Творчество Троллопа{ˇ}

Творчество Троллопа{?}

I

Троллоп{51} был хорошим и интересным человеком, но мы едва ли что-либо о нем знали бы (уж во всяком случае, гораздо меньше, чем, например, о сэре Генри Тейлоре{52}), если бы он не написал своих книг. И теперь пора поговорить о них.

Критики и в его время, и позже никогда не чувствовали себя с Троллопом уверенно и обычно укрывались за неловкой снисходительностью, точно похлопывая его по плечу. На протяжении его творческой жизни, продолжавшейся почти сорок лет, о нем писали много. Иначе и быть не могло: как-никак он написал сорок семь романов, а на страницах викторианских журналов и газет — «Спектейтора»{53}, «Сэтердей ревью»{54}, «Таймс»{55} и прочих — места более чем хватало. Их литературные обозреватели чаще всего были неглупыми и образованными людьми. Но они недоумевали.

Эти романы — во всяком случае, большинство их — явно доставляли читателям удовольствие и, возможно, были превосходны… Но почему? В них не хватало «воображения» — качества, которое люди нетворческие, по-видимому, всегда ищут у людей творческих. Троллоп не преображал жизнь, как ему следовало бы делать, по мнению даже тех, кто его хвалил, вроде Р. Х. Хэттона в «Спектейторе». Его критики обладали редким дарованием не замечать его поистине редкого дарования. Распознать это дарование было дано только собратьям — писателям очень высокого ранга — Генри Джеймсу{*}, а главное, Льву Толстому (который, хотя ни читающая публика, ни сам Троллоп этого не знали, чрезвычайно им восхищался).

Однако было бы неверно думать, будто отзывы в прессе при его жизни были неблагоприятными. Скорее в них звучала некоторая растерянность, а иногда они словно нисходили с горних высот. Книги Диккенса обычно встречали восторженный прием, доходивший до безоговорочного преклонения. (Существует легенда, будто Диккенса однажды выбранили в рецензии, и с тех пор он вообще перестал их читать. Это чистая фантазия. Диккенс очень ценил хвалебные отзывы и принимал некоторые меры, чтобы ими себя обеспечить.) Теккерей, а также Джордж Элиот{57} получали свою долю безоговорочного восхищения, в котором Троллопу было отказано вовсе. Тем не менее почти все время критика относилась к Троллопу серьезно и в целом очень благосклонно. Резко враждебные статьи — например, по поводу романов «Как мы теперь живем» и «Премьер-министр»[3]{*} — начали появляться, когда ему было около шестидесяти лет и время успеха осталось уже позади.

История литературы порой бывает не лишена приятной иронии: в тот момент, когда английские литературные критики встретили «Премьер-министра» презрительным пренебрежением (худших отзывов он не получал ни на одну из своих серьезных книг, хотя теперь она причисляется к лучшим из них), Толстой о том же самом романе отзывался с восторгом: «Троллоп убивает меня своим мастерством». В это время Толстой работал над «Анной Карениной», и, как показывают письма того времени, его очень заботила «важная вещь». Что это за вещь, будет сказано ниже. Толстой знал о ней больше любого другого писателя[4].

Этот период непопулярности Троллопа в Англии тем не менее не был непрерывным. Существует убеждение, будто еще задолго до смерти он начал стремительно утрачивать прежнюю репутацию. Вероятно, это верно в отношении интеллектуальных кругов, но по отзывам в прессе ничего подобного заметить нельзя. «Дети герцога»{59}, опубликованные, когда ему было шестьдесят пять лет, заслужили не меньше благодарных похвал (такую ноту всегда можно распознать: люди неспособны скрыть ни удовольствие, ни его отсутствие), чем любая из его книг, написанных за двадцать лет до этого. Похвалы эти, кстати, были вполне заслуженными[5].

Хотя критики делали, что могли, они недоумевали, так же как поколением раньше французские критики недоумевали из-за Бальзака. И по обыкновению, недоумевая, они придумали ярлык. Троллоп — фотограф, что само по себе и неплохо, но не относится к сфере высокого искусства. Его можно уважать за точную зарисовку различных кругов общества середины прошлого века: духовенства (эта бирка так и болталась на нем до самой смерти), политиков, аристократии, чиновничества, помещиков — весьма значительной части викторианского привилегированного мира, хотя и не всего его в целом, примерно от средней буржуазии до крупных землевладельцев.

Ну, в определенной степени это верно или, во всяком случае, не так уж вопиюще неверно. Троллоп действительно был на редкость точным и въедливым наблюдателем. Эту Англию он видел постоянно и умел извлекать максимум из того, что видел. Ему была свойственна мягкая терпимость, и он интересовался тем, что видел, а не своей точкой зрения на то, чем этому следовало бы быть. Он обладал здоровым аппетитом к реальности. Другими словами, у него был вкус к фактам, и он извлекал из них большое удовлетворение. В какой-то мере он, подобно архидьякону Грантли{60} — хотя это сходство и обманчиво, — наслаждался суетностью суетного мира.

И это наслаждение он испытывал бы всегда и везде, где бы ни жил. Мышиная возня в какой-нибудь сектантской молельне, окажись он ее свидетелем, доставила бы ему не меньше удовольствия, чем интриги барчестерского соборного духовенства{61}. Говоря пышным языком былых времен, он питал слабость к физиогномическим чарам материального мира.

