СМЕРТЬ ЖОРЖ САНД

СМЕРТЬ ЖОРЖ САНД

Минувшая неделя не принесла нам ничего нового в области театра, но она будет отмечена в летописях французской литературы: в прошлый четверг умерла Жорж Санд.

Какое странное, какое горестное впечатление производит кончина могучих гениев! Это скорбь особого рода, не похожая ни на что другое. Бывает скорбь более острая, ранящая прямо в сердце, но нет скорби более глубокой. Внезапно ощущаешь холод, вокруг тебя становится темно, словно в небе что-то погасло, ты ощущаешь беспокойство и тревогу, как при солнечном затмении. Неважно, что втих людей ты никогда не видел, никогда с ними не встречался: тебя радовало сознание, что они живут в одно время с тобой, дышат тем же воздухом, что их волнует то же, что и тебя. И вто вызывало в тебе горделивое чувство, ты словно становился увереннее в себе.

А самое главное, творения втих великих умов так сближают их с современниками, так крепко связывают со всей духовной жизнью эпохи! Связь эта — словно электрический провод, прикрепленный к мощному двигателю и благодаря своим бесчисленным ответвлениям доходящий до самых отдаленных приемников. С этими чужими тебе по крови людьми, чей гений связан со всеми нами нитями духовного отцовства и братства, у тебя больше близости, чем с самыми близкими твоими родственниками. Отсюда смутная, но глубокая нежность, которую ты к ним испытываешь, подобная чувству, внушаемому природой — этой вечной матерью, не знающей своих детей. Три слова в газете: «Скончалась Жорж Санд», — и вот уже к глазам подступают слезы, идущие, может быть, и не от сердца, если допустить, что у слез может быть разный источник. И весь день проводишь в смутном беспокойстве, в тревоге, не знаешь, за что взяться, и тупо глядишь на свое перо.

Я не имел чести быть с нею знакомым. Только однажды я видел ее за кулисами Одеона во время представления одной из ее пьес. Она сидела, опершись на декорацию; седые волосы тяжелыми бандо обрамляли ее величавый лоб. Положив подбородок на ладонь, задумчиво глядя вперед, она слушала. Я не заговорил с ней; неодолимая робость, смешанная с благоговением перед образом, который я создавал в своем воображении, вечно мешала мне приблизиться к знаменитым людям. Но от этого видения у меня сохранилось воспоминание о выражении ее лица — выражении доброты и возвышенного ума. Впрочем, насколько мне известно, при более близком знакомстве с нею никто не испытывал разочарования, и все те, кому выпало на долю счастье быть с нею в дружбе, говорят об этой женщине с нежностью, с восхищением и уважением. Недавно один наш общий друг установил между нами связь, и я получил от Жорж Санд прекрасное письмо — наверно, одно из последних ее писем. Оно написано четко, твердой рукой, почерком округлым, без нажима, величавым и как бы текучим, наводящим на мысль о ясности духа, о богатом творческом наследии, которое она оставит после себя. В этом письме Жорж Санд говорила о книге, которую она только что прочла и которая произвела на нее сильное впечатление. «Это мучительная книга… — писала она. — Прочитав ее, я два дня не могла работать».

Два дня не работать — это для такой неутомимой труженицы, как Жорж Санд, было чем-то из ряда вой выходящим. И все же она не жалела о двух потерянных днях, ибо после чтения книги ей «захотелось стать лучше, стать более отзывчивой по отношению к униженным и обездоленным». Ну разве это не трогательно? Благороднейшая женщина в семьдесят два года стремится стать еще лучше, сделать еще больше добра! Сущность ее гения — в этом чувстве жалости, в чувстве солидарности с человечеством; это чувство находишь во всех ее книгах. В самых смелых ее романах, даже в ранних ее произведениях, где столько неясного, столько рискованного, есть тяга к возвышенному. Мораль у нее бывает иногда ложная, обходящая правду стороной, но к ней никогда не примешивается низменное. Ограниченные рамки нашего журнала, посвященного театру, не дают нам, к сожалению, возможности рассмотреть все обширное творчество автора «Индианы». Поэтому мы будем говорить только о ее пьесах.

