I.

I.

К девятому классу послесоветской школы у меня была уже вся необходимая амуниция, чтобы повесничать и бунтовать напропалую. Необъятные брюки-клеш, честная чужая тельняшка, круглые металлические очки, черная шляпа, два литра пива в портфеле, прилежно замаскированные под учебники, а еще какие-то бусы, шарфы, бахрома, цветные веревки вокруг запястий и прическа «Андрей Макаревич», сущее проклятие моего несовершеннолетия. Проклятием она была потому, что у всех «Битлз» были прямые волосы - и значит, кудри мне категорически не годились.

В задымленном нехорошими папиросами видеосалоне на Таганке показывали «Вудсток», Мика Джаггера и еще что-то из Антониони, и любое кино нужно было пересматривать по десять раз - возможно, потому, что спирт «Рояль» недостаточно разводили, но также и потому, что в каждом кадре хотелось заночевать; вокруг памятника Гоголю дидактически ветхая пьянь атаковала карманы, собирая на очень вкусный портвейн, от которого сильно тошнило, но если хоть чем-нибудь иногда закусывали, то можно было и продержаться; на стенах рисовали сплошной пацифизм, а не знак «Мерседеса» - автомобили, пусть даже и «Жигули», вообще водили те, цивильно-приличные люди, с которыми не о чем разговаривать, да и как можно иметь дело с теми, кто коротко стрижен; если незнакомая девушка сентиментально прижимала к сарафану в цветочек Борхеса, Гессе или Керуака, мгновенный роман был почти обеспечен; репетировать приходилось в шестикомнатной квартире на Остоженке с дверью без замков и двумя выбитыми стеклами, но бас-гитарист увлекался таблетками, и оторвать его от созерцания крохотных, отчаянно пляшущих между струн человечков было практически невозможно.

Важнее всего, однако, свобода. Ведь ученик девятого класса просто обязан быть абсолютно, безгранично свободным, и провались они к черту, к физкультурнику, к военруку - все те, кто его неосторожно удерживают и что-нибудь ему запрещают. В случае с моим детством таких безумцев, впрочем, не находилось. Очередная русская революция едва закончилась, и тогдашние школьные учителя, молодые родители и даже чиновники лучше выглядели бы на митинге или поэтическом вечере, чем на собрании в защиту нравственности и устоев. Собственно, никаких особенных устоев в России начала девяностых и не водилось - а потому до запоздало обвешанного стеклянными бусами неслуха той эпохи далеко не сразу дошло, что он не просто повесничает и подражает шестидесятым, но, извольте видеть, бунтует. И еще много позже ему, наконец, стало ясно, против чего именно следует бунтовать.