Но мир этот он наблюдал вовсе не как частный сыщик. Тут критики просто не распознали того воображения, которого, по их мнению, ему не хватало. Механизм государственной службы он знал, разумеется, по личному опыту, и его рассказы о ней — самые точные из всех, какими мы располагаем. Его непосредственное знакомство с политикой, хотя он довольно близко знал второстепенных политических деятелей вроде сэра Генри Джеймса (не путать с наиболее тонким критиком Троллопа в XIX веке!), ограничивалось неудачной попыткой выставить в Беверли{62} свою кандидатуру в парламент от либеральной партии. Это не мешает ему изображать внутренний мир, побуждения и поведение политиков (в отличие от набросков политических идей, которые сами по себе его не слишком интересовали) с большой верностью и в общем тоне и в подробностях — так, во всяком случае, считают опытнейшие современные парламентарии[6].

Такую же верность мы находим и в изображении церковного мира, хотя, как уже упоминалось, тут он допустил один-два чисто формальных промаха. Не менее точно воспроизведен и распорядок жизни в домах знатнейших аристократов — как нам говорили люди, которые сами выросли в таких домах[7]. А ведь Троллоп в лучшем случае мог побывать там только с кратким визитом (о чем никаких прямых свидетельств не сохранилось), да и то лишь когда стал знаменитостью и уже точно описал, как жили Паллисеры{63} в подобном доме.

Таким образом, мы можем считать, что получаем в его книгах совершенно точные данные о людях, вращавшихся в различных слоях общества в период между 1850 и 1880 годами. И более точных данных в настоящее время не существует. Однако если Троллоп был фотографом, то весьма странным — ведь, как мы только что убедились, он нередко практически не видел фотографируемого объекта.

Впрочем, его такое определение не задело бы. Он лучше кого бы то ни было знал, что это изображение общества было второстепенной, пусть и существенной частью того, чего он стремился достичь. Однако он был и очень скромным, и очень реалистично мыслящим человеком. «Приобрести известность, быть Энтони Троллопом — пусть это и не так уж много» — вот предел его надежд. Если его современники видели в нем хотя бы фотографа общественных нравов, этого было достаточно. Такой писатель, как он, мог считать себя счастливым, если признание получала даже ничтожная доля того, к достижению чего он стремился. Он, наверное, был бы чрезвычайно поражен и обрадован, если бы узнал, что сто с лишним лет спустя продолжает быть известным как фотограф общественных нравов. Ибо именно этим исчерпывается значительная часть его славы (и, несмотря на усилия блистательных молодых критиков в Америке{64}, так оно и останется, пока у читателей не выработается особая чуткость).

По своей скромности он не удивился бы такому положению вещей — он привык к нему при жизни. Но, возможно, его удивило бы, что эти фотографии общественных нравов, благодаря которым его еще читают и даже нежно любят, окружаются таким ностальгическим ореолом. Англия троллоповских персонажей средневикторианского периода нам может представляться заманчивой. Они видели ее иначе. Троллоп гораздо лучше Диккенса умел принимать реальность, но и ему она не слишком нравилась — не больше и не меньше, чем понравилась бы ему любая другая эпоха.

В целом викторианцы его склада не были склонны предаваться ностальгической тоске — и уж во всяком случае, не по недавнему прошлому. Например, они отнюдь не вздыхали по восемнадцатому веку, как мы вздыхаем по девятнадцатому. Возможно, они сохранили о предыдущем веке более живые исторические воспоминания или устные предания. Если они как-то и тосковали по прошлому, то лишь по иллюзорной Англии давно прошедших времен. Троллоп, например, в глубине души идеализировал жизнь танов{65}, которые сумели сохранить свои земли после нормандского завоевания{66} и вели, как ему представлялось, идиллическое существование средневековых джентльменов-землевладельцев, — их потомки с любовью представлены в романах Троллопа такими семьями, как Торны из Уллаторна{67}. Нет, он вовсе не допускал тут не свойственного ему отступления от реальности, а просто давал волю полету романтической фантазии.

Итак, изображение общественных нравов — это внешний слой в произведениях Троллопа. Оно лежит на поверхности, и читатели с самого начала его распознали. Кроме того, они испытывали удовольствие, потому что их вводили внутрь привилегированных и замкнутых социальных групп, куда чужакам обычно нет доступа. Довольно мало викторианцев середины века имели представление о том, как живут люди, обитающие в домах соборного духовенства, хотя церковь тогда все еще играла в стране ведущую роль. Они ничего не знали о жизни чиновников. Они читали высокопарные речи парламентариев, но им было неизвестно, как эти государственные мужи разговаривают между собой. А потому они доверились Троллопу — и, как выяснилось, не ошиблись.

Именно об этой стороне творчества Троллопа говорил Натаниел Хоторн{68} в письме Джозефу Филду, американскому актеру и антрепренеру (по замечательному совпадению Филд был отцом девушки, которую любил Троллоп). Отзыв этот широко известен и заслуживает внимания не только из-за того, что в нем утверждается, но и из-за того, что в нем опущено.

«Странно, что мой личный вкус влечет меня к произведениям, совершенно не похожим на те, которые способен писать я сам… Читали ли вы когда-нибудь Энтони Троллопа? Его книги совершенно отвечают моему вкусу — существенные, основательные, как бы написанные благодаря питательной силе говядины и вдохновляющему действию эля, до того подлинные, словно некий великан вывернул и поместил под стеклянный колпак огромный ком земли, а его обитатели занимаются своими обычными делами, даже не подозревая, что их выставили напоказ»[8].

Разумеется, люди живут в обществе, и понять их можно, только понимая его. Но это — банальная истина. Нам необходимо пробиться еще через два слоя, прежде чем мы доберемся до того, что — как Троллоп знал лучше всех — было его особым талантом, средоточием его интересов, его страстью. Общество или частица общества были необходимы ему для достижения главной цели, поскольку людям постоянно приходится выбирать между чем-то и чем-то, причем такой выбор — иногда дело только их личной воли (или свободы, как говаривали экзистенциалисты), но чаще он определяется воздействием на них общества.

С различными типами такого выбора Троллоп проделывает изумительные нравственные и психологические фокусы: вспомните мистера Хардинга{*}, старого смотрителя богадельни, запутавшегося в хитроумной нравственно-социальной дилемме; или Гленкору, колеблющуюся, бежать ли ей с человеком, которого она любит, — выбор по сути, хотя и не по внешности, чисто личный (вопреки Генри Джеймсу, который недостаточно глубоко проник в проблемы пола, чтобы быть непогрешимым, выбрать она могла только одно); или преподобного Уортла{70}, директора школы, не знающего, как по совести обойтись с учителем и его женой, когда выясняется, что их брак волей судеб оказался недействительным.

Этот слой в произведениях Троллопа за последнее время получил широкое признание, и мы еще вернемся к нему в главе 18. Троллоп обладал тончайшим вкусом в этике конфликтов или, как теперь выражаются, в ситуационной этике. Это проявляется и в «Автобиографии», в описании процесса выработки его собственного характера, хотя порой природная подозрительность и скептицизм заставляют его усомниться, действительно ли даже честные люди делают свой выбор именно по тем причинам, по которым, как им хотелось бы верить, они его делают.

Наконец мы подходим к тому, что он, собственно, стремился делать и что, как знал он сам, делал в высшей степени хорошо. Против обыкновения он почти отбрасывает свою обычную скромность и сам нам это говорит. Но прежде чем он выскажется сам и прежде чем его слова будут подкреплены утверждением Генри Джеймса, который лучше всех англоязычных писателей XIX века понимал эту глубину Троллопа, автор хотел бы ясно изложить собственную точку зрения. Для величайшего троллоповского дара, без которого он был бы просто второстепенным развлекательным романистом, простого определения не существует.

Утверждение, что среди писателей трудно найти другого такого прирожденного психолога, верно, но недостаточно. Он умел видеть каждого занимавшего его человека и изнутри, и со стороны — это очень существенная часть его дарования. Другими словами, он умел видеть человека таким, каким его видели другие, а кроме того — таким, каким он видел себя сам. Он обладал и прозорливостью, и способностью к сопереживанию, которые сосуществовали в нем на редкость гармонично. Далее (и это, пожалуй, даже еще более редкий дар), он со всей непосредственностью видел человека не только в данном месте и в данную минуту, но также в прошлом и в будущем. Эта способность видеть в нескольких временных планах развилась, конечно, благодаря опыту и без него невозможна, и тем не менее самый богатый опыт отнюдь не гарантирует такой способности. У Троллопа она в скрытом состоянии появляется очень рано и проглядывает уже в первой его книге. Прирожденные психологи довольно редки — но не исключительно редки. Прирожденные психологи, обладающие прозорливостью в сочетании с провидением, исключительно редки.

За неимением более подходящего термина назовем это человеческое свойство Троллопа «апперцепцией». Много ли людей обладает таким свойством даже в ограниченных пределах, нам попросту неизвестно. У него же оно было развито гораздо сильнее обычного — возможно, как ни у кого другого. Читатели, совершенно лишенные этого свойства, вполне естественно, не видят в Троллопе ничего особенного. С тем же успехом можно было бы требовать, чтобы люди с черно-белым зрением распознали голубой цвет.

С другой стороны, люди, наделенные троллоповской апперцепцией в повышенной степени, встречаются где угодно — и часто, а может быть даже обычно, вне владений литературы и эстетики. Порой это священники по призванию, или врачи с незаурядным диагностическим даром, или политические деятели, обязанные своим успехом умению верно судить об окружающих людях (то же относится и к профессиональным военным), или же люди, отступившие перед жизнью и находящие утешение в роли искушенных зрителей. Возможно, она чаще присуща женщинам, чем мужчинам, и вряд ли так уж случайно, что женщины нередко понимают романы Троллопа с большей глубиной и легкостью, чем мужчины.

Троллоп сам сообщил нам свою точку зрения. Тут его обычная скромность исчезает, как и должно быть, когда человек с полным основанием убежден, что действительно знает то, о чем говорит. Итак:

«Он (Троллоп имеет тут в виду себя как романиста. — Ч. С.) стремится познакомить читателей со своими персонажами так близко, чтобы детища его мозга стали для них говорящими, действующими, живыми людьми. Этого он никогда не достигнет, если сам не будет досконально знать этих вымышленных персонажей, а узнать их так он может только в постоянном и тесном общении, ощущаемом как реальное. Они должны быть с ним, когда он ложится спать и когда он пробуждается от сна. Он должен научиться ненавидеть их и любить. Он должен спорить с ними, ссориться с ними, прощать их и даже подчиняться им. Он должен знать, хладнокровны они или страстны, искренни или фальшивы — насколько искренни и насколько фальшивы. Ему должны быть ясны глубина и широта, узость и мелочность натуры каждого из них. И если здесь, в нашем внешнем мире, люди, как нам известно, изменяются — становятся хуже или лучше, поддаются искушению или следуют велениям совести, то должны меняться и его творения, и каждую перемену в них он должен замечать. В последний день каждого месяца в его повествовании каждое действующее лицо должно стать на месяц старше в сравнении с первым днем этого месяца. Если тот, кто берется писать роман, обладает такой способностью, все это получится у него без особого труда, но, если он ею не обладает, его романы, мне кажется, будут совершенно деревянными.

