопаистого «героя» нашего времени

Классическое определение «героя» к Пер Гюнту совершенно не подходит: доброта его слишком своеобразна, великодушие – избирательно, он инфантилен до жестокости, представление о порядочности смутно, отвага его больше походит на браваду, а обаяние имеет какую-то трудноуловимую зловещую подоплёку. Вот такое странное звено оказалось впаянным в цепь, которую составляют граф Резанов, Тиль, Хоакин Мурьета, барон Мюнхгаузен, Ланцелот… Место ли Перу среди них? С горькой усмешкой Марк Захаров подтверждает: да, самое место. Мир заслуживает тех героев, какие в него приходят. Утверждая сей неутешительный факт, режиссёр отваживается на переплавку-перекройку (был даже заказан новый перевод) знаменитой драматической поэмы норвежского мастера. И принять правомерность такого шага трудно. Для кого-то, пожалуй, и невозможно.

Ленкомовский Пер с ибсеновским имеет весьма относительное сходство (о чём зрителя предупреждают с самого начала, поместив сразу под названием спектакля корректное «по мотивам»). Задумывался спектакль как своего рода исповедь человека, миновавшего, по собственному выражению режиссёра, «точку невозврата» и осознавшего небесконечность жизни вообще и собственной в частности. Но в итоге всё сложилось так, что персонаж, созданный Ибсеном в середине века XIX, послужил Захарову поводом для разговора со зрителем о том, как в поисках себя мечется человек в веке XXI. И вести его по правилам, заданным Ибсеном, оказалось невозможным.

Тут самое время разразиться пламенным монологом по поводу необходимости прибегать к интерпретациям вечной классики в русле животрепещущих проблем текущего момента за неимением необходимого количества достойных образцов современной драматургии. Метаморфозы, произошедшие на ленкомовской сцене с Пер Гюнтом, тем заметнее, что это произведение не является бестселлером отечественной сцены, а потому не имеет разветвлённой и многоуровневой биографии воплощений. Прецедентов практически нет. Александр Казанцев поставил дипломный спектакль на курсе у Олега Николаевича Ефремова, а позднее начал репетировать в Малом, причём роль Пуговичника согласился играть сам Царёв, но света рампы спектакль так и не увидел. Вот, кажется, и всё. Сетовать же на то, что среди тех, кто притязает сегодня на звание потрясателей подмостков, не наблюдается новых ибсенов (равно как и шекспиров, горьких и мольеров, которые тоже некогда ходили в современных драматургах), – занятие малоэффективное. Современная российская драматургия прекрасно вписывается в костровское определение: она такова, какова она есть, и больше никакова.

Сегодняшний зритель в массе своей и о первоисточнике-то имеет весьма смутное представление, что уж говорить о философских подтекстах, коими Ибсен щедро прослоил метания своего беспутного героя. Экзистенциальными проблемами он (то есть зритель) если и задаётся, то предпочитает переводить их на житейско-бытовой уровень. Так что если и подводить под его «искания» какую-то философскую базу, то тут, пожалуй, уместнее обратиться к Михаилу Бахтину с его карнавализацией бытия, нежели к отцам европейского экзистенциализма.

Пер Гюнт (Антон Шагин играет его на пределе сил и эмоций), как и его нынешние ровесники, ищет себя, примеряя маски, которые в изобилии предлагает ему жизнь: подойдёт – хорошо, нет – надену другую, главное, чтобы мне в ней покомфортнее было (Перу удаётся подстрелить в небесах… рыбу, которая, как известно, ищет, где глубже). Надоедят серые будни – можно стать сказочником и веселить народ небылицами о полётах на олене под облаками. Взбунтует плоть – есть возможность превратиться в мачо и увести из-под венца чужую невесту или обрюхатить дочку короля троллей (Ингрид в исполнении темпераментной Светланы Илюхиной чем не красотка из ночного клуба?). Захлестнёт волна азарта – вот карты, чтобы сыграть партию с Даворским дедом, который у Виктора Ракова так похож на «отца», никак не могущего вернуть утраченный авторитет у своего «сына» и потому прячущего горечь за хмельным весельем. Захочется «высоких чувств» – Пер не прочь разыграть перед Сольвейг (Алла Юганова чаще предстаёт эдакой несмышлёной девчушкой, чем искренне любящей женщиной, что несколько не вяжется с финалом истории) романтического героя. «Витязь на птичьих ногах» – так аттестует своего героя Ибсен. Таким он у Шагина и получается. И Александра Захарова играет Озе как «постаревшего» Пера в женской ипостаси – и озорства, и безответственности, и слепой силы в ней столько же, сколько в таком любимом и таком непутёвом сыне. Желания Пера диаметрально противоположны, но он этого даже осознать не в состоянии: тут тебе и «к чистому свету подняться», и, покончив с пастушьей долей, быть вознесённым «выше, чем английский трон».

И то, что в спектакле так быстра смена ритмов, так много музыки и танцев (хореограф Олег Глушков), – это тоже верная примета карнавала. Вступающему в жизнь поколению 90-х несколько эксцентричных па скажут больше, чем десятиминутный прочувствованный монолог. И пятиактную психологическую драму им не выдержать. Их ли в этом вина? И вправе ли режиссёр отказаться от попытки найти с ними общий язык, поделиться собственным нелёгким опытом преодоления жизненных невзгод? Разумеется, тем, кому за сорок, такой подход покажется поверхностным, даже легковесным, но, похоже, времена, когда один и тот же спектакль с одинаковым интересом смотрели и бабушка, и внучка, миновали для нашего театра. И миновали безвозвратно. Хотя исключения, разумеется, существуют. Как подтверждение правила.

Миновали и времена театра политического. Хочется верить, что хоть в этом случае безвозвратность не станет окончательным вердиктом. Дальнее эхо этих времён явственно слышится в сцене в сумасшедшем доме, куда Пер попадает за то, что «не согласен с государством». Короткая, ёмкая, едкая сцена. Очень короткая, потому что и так всем всё ясно. В ответ на Перово «нами управляют неучи, воры и недоумки» обитатели дома скорби спокойно отвечают: «А мы давно об этом знаем». Метать копья сатиры сподручнее во времена стабильные, когда свист разрезаемого ими воздуха отчётливо слышен во всеобщей тишине. Делать это, стоя на бровке кратера клокочущего вулкана, практически бессмысленно – раскалённая лава поглотит любое количество копий без всякого вреда для себя.

Отчаяние, всё сильнее овладевающее Пером к финалу, балансирует на грани трагедии, но грань эту не переступает – надо же оставить зрителю хоть какую-то надежду. Но надежда эта слишком зыбка, почти призрачна. Оттого и финал спектакля оборван как бы на полуслове и кажется вымученным. Пуговичник (можно слушать или не слушать реплики, которые бросает залу Сергей Степанченко, но невозможно вырваться из-под власти его взгляда) отложил «переплавку», но как мало времени есть у Пера на то, чтобы найти хоть крупицу себя, истинного. За жизнь, потраченную зря, придётся нести ответ. И единственным оправданием может стать такая «эфемерная» субстанция – любовь: «Эта женщина есть то, чего добился ты, приятель», – подводит черту под Перовой жизнью Пуговичник.

Каждый из нас в меру сил и способностей борется в первую очередь с самим собой. Увы, с переменным успехом. И далеко не каждый готов даже самому себе признаться, что он в этой борьбе – сторона не выигравшая.

Виктория ПЕШКОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии: