О величии души{ˇ}

О величии души{?}

Около трехсот лет тому назад один профессор математики в Кембриджском университете совершил весьма необычный поступок. Он решил, что его ученик — куда более сильный математик, нежели он сам, и во всех отношениях может превзойти его как педагог. Не удовлетворившись этим актом самокритики, профессор вскоре отказался от руководства кафедрой, потребовав, чтобы ученик был немедленно назначен его преемником. С точки зрения истории никто не может утверждать, что профессор совершил ошибку, хотя звали его Барроу{404} и в XVII веке он считался очень хорошим математиком. Но учеником его был Исаак Ньютон.

Это один из любимейших моих академических анекдотов. Но, к сожалению, я не умею действовать так же стремительно, как д-р Барроу. И все же приятно представить себе, как пошли бы у нас дела, будь мы все похожи на него. Политики, академики, администраторы, художники, бизнесмены — все внимательно присматриваются, видят более достойного и поступают, как Барроу: «Ваше место здесь, мой дорогой, а мое пониже!»

И в самом деле, если бы все мы осмотрелись, сравнили себя с другими и, как говорят экзистенциалисты, поступили «в духе внутренней свободы», то, насколько я могу судить, произошли бы весьма примечательные перемены.

Увы! Этого не случится. Видимо, Барроу так и останется уникумом и, так сказать, крайним примером величия души. Вот почему я так его люблю. Ибо из всех добродетелей я больше всего восхищаюсь великодушием и больше всего мечтаю обладать именно им. Мужество в сочетании с великодушием — вот та единственная добродетель, которую я хотел бы видеть в тех, кого люблю. Разумеется, я не без интереса и с пользой для себя общался с множеством людей, лишенных и мужества, и великодушия. Но мне кажется, я не мог бы чувствовать себя уверенно с кем бы то ни было, у кого нет хоть какой-то доли этих качеств.

Что же я подразумеваю под величием души? Ничего особенно сложного. В значительной мере именно то, что мы имеем в виду, употребляя это слово в обыденном разговоре. Если бы мне пришлось дать определение этого понятия, то я начал бы примерно так. Добродетель эта состоит, во-первых, в умении видеть себя и другого, любого другого человека такими, каковы оба действительно есть. Ибо нет истинной добродетели без ясного видения вещей. Великодушие — это, кроме того, стремление видеть в другом человеке лучшее и попытка выявить в нем это лучшее. Естественно, что попутно надлежит выявить лучшее и в самом себе. Все это просто, но корни добродетели далеко не так просты. К ним я еще вернусь.

Вернусь я и к другому вопросу, который волнует меня, хотя никто не может до конца объяснить, в чем здесь дело. Я хочу сказать, что эта основная добродетель, которая, взятая в любой степени, скрашивает жизнь, а взятая в высшей степени — прославляет ее, грозит, судя по всему, исчезнуть из жизни нашего английского общества, а возможно, и из жизни нашего шотландского общества (впрочем, в этом я не вполне уверен).

Об этом я скажу еще кое-что ниже. Однако было бы бесплодным и нелепым пытаться определить какую-либо добродетель совершенно абстрактно. Добродетели проявляются в действиях. Рассмотрим несколько реальных примеров великодушия. Первым назову шотландца, и не потому, что хочу, кстати, продемонстрировать свой патриотизм, а потому, что, как явствует из всей истории литературы, он был великодушный и добрый человек. Вспомним сэра Вальтера Скотта. Я не считаю его одним из величайших романистов. Но его жизнь, его отношения с другими писателями, его умение переживать и фантастический триумф, и невиданные горести являют собой пример, который должен заставить всех нас краснеть. Если бы часть — пусть небольшая — интеллигенции была хоть в какой-то степени такой великодушной, как Вальтер Скотт, в нашем мире было бы гораздо легче жить. Если бы мне предложили выбрать среди писателей всех стран того, кто является воплощением великодушия, я назвал бы его имя.

Далее я назову Тургенева. Знаменателен для нас сегодня тот факт, что в 1879 году Оксфордский университет присвоил ему почетную степень. Быть может, я позабыл кого-нибудь, но, по-моему, кроме нашего уважаемого сегодняшнего гостя Михаила Александровича Шолохова, с тех пор ни одному русскому писателю — художнику слова ни разу не присуждалась почетная степень британского университета.

Тургенев смолоду пользовался большим литературным успехом, и этот успех сопутствовал ему в течение всей жизни. Он был на десять лет старше Толстого, и, когда они встретились впервые, Тургенев был самым выдающимся писателем России, а Толстой лишь новичком. Довольно скоро это соотношение изменилось. Толстой опубликовал «Войну и мир», когда ему еще не исполнилось сорока лет, и в поразительно короткий срок был признан первым романистом не только России, но и всего мира. Тургенев был не просто отличным писателем, но и человеком острого критического мировосприятия. Он не мог не признать справедливость оценки, данной Толстому, и это было для него нелегко. Тургенев отдал своему искусству больше, чем другие писатели, много больше, нежели Толстой, — и сознание того, что он превзойден, причиняло ему огромные страдания. И все же он остался человеком большого сердца. Умирая, он написал Толстому одно из наиболее волнующих писем, какие вообще известны в мировой литературе, прося его вернуться к литературной деятельности и называя его «великим писателем Русской земли».

Люди могут вести себя великодушно и подло. Порой, в мрачные минуты, начинаешь думать, что человечеством движут лишь два фактора: с одной стороны — зависть, с другой — грубое желание плоти продлить свое существование. Но это не совсем так, нет, это совсем не так. Достаточно было провести с Эйнштейном несколько часов, чтобы убедиться в том, что это совсем не так. Или заглянуть в одну из крупных физических лабораторий мира двадцатых-тридцатых годов, в этот героический век физиков, когда Франк работал в Гёттингене, Бор — в Копенгагене, Эрнест Лоуренс{405} — в Беркли, Резерфорд — в Кембридже. Во всех этих городах можно было увидеть людей, которые вели себя более великодушно, чем это могло бы удаться большинству из нас. Однажды между ученым миром Парижа и Кавендишем возник спор о том, кто первый сделал какое-то второстепенное открытие — Резерфорд или Ланжевен. В спор вмешался Резерфорд и своим громовым голосом заявил: «Если Ланжевен утверждает, что открытие принадлежит ему, значит, это открытие принадлежит Ланжевену!» Дорогой Резерфорд! Были у него свои слабости, но сколько же великого сделал он для многих из нас! Мы обязаны ему уже хотя бы тем, что видели, как работал его творческий гений, как легко все давалось ему, каким это делало его счастливым и великодушным.

Когда люди, подобные этим физикам, объединены друг с другом большим общим замыслом, их слова, брошенные на лету, становятся весьма многозначительными. Для всех этих лабораторий была характерна примерно следующая формула: «Неважно, кого похвалят, лишь бы дело двигалось вперед». Лицемерие, по-вашему? Не говорите так! Я посвятил немало времени описанию поведения людей в подобных ситуациях. Много лет тому назад я был научным работником (не слишком хорошим). Однажды я занимался каким-то исследованием. Работа была весьма тривиальной, чего я не могу сказать о вызванных ею эмоциях. Мне казалось очень существенным: кого же все-таки похвалят? Иной раз лицемерие может содержать или выражать часть истины. Если человек говорит себе, что, мол, теоретически неважно, кому выпадет слава, то какой-то частицей своего «я» он, возможно, и желает, чтобы это было именно так. Не исключено, что в наших увядших и эгоистических сердцах все еще не погасла искорка надежды и великодушия. Не стоит слишком сильно презирать лицемерие. Поймите его сущность, но не презирайте его. Порой оно есть признак того, чем мы хотели бы быть.