Сам я всегда жил именно в такой тесной близости с моими персонажами и ей обязан тем успехом, который выпал мне на долю, каков бы он ни был. Их — целая галерея, и о любом из них я могу сказать, что знаю его голос, цвет волос, каждый взгляд, самую их одежду. Про каждого мужчину я могу с уверенностью сказать, какие слова произнес бы он по тому или иному поводу, про каждую женщину — улыбнется она в эту минуту или нахмурится. Когда я почувствую, что такая близость исчезает, мне станет ясно, что старому одру пора на покой. Но я вовсе не утверждаю, что сумею почувствовать это вовремя. Не берусь судить, намного ли я мудрее каноника из „Истории Жиль Блаза“{71}, но одно я знаю твердо: без описанной выше способности повествователь не сможет рассказывать свои повести так, чтобы они производили впечатление»[9].

Троллоп не был склонен к риторике, но тут он почувствовал необходимость прибегнуть к ней. Еще меньше он был склонен к хвастовству, но тут он хвалит себя. Однако кто другой имел больше права хвалить себя по такому поводу?

Чуть ли не единственный раз во всей «Автобиографии» он позволяет себе утверждать что-то безоговорочно. В целом, хотя, возможно, и не во всех частностях (Троллоп создал тысячи персонажей и просто не мог знать каждого из них с такой полнотой), он говорит правду. Доказательством этому служит любая из его книг. Именно такой одержимости и следовало ожидать. Возможно, она и необходима, — нет, вероятно, она абсолютно необходима для всякого истинного творчества. В этом мы могли убедиться из того, что рассказывали нам величайшие творцы, начиная от Ньютона и Эйнштейна. Способность с одержимостью думать только о своей творческой задаче — это одна из важнейших способностей. Засыпать, не расставаясь с созданным тобой персонажем, терзаться стремлением сделать его более правдивым и живым, — нет, это не риторическое преувеличение. Троллоп думал и чувствовал именно так.

Подобная целеустремленность, безусловно, необходима всякому, кто ставит себе задачу добраться до истины. И в некоторых своих персонажах Троллоп действительно добрался до истины. Может показаться, что это принижающая хвала. Вовсе нет. Лишь очень немногие романисты действительно ее заслуживают. Потому-то Толстой так и восхищался Троллопом. В этом-то и заключалась «важная вещь». Толстой, бесспорно, остался бы великим писателем, если бы в своем творчестве он и не ставил себе подобной цели. Троллоп без нее великим писателем не был бы. Но ее оказалось достаточно.

Большой очерк Генри Джеймса, посвященный Троллопу, содержит очень тонкий анализ. Джеймс писал его в сорок лет[10], спокойно уверенный в собственном таланте. Троллоп ему всегда нравился, но в молодости он судил о нем с позиций эстета. И во всяком случае, Троллоп — трудный писатель для молодых людей, даже для таких умных, как Генри Джеймс.

К зрелому возрасту Джеймс развил свою апперцепцию. В середине длинного очерка, с типично джеймсовской скрупулезностью стремясь наконец выяснить, почему же все-таки Троллоп так хорош, он писал:

«Если он в какой-то степени был гением (а я убежден, что это так), то именно в силу своего замечательного инстинктивного восприятия разнообразных особенностей человеческой натуры. Свое знание нашей внутренней сущности, обычного человеческого поведения он приобрел не с помощью рассуждений, не путем старательного изучения и даже не вполне осознанно. Все люди глубоко его интересовали, человеческая жизнь была для него бесконечно продолжающейся повестью, но он не пытался смотреть на нее с так называемой научной точки зрения, которая в последнее время нашла столько хитроумных пропагандистов среди соотечественников и преемников Бальзака[11]. Он не делал вида, будто может объяснить, почему люди в данной ситуации будут вести себя именно так-то и так-то, — ему было достаточно чувствовать их чувства и брать верную ноту, ибо у него был, так сказать, хороший слух. Если он был тонким психологом, то милостью божьей; он был справедливым и правдивым без искусственных приспособлений и без усилий{*}… То, что происходит с людьми, трогает нас лишь в той мере, в какой мы их знаем. Великое умение Троллопа постигать реальность, которое делает его таким интересным, пришло к нему через его стремление помочь нам в этом — рассказать нам, что представляют собой данные люди и как они поступают из-за того, что они такие».

В самом конце этого анализа — в котором, как это часто бывает у Джеймса, его совесть, вкус и инстинкт кое-где противоречат друг другу, — он замечает:

«Троллоп останется одним из самых надежных, хотя и не самых красноречивых писателей, которые помогли сердцу человеческому познать себя».

Трудно сказать лучше об апперцепции Троллопа или о назначении реалистического романа вообще. Троллоп не читал этого очерка, написанного вскоре после его смерти и опубликованного в окончательной форме пять лет спустя. Однако в «Автобиографии» он позволил себе еще одну похвальбу, хотя и с оговоркой:

«Я не считаю вероятным, что мое имя сохранится в ряду тех, кто в следующем веке будут известны как авторы английских романов, но, если это все-таки случится, такой длительный успех будет, скорее всего, опираться на характеры Плантагенета Паллисера, леди Гленкоры и преподобного мистера Кроули{73}»[12].