Отличаясь синтетическим умом, то есть схватывая по преимуществу общие контуры вещей и явлений и не обращая внимания на подробности, отличаясь богатым воображением, чувствительностью, ясностью мысли, Жорж Сайд обладала талантом драматурга, ее произведения пользовались успехом на сцене. Если успех этот и не был так велик, как успех ее романов, то дело здесь в самом жанре, исключающем описания, те разветвленные, всё обволакивающие образы природы, на которые она так щедра и которые уподобляют ее творчество замку или дворцу, заросшему буйным кустарником и ползучими растениями. Театр не допускает всех этих богатств, зато он требует условного грима, которого недоставало Жорж Санд, слишком естественной, возвышавшейся надо всем этим искусственным блеском, над фехтованием словами, рассыпающими искры на глазах у пресыщенной публики. Заслуживает ли она упрека в том, что она выводила на сцену не столько характеры, сколько чувства? Не думаю, ибо как раз это и обеспечило ее пьесам наибольший успех. Первая по времени ее пьеса — «Франсуа Ле Шампи», пасторальная драма, переделанная из романа того же названия. Пьеса эта, с самого начала получившая одобрение критики, сперва не привлекала публику. Но тогдашний директор Одеона Бокаж верил в принятую им к постановке вещь, верил, что она дождется, даже при недостаточных сборах, заслуженного триумфа. Сборы повысились только к тридцатому представлению, но зато потом несколько месяцев подряд театр бывал полон.

Последовавшие затем пьесы из крестьянской жизни — «Клоди», «Давильня» — имели меньший успех. Но тут дело было не столько в выборе сюжета или в драматической фактуре, сколько в их деревенской окраске. Париж вообще не очень-то любит пьесы из жизни провинции, не очень-то любит нравы и страсти, выходящие за привычные для него рамки светской интриги. Надо также признать, что условный крестьянский говор, на котором в подобных случаях заставляют действующих лиц изъясняться, при чтении, может быть, и не утомляющий, несмотря на свое однообразие, скоро становится в устах еще подчеркивающих его актеров совершенно невыносимым. Жорж Сайд это поняла и не часто возобновляла такие попытки. Успех, который имела ее первая пьеса, выпал и на долю «Замужества Викторины» — прелестной пьесы, верно изображающей буржуазию конца прошлого столетия. «Маэстро Фавилла», пьеса, специально написанная для Рувьера, и «Господа из Буа Доре», в которой в последний раз выступал на сцене Бокаж, — драмы оригинальные, свидетельствующие о богатстве и яркости воображения писательницы. «Маркиз де Вильмер», пьеса из еще более буржуазного быта, имела еще больший успех. Отлично разыгранная Рибом, Бретоном и г-жой Тюилье, тремя уже ушедшими от нас талантами, эта пьеса оказалась в числе тех произведений современного репертуара, которым особенно повезло благодаря счастливому сочетанию увлекательного сюжета и безукоризненно правильного распределения ролей.

Последовавшая затем драма «Другой» понравилась публике смелостью красноречиво утверждаемой мысли — надо заметить, что в пьесах Жорж Сайд, так же как и в ее прозаических произведениях, речь всегда идет о какой-либо социальной проблеме. Она писала, чтобы нечто доказать, и любила театр главным образом за то, что подмостки могут заменить трибуну. Несмотря на глубочайшее отвращение к репетициям с их скучной подготовительной работой, к искусственной, но всепоглощающей жизни театра, она все время возвращалась к драматургическому жанру. Для нее это была возможность беседовать с толпой, говорить с ней возвышенным и гордым языком, давать ей уроки достаточно широкбй морали, которую она, однако, умела приспособить к требованиям сценического искусства, лишенного возможности проявлять такую же смелость и пользоваться той же свободой, какая доступна книге. Ей это было тем легче, что в ту пору, когда она пришла в театр, время юного пыла для нее уже прошло, благородные, но опасные ее порывы иссякли.

Жорж Санд творила до последнего дня. Она писала две большие драмы, начала несколько романов. Все это останется незаконченным, ибо смерть настигла великую писательницу за рабочим столом, где она засиживалась допоздна под негаснущей лампой. Какое замечательное было поколение 1830 года! Сколько оно дало одаренных людей и талантливых произведений! Люди, принадлежавшие к этому поколению, были так духовно богаты, что сумели восполнить скудость нашего времени, неизменно преображая свой собственный гений, воспринимая все самые современные жанры, сумели снизить свой пыл до уровня нашего художественного темперамента и, словно желая утешить нас, более худосочных, чем они, сумели создать новые чудеса искусства из остатков своего великого пиршества. К ним принадлежала и Жорж Санд.

Мне хотелось выразить здесь мой восторг перед этим благородным женским образом, сияющим среди Плеяд, как звезда, носящая имя богини, среди стольких блистательных звезд.