Большинство имен, названных мною, принадлежит великодушным людям и широко известно. Теперь мне хочется назвать менее известного деятеля, Г. Г. Харди. Он не очень популярен просто потому, что его область — чистая математика — чужда большинству из нас. В действительности это был великий и в высшей степени великодушный человек, пожалуй, самый великодушный из всех, кого я знал. Я имел счастье быть с ним знакомым в течение последних шестнадцати лет его жизни.

Позвольте рассказать о нем одну историю. Однажды утром, в начале 1913 года, за завтраком в своей университетской квартире Харди заметил на столе большой конверт с индийскими марками. Без особого любопытства он вскрыл этот конверт и, как ожидал, нашел в нем несколько листов бумаги. Это были весьма странные теоремы без всяких доказательств. Кто это: гениальный шарлатан или неизвестный математический гений Индии? Вечером он пошел обсудить этот вопрос со своим сотрудником Дж. И. Литлвудом, которого упорно ставил выше себя. Вскоре оба ученых пришли к единодушному выводу, усмотрев в присланной работе проявление врожденной гениальности.

В этом Харди убедился менее чем за сутки после получения рукописи. Но он не ограничился пассивным признанием, а собрал деньги, чтобы выписать в Англию автора, бедного клерка из Мадраса по имени Шриниваза Рамануджан. Далее Харди, достигший апогея своей славы, в течение нескольких лет отдавал все свое время и труд Рамануджану. Харди обучал своего ученика основным положениям элементарной математики, ибо тот был мало образован. И он дождался награды. За удивительно короткий срок Рамануджан написал большое количество оригинальных работ…

Тон нашего нынешнего общества некрасив. Он проникает во все наши дела, и никто не может избавиться от этого. Я, во всяком случае, не могу.

Возможно, дело в том, что этот неприятный тон — тон общества, которое вдруг убедилось в угасании своих сил. Возможно, что он связан с более сложными и знаменательными явлениями и отражает их. Об этом было бы лучше поговорить при более подходящем случае.

Сегодня же я хочу сказать лишь одно: мы рискуем забыть, что значит проявлять величие души. И не думайте, что мы в этом отношении лучше, когда вместе с вами думаем и говорим о странах, которые крупнее и мощнее нашей страны.

Сколько англичан действительно понимают или желают понять то великое и вызывающее всяческое восхищение, что осуществлено последним поколением народа Соединенных Штатов? Сколько англичан понимают или желают понять, что за последние двадцать лет Соединенные Штаты сделали примерно восемьдесят процентов всего, что было достигнуто наукой западного мира? В свое время мы тоже делали неплохие дела, делаем их и поныне. И мы имеем право гордиться тем, что делаем, — надо только всегда и во всем соблюдать верность пропорций.

Точно так же надо сохранять эти пропорции при оценке последней войны. Сколько англичан понимают или хотят понять, что Советский Союз понес потери, или, скажем более резко, потерял мертвыми столько людей, сколько никогда не теряла ни одна великая страна? Что там погиб в бою, умер от голода, умерщвлен такими способами, которые непостижимы человеческому воображению, один из каждых десяти мужчин, женщин и детей, населяющих страну? Мы даже не можем догадаться об этих страданиях, но если вы почитаете современную советскую литературу, то убедитесь, что советские люди отлично представляют себе все это.

А сколько англичан понимают или желают понять, что в 1945 году, сразу же вслед за этими апокалиптическими муками. Советский Союз обратил свою энергию на народное образование? Размах этого образования, проводимого вглубь и вширь, ошеломляет нас. Мы уже видели удивительные предметы, несущиеся в пространстве вокруг Земли. Мы, несомненно, увидим еще более замечательные результаты.

До сих пор я обращался только к моим соотечественникам. Теперь, если вы готовы еще немного послушать меня, я обращусь ко всем.