В целом Троллоп далеко не всегда был хорошим судьей своих романов, но тут он знал, что говорит. Эти трое и в 1975 году все еще кажутся читателям высшим достижением его апперцепции. Другие персонажи, вроде архидьякона Грантли, по меньшей мере не уступают им в четкости. Люси Робартс{74} хороша не менее Гленкоры, но ей не дано столько возможностей показать себя. А для всякого, кто способен распознать апперцепцию в наименее выгодных тля нее условиях, леди Мейбл Грекс{75} останется одним из лучших женских образов в художественной литературе.

Таково высшее достижение Троллопа — рассказать всю правду об этих персонажах так, чтобы они тем не менее стали частью нашего личного опыта. И он, и Джеймс согласились бы, что некоторые другие вымышленные персонажи, которых их творцы видели отнюдь не в свете трезвого реализма, совсем не так, как Троллоп с его апперцепцией, заняли куда более видное место и, вполне вероятно, проживут гораздо дольше — Дон Кихот, мистер Микобер{76}, Сара Гэмп{77}, Шерлок Холмс. Но эти образы держатся на определенных умолчаниях — точно так же, как сентиментальность. Сказать же всю правду о людях — значит ни о чем не умалчивать, а это оказывается обычно слишком трудно для нашего прямолинейного, тяготеющего к стереотипам сознания. Великое достижение Троллопа заключается в том, что он сумел сказать столько правды о своих великолепных персонажах. Именно тут, а не в чем-либо другом он достиг одной из вершин реалистического романа.

Как заметил Джеймс и как с несколько иным ударением указывалось в настоящей книге, это стало возможным только благодаря особому природному дару — пожалуй, редчайшему. И все равно это было отнюдь не так легко, как кажется. Троллопу приходилось придумывать и упорядочивать собственные художественные приемы. Их было бы интересно сравнить с приемами других писателей, и позднее мы к ним вернемся.

II

Главным даром Троллопа была апперцепция, и его творчество строилось на ней в степени, возможно, уникальной среди романистов. Конечно, ему приходилось искать средства — формальные средства, — чтобы применить ее, когда ему нужно было обрисовать, а затем объяснить и истолковать характеры своих персонажей, а вернее, людей, созданных его воображением и постоянно живших в его сознании.

Как говорил он сам, ему было известно, что такая сосредоточенность на человеческих характерах составляет особый его талант. Но недостаточная уверенность в себе толкала его пробовать свои силы в других формах, которые требовали совсем иных дарований: к таким пробам относятся злополучные «Браун, Джонс и Робинсон»{78}, а также написанный под самый конец его жизни «Твердый срок» — довольно нелепое вторжение в область социальной фантастики. Но он понимал — и однажды, как мы видели, прямо это сказал, — что его сила заключается в созданных им замечательных человеческих характерах.

Он прекрасно знал себя (иначе он был бы неспособен так хорошо постигать других людей) и здесь по обыкновению судил о себе верно. Другие романисты также обладали редкой апперцепцией, но мало кому она давалась настолько без усилий, настолько «милостью божьей»[13]. Было бы нелепо утверждать, будто апперцепция не входила в дарования Толстого, Достоевского, Пруста. А также Стендаля, Гальдоса{79}, Джейн Остин{80} и (правда, им она давалась не так легко) Генри Джеймса, Джордж Элиот и еще некоторых писателей, хотя их гораздо меньше, чем можно было бы предположить. Однако у всех вышеперечисленных апперцепция не была преобладающим, а тем более единственным дарованием. Даже если бы Толстой рисовал своих персонажей без особой проникновенности, мы все равно восхищались бы им из-за колоссальной силы и страстности его восприятия, из-за его богоподобного мироощущения. И Прустом тоже — из-за его блестящего ума и умения воссоздать вещный мир. И Достоевским — из-за глубин и бурь его психологического воображения (которое отличается от апперцепции, хотя апперцепция у него тоже была). И так далее.

К Троллопу ничто из этого не относится. Если отнять у него его главный дар или не распознать его (как часто и случалось), останется очень мало. Он был бы просто еще одним удобочитаемым информативным романистом XIX века — и только. А это далеко не так.

Ваша оценка его места как писателя будет прямо пропорциональна тому, насколько вы цените свойственное ему проникновение в человеческую индивидуальность. Если вы цените такое проникновение высоко и считаете его одним из важнейших дарований, необходимых романисту, тогда вы поставите Троллопа очень высоко. Люди ортодоксального склада имеют обыкновение утверждать, что им и в голову не придет распределять писателей по рангам, после чего они тут же производят такое распределение, только не называя вещи своими именами.

Когда в эту игру принимается играть автор настоящей книги, он вводит для Троллопа особый ранг — чуть ниже и в стороне от самых великих. Но там, где и Троллоп и Толстой стремились к одному и тому же, крайне интересно сравнить Троллопа с самым великим из великих.

Человек, впервые берущийся за Троллопа, может без труда проверить, насколько оправданна такая оценка. От него осталось сорок семь романов — необъятное море. Естественно, что разумнее всего будет прочесть один-два романа очень внимательно, а потом перечитать их. Троллоп, подобно всем писателям, простым и ясным на поверхности, под которой скрывается большая глубина, дает возможность разных истолкований и оценок, а для этого прочесть один его роман один раз недостаточно. Хотя такой совет расходится с общепринятой точкой зрения, но начать, пожалуй, следует с какого-нибудь из менее трудных романов, вроде «Детей герцога» или «Фремлейского прихода». В них он особенно проникновенен, но не так тревожаще сложен. Затем — «Барчестерские башни» или «Ферма Орли»{81}. Затем — «Последняя барсетширская хроника».

Если, прочитав их, вы не найдете в Троллопе ничего особенного, откажитесь от дальнейшего знакомства с ним. Он — не для вас. Вы не настроены на его лад. Возможно, вы наделены всеми другими нравственными и эстетическими достоинствами, доступными человеку, но приобщиться его апперцепции вам не дано. Быть может, вы считаете, что, став взрослым, тем самым в готовом виде обрели все ярлычки, приложимые к человеческой личности. Что же, так считали и некоторые великие писатели. И на многих читателей они производят самое глубокое впечатление. Но по мнению других читателей, им не хватает того духа проб и исканий, который позволяет приблизиться к истине. А у Троллопа этот дух есть.

Внешне его приемы сначала складывались, как у всех романистов, ставивших себе сходные задачи. Он был хорошим наблюдателем. Впрочем, здесь требуется оговорка. Не столь уж многим романистам присуща сименоновская способность создавать визуальное ощущение присутствия. Троллоп как будто мало чему научился в картинных галереях, хотя на усилия он не скупился. В восприятии архитектуры он так же скучен, как Джейн Остин. Но он умел наблюдать своих людей. Когда он чем-то интересовался по-настоящему, его зрение и слух (особенно слух) обретали редкостную остроту.

Он интуитивно знал, как знали писатели-реалисты всех времен, что тело человека неотделимо от его души. И его описания физической внешности мужчин и женщин, не детализированные, но тщательные, составляют неотъемлемую часть целого. В огромной галерее его персонажей не найдется ни одного, чье описание противоречило бы личности, сознанию и характеру, которые Троллоп затем начинает анализировать. В произведениях романистов не столь интуитивных или менее опытных тут далеко не всегда обходится без фальши. Но Толстой, Пруст и почти всегда Бальзак умели быть в этом абсолютно правдивыми.

Троллоп видел своих людей ясно и во всех частностях, однако его главным инструментом в создании характеров был слух. То есть способность передавать в диалоге тон устной речи, причем индивидуальной для каждого персонажа. Это, пожалуй, самое полезное для романиста техническое умение — и не просто техническое. Романист не сможет так проникнуться чужой манерой речи, если он не способен слушать всем своим существом. И кстати, тот диалог, который он в конце концов запечатлевает на бумаге, напоминает магнитофонную запись лишь очень отдаленно. Реальный разговор, записанный на магнитофоне и точно воспроизведенный в романе, читать было бы невозможно. Такого рода натурализм испробовался неоднократно, и каждый раз это кончалось плачевным провалом, если только он не предлагался в микроскопических дозах.

Как ни странно, запинки, всякие «э» и «гм», а также отсутствие законченности в живой речи затушевывают различия между личными интонациями, а они-то больше всего и нужны романисту. Реалистический диалог в романе — это особое и очень тонкое искусство: он должен звучать верно на слух, хотя и строится на скрытых условностях.

Троллоп был одним из крупнейших мастеров такого диалога. Говоря о хорошем музыкальном слухе Троллопа, Генри Джеймс имел в виду общую его чуткость и употребил это выражение метафорически. Тем не менее Джеймс, сам прекрасно писавший диалог, отдавал Троллопу должное и в этом отношении. Диккенсу диалог тоже нередко удавался блистательно, но, как обычно при сравнении его с Троллопом, тут обнаруживается многозначительный контраст. Они слушали людей по-разному. Диккенс слушал как имитатор, великолепно умеющий концентрировать впечатление, и как имитатор он отбирал те выражения и речевые обороты, которые особенно смешили его и поражали. И опять-таки как имитатор он был склонен повторять свои эффекты или злоупотреблять одним каким-то эффектом. Троллоп же просто слушал и воспринимал.

Разумеется, плодотворно анализировать искусство диалога можно только по тексту и в контексте. Тут не место для такого анализа, а диалога и у Диккенса, и у Троллопа колоссально много — особенно у Троллопа. Литературоведческая работа о диалоге у викторианских мастеров могла бы оказаться очень ценной: те же Диккенс и Троллоп, Джордж Элиот, Генри Джеймс — этого было бы вполне достаточно, хотя, конечно, не помешали бы краткие сопоставления с хорошими писателями, у которых диалог был плох, вроде Шарлотты Бронте{82} или Уилки Коллинза{83}. В такой работе следовало бы рассмотреть сходство и различия между литературной речью середины прошлого века и нашей собственной, причем, как уже указывалось, сходства, несомненно, удалось бы найти гораздо больше, чем различий.

В подтверждение этого тезиса было бы полезно предварительно послушать, как кто-нибудь читает вслух Диккенса и Троллопа. Диалог Диккенса звучит гораздо более естественно, а нередко и более современно по тону, чем ожидаешь. Диалог же Троллопа звучит совершенно естественно, и когда (очень редко) в нем мелькает выражение или оборот, которые мы не употребили бы, они буквально режут слух.

Пожалуй, тут все-таки стоит привести два коротких образчика троллоповского диалога, чтобы показать возможное направление такого анализа текста. Взяты эти отрывки из «Доктора Торна», первого троллоповского романа, имевшего широкий успех, хотя и не входящего в число лучших его книг, и представляют собой два разных разговора одних и тех же персонажей.