Я уже говорил и повторяю, ибо это самая неоспоримая социальная истина нашего времени, что примерно одна треть мира богата, а две остальные его трети бедны.

Я имею в виду самые простые вещи. В Северной Америке, в большей части Европы, в Австралии и Новой Зеландии, а теперь и в России подавляющее большинство населения получает достаточное питание и не умирает преждевременно. Вот что я подразумеваю под «богатством» в мире, суровость которого неохотно признают те из нас, кто родился счастливым.

В остальной части мира мы видим противоположную картину. Большая часть населения не имеет достаточного количества продовольствия. С момента рождения этих людей их шансы на благополучную жизнь вдвое меньше, чем наши. Это жестокие слова, но мы ведь говорим о жестоких вещах, о тяжелом труде, голоде, смерти. Таковы социальные условия существования большинства наших братьев по роду человеческому. Они отличаются от наших социальных условий. В этом одна из причин, побуждающих их взывать к нашему великодушию. Если мы не выкажем его теперь, то наши надежды и наши души как бы высохнут, и тогда может пройти очень много времени, покуда люди вновь вспомнят о душах и надеждах.

А ведь будущее в наших руках, надо только позаботиться о нем. Есть средства, с помощью которых мы можем добиться того, чтобы бедняки всего мира перестали быть бедняками…

Я не утверждаю, будто отыскание подобных человеческих средств окажется легким делом, но существуют знания, и, поскольку они существуют, ни один человек, наделенный хотя бы минимальным воображением или доброй волей, не может и не должен успокаиваться.

Все эти социальные проблемы — самые важные социальные проблемы нашего времени — обязывают нас учитывать каждую крупицу мужества и великодушия, какие мы только сумеем обнаружить. Раньше я заметил, что великодушие в действии есть простая добродетель, но что корни ее сложны. Один из этих корней — любовь, или сострадание, или благотворительность, или братство — неважно, как мы назовем клей, что скрепляет нас воедино.

Другой корень — это чувство реальности, предполагающее чувство юмора. И еще один корень — своеобразное тщеславие. То самое тщеславие, которое заставляет нас желать быть лучшими, чем мы есть от природы. Не пугайтесь этого слова. Все мы вышли из земли, и причины человеческого превосходства часто более просты, чем мы предполагаем. Есть два противоборствующих тщеславия, которые каждый из нас обнаруживает в себе. Одно — это тщеславие самосозерцания, когда мы заглядываем в свое внутреннее «я», влюбляемся в собственные пороки и грязь и с полным удовлетворением пребываем в них. Другое — это то тщеславие, которое пытается сделать нас лучше.

В одной из моих книг персонаж, выступающий от имени автора, говорит: «Я хочу встретить человека, который знает что-то о себе. И ужасается самого себя. И должен простить себя, чтобы двигаться дальше».

Вот, с моей точки зрения, то тщеславие, которое пытается сделать нас лучше. Нам надо простить самих себя, найти то хорошее, что есть в нас, попробовать быть лучше, чем мы есть.

И если нам достанет добродетели для выполнения подобной задачи, то все эти источники силы понадобятся нам. Этот мир — наш мир. Мы можем сделать из него что-то хорошее или можем разрушить его. Но отрешиться от него мы не можем. Если мы не проявим добродетели, мир этот превратится в ад.

Но мне кажется, не стоит быть добродетельным ни в социальном, ни в политическом смысле, если мы не сумеем в практике наших человеческих отношений максимально улучшить самих себя как индивидов. Мы живем в век, когда крушение надежд и страх ожесточают людей, наполняют их ненавистью, а ненависть — худший побудительный мотив как в личных, так и в общественных делах.

Мы не так уж значительны. Мы довольно жалки. Добродетель трудна для нас. Но не забывайте: ненавидеть легко и разрушать легко. Этот особый сорт легкости в конечном счете и отравляет наши души.