Один — мистер Грешем, «первый коммонер Барсетшира», помещик, принадлежащий к той группе нетитулованных землевладельцев, которая пользовалась особыми симпатиями Троллопа. Он прожил большую часть родового состояния. Его собеседник — доктор Торн, хороший, но обедневший врач, тоже происходящий из старинного помещичьего рода. Мистер Грешем обращается к нему за советом, как к поверенному своих тайн. Описания и пояснения исключены, и разговор их приводится здесь, как диалог в пьесе. Курсивом выделены слова и выражения, которые мы сейчас не употребили бы. (Обороты did not и т. д. даются, как в тексте XIX века. Произносились они, разумеется, didn’t и т. д., точно так же, как произносим их мы.)

Mr Gresham: You did not see Humbleby as you came in?

Dr Thorne: No I did not; and if you will take my advice you will not see him now; at any rate with reference to the money.

Mr Gresham: I tell you I must get it from someone; you say Scatcherd won’t let me have it.

Dr Thorne: No, Mr Gresham; I did not say that.

Mr Gresham: Well, you said what was as bad. Augusta is to be married in September, and the money must be had. I have agreed to give Moffatt six thousand pounds and he is to have the money down in hard cash.

Dr Thorne: Six thousand pounds. Well, I suppose that isn’t more than your daughter should have. But then, five times six are thirty: thirty thousand pounds will be a large sum to make up. (There were five Gresham daughters.) Mr Gresham: That Moffatt is a griping, hungry fellow. I suppose Augusta likes him, and, as regards money, it is a good match.

Dr Thorne: If Miss Gresham loves him that is everything. I am not in love with him myself: but then, I am not a young lady.

Mr Gresham: The de Courcys are very fond of him. Lady de Courcy says that he is a perfect gentleman, and thought very much of in London.

Dr Thorne: (with quiet sarcasm, lost on Mr Gresham): Oh! If Lady de Courcy says that, of course it’s all right.

_______________

Грешем: Вы не видели Хамблби, когда входили?

Торн: Нет, не видел. И если вы послушаете моего совета, вам тоже незачем сейчас его видеть — во всяком случае по поводу денег.

Грешем: Но ведь мне необходимо их у кого-нибудь достать. Вы же сказали, что Скетчерд не даст.

Торн: Нет, мистер Грешем, этого я не говорил.

Грешем: Ну, то, что вы сказали, ничем не лучше. Свадьба Огасты назначена на сентябрь, и эти деньги совершенно необходимы. Я согласился дать Моффату за ней шесть тысяч фунтов, причем наличными. Торн: Шесть тысяч фунтов. Ну конечно, по меньшей мере столько вашей дочери и положено. С другой стороны, пятью шесть — тридцать, а тридцать тысяч фунтов — большая сумма, и собрать ее будет непросто. (У Грешема было пять дочерей. — Ч. С.)

Грешем: Этот Моффат алчен и ненасытен. Но Огасте он как будто нравится, а в денежном отношении это хорошая партия.

Торн: Если мисс Грешем любит его, остальное значения не имеет. Сам я в него не слишком влюблен, но ведь я не юная девица.

Грешем: Де Курси к нему очень благоволят. Леди де Курси говорит, что он безупречный джентльмен и его высоко ставят в Лондоне.

Торн: (с тихим сарказмом, которого мистер Грешем не замечает): О, если это говорит леди де Курси, то, разумеется, все прекрасно.

С небольшими словесными поправками эту сценку можно было бы показать на лондонских подмостках хоть завтра. Финансовая дилемма, конечно, нам чужда, но диалог мог быть написан и в 1975 году.

Проходит несколько недель, а мистер Грешем все еще не сумел раздобыть требуемую сумму.

Mr Gresham: You wouldn’t have me allow my daughter to lose this match for the sake of a few thousand pounds? It will be well at any rate to have one of them settled. Look at that letter from Moffatt (gives letter, which says Moffatt can’t and won’t marry without the money, to Dr Thorne). It may be all right, but in my time gentlemen were not used to write such letters as that to each other. (Dr Thorne shrugs his shoulders.)

Mr Gresham: (continuing): I told him that he should have the money: and one would have thought that would have been enough for him. Well: I suppose Augusta likes him. I suppose she wishes the match; otherwise I would give him such an answer to that letter as should startle him a little.

Dr Thorne: What settlement is he to make?

Mr Gresham: Oh, that’s satisfactory enough; couldn’t be more so; a thousand a year and the house at Wimbledon for her; that’s all very well. But such a lie, you know, Thorne. He’s rolling in money, and yet he talks of his beggarly sum as though he couldn’t possibly stir without it.

Dr Thorne: If I might venture to speak my mind —

Mr Gresham: Well?

Dr Thorne: I should be inclined to say Mr Moffatt wants to cry off himself.

Mr Gresham: Oh, impossible, quite impossible. In the first place, he was so very anxious for the match. In the next place, it is such a great thing for him. And then, he would never dare; you see, he is dependent on the de Courcys for his seat.

Dr Thorne: But suppose he loses his seat?

Mr Gresham: But there is not much fear of that, I think. Scatcherd may be a very fine fellow, but I think they will hardly return him at Barchester.

Dr Thorne: I don’t understand much about it, but such things do happen.

Mr Gresham: And you believe that this man absolutely wants to get off the match; absolutely thinks of playing such a trick as that on my daughter — on me?

_______________

Грешем: Вы же не захотите, чтобы я позволил моей дочери лишиться такой партии из-за нескольких тысяч фунтов? Хорошо, что хоть одна из них будет пристроена. Прочтите-ка это письмо от Моффата (дает Торну письмо, в котором говорится, что Моффат не может и не станет жениться без обещанных денег). Может быть, так и надо, но в мое время джентльмены не имели обыкновения писать друг другу подобные письма. (Доктор Торн пожимает плечами.)

Грешем: (продолжает): Я сказал ему, что деньги он получит, и, казалось бы, он мог бы этим удовлетвориться. Но, полагаю, Огасте он нравится. Полагаю, ей хочется за него, иначе я ответил бы на это письмо так, что он опешил бы.

Торн: А какое обеспечение он дает жене?

Грешем: Вполне достаточное и даже более того: тысячу в год и дом в Уимблдоне на ее имя. Тут все хорошо. Но как он лжет, Торн! Сам купается в деньгах, и все же настаивает на такой нищенской сумме, словно никак без нее обойтись не может.

Торн: Если мне будет позволено высказать мое мнение…

Грешем: Ну?

Торн: …я бы предположил, что мистер Моффат склонен порвать помолвку.

Грешем: Нет, этого не может быть, никак не может. Во-первых, он так добивался этого брака. Во-вторых, для него это очень важно. И в-третьих, он не посмеет: видите ли, его место в парламенте зависит от де Курси.

Торн: Но предположим, его не переизберут?

Грешем: Я думаю, этого опасаться нечего. Возможно, Скетчерд и отличный человек, но в Барчестере его вряд ли выберут.

Торн: Я не особенно в этом разбираюсь, но такие вещи случаются.

Грешем: И вы считаете, что этот молодчик действительно хочет увернуться от брака, действительно думает сыграть такую штуку с моей дочерью? Со мной?

Эти отрывки были написаны более ста лет назад. И мы можем лишь снова поразиться, насколько мало изменилась с тех пор устная речь образованных англичан. При подготовке к подробному исследованию викторианского диалога полезно обратить внимание на следующее: 1) на число идиоматических выражений (типа hard cash, rolling in money), которые по-прежнему широко употребляются; 2) на слова, вышедшие из употребления в данном значении, например absolutely[14] там, где мы сказали бы actually; 3) на разрыхление нашего синтаксиса. Без всякого сомнения, викторианцы в письменной речи — а по свидетельству Троллопа (и Диккенса), также и в устной речи — чаще пользовались формами сослагательного наклонения, чем мы. Судя по всему, они, кроме того, употребляли правильные формы будущего времени и условного наклонения там, где мы обходимся формами настоящего времени (или, как ни странно, прошедшего). Так, доктор Торн говорит: If you will take my advice, а мы сейчас сказали бы: If you take my advice. Синтаксис, сохранявшийся в устной литературной речи англичан середины прошлого века, по-видимому, близок к современному французскому.

И еще об одном моменте, который не проиллюстрирован в этих отрывках, взятых более или менее наугад. Некоторые выражения времен Троллопа, вышедшие из употребления в современной англо-английской речи, сохранились в литературной англо-американской. Троллоповские аристократы говорят gotten. Но гораздо интереснее использование слова quite — например, I was quite pleased to get your letter. И Троллоп, и современные американцы употребляют это слово в значении «очень». В современном англо-английском языке quite уже довольно давно несет в себе оттенок пренебрежения, так что эта фраза звучит более чем холодно. Подобных примеров можно набрать очень много. Речевые манеризмы троллоповских привилегированных классов гораздо ближе современным американским привилегированным классам, чем современным английским. Архидьякон Грантли сказал бы: «Миссис Грантли и я будем рады вас видеть». Нынешний английский архидьякон назовет жену просто по имени.

Хотя эти рассуждения интересны для автора настоящей книги, такой интерес, возможно, разделяют далеко не все, а потому тут, пожалуй, следует остановиться. Тем не менее тема диалога в романах вполне заслуживает внимания специалистов. Для нас же важно одно: в распоряжении Троллопа было замечательное средство для выражения (и раскрытия) характеров. И оно не сводилось только к системе сознательно отработанных приемов; несравненно большую роль тут играла своего рода незримая благодать — другими словами, умение Троллопа самозабвенно и терпеливо сосредоточиваться на других людях.

* * *

Это сразу подводит нас к двум главным проблемам, которые должен был решать Толстой и все писатели-реалисты после него, как ведущие, так и второстепенные. Решать их пришлось и Троллопу, но это не потребовало от него ни малейшего напряжения. Пожалуй, одна из них могла бы его затруднить, но с помощью все той же незримой благодати он легко разделался с обеими.

Он как бы инстинктивно знал, что претворение апперцепции в произведение искусства, то есть в вымышленных людей, которых мы видим и понимаем, только начинается с их внешней обрисовки. Такая обрисовка необходима, но недостаточна. Речевая характеристика открывает больше, но тоже недостаточно. Троллоп — и в этом он походит на всех крупнейших романистов, ставивших в центр своих произведений человеческую натуру, — не был бихевиористом{84}. То, что человек говорит и делает, еще не выражает его полностью. Как достичь большего?

Первая проблема заключается в подходе романиста к каждому отдельному человеку. Для Троллопа это было столь же естественно, как дышать. Просто будь прямолинеен, насколько сможешь. Люди (конечно, не писатели) не настолько умны, чтобы сплетать всякие тонкости. Человек, на которого ты смотришь, достаточно сложен без того, чтобы писатель ему еще что-то добавлял. А потому ты рассматриваешь его попросту как самого себя. Нельзя навязывать ни себя, ни стиль (ведь это тоже особая форма навязывания). Писатель обязан подавлять себя. Ничто не должно стоять (как выразился Лоренс в иной связи) между ним и этим. («Этим» для Троллопа был бы человек, которого он старался понять.)