Об альбигойцах, инквизиторах и трубадурах

Путешествуя по югу Франции, постоянно наталкиваешься на следы альбигойцев. Зыбкие, правда, следы — руины, кости, легенда.

Я был свидетелем научной дискуссии, во время которой ученые профессора яростно полемизировали как раз об альбигойцах. Пожалуй, это одна из самых спорных проблем в современной медиевистике. Потому, наверное, стоит поближе присмотреться к этой ереси, уничтоженной в середине XIII века. Ликвидация ее непосредственно связана с ростом могущества французского государства на развалинах Тулузского графства. Тот день, когда догорали костры Монсегюра, был днем упрочения империи франков. В сердце христианской Европы была стерта с лица земли цветущая цивилизация, в лоне которой совершался исключительно важный синтез элементов Востока и Запада. Искоренение с религиозной карты мира веры альбигойцев, которая могла бы сыграть в формировании духовного облика человечества такую же значительную роль, как буддизм или ислам, совпадает с возникновением действовавшей в течение многих столетий организации, именуемой инквизицией. Так что нет ничего странного в том, что этот клубок политических, национальных, религиозных проблем распаляет страсти и не так-то просто поддается распутыванию.

Литература, выросшая вокруг проблемы альбигойцев, могла бы составить изрядную библиотеку. Однако оригинальные тексты этих еретиков можно пересчитать по пальцам одной руки. Случай нередкий в истории культуры. Не все творения избежали зыбучих песков и пожаров истории, так что человеческую мысль и страдание приходится порой воссоздавать из обломков, сомнительных пересказов и цитат, встречающихся в сочинениях противников.

Чтобы понять роль альбигойцев, действовавших на юге Франции в XI и XII веках, следует вспомнить, хотя бы бегло, их дальних предшественников. Несомненно, что в их ереси или, как предпочитают считать иные, религии отозвался голос Востока. Историки, исследовавшие происхождение этого течения, установили следующую генеалогию: гностики^{154} (некоторые идут еще глубже — к Зороастру^{155}) — манихеи — павликиане — богомилы — катары (выступавшие на юге Франции под именем альбигойцев, от названия города Альби). Общей и характерной чертой этих направлений был крайний дуализм, признающий действие во вселенной двух сил — Добра и Зла, восприятие мира как творения Демона (и, следовательно, неприятие Ветхого Завета), что вело к резко отрицательному отношению к телесному и к материи, а в сфере нравственной — к суровому аскетизму. Психологической основой этих взглядов была завороженность переполнявшим тогдашний мир злом, завороженность вполне понятная в эпоху потрясений, насилия и войн.

Гностики не пользуются доброй репутацией у многих историков философии, которые с удовольствием изъяли бы этот раздел из учебников, воспитывающих мыслителей с холодным аналитическим умом. Тех же, кому не чуждо эстетическое удовлетворение от общения с интеллектуальными конструкциями, неизменно будет привлекать теософия гностиков, их головокружительная лестница ипостасей, соединяющая небо с землей.

Подлинным и серьезным конкурентом для христианства стал Мани^{156}, у которого есть точные даты рождения и смерти. Родился он в Вавилоне, но по происхождению был персом и воспитывался среди гностиков. Пророк, обладавший большим влиянием при шахском дворе, убежденный в своем мессианистве, совершает путешествие в Индию, привлекает толпы последователей, а кончается все тем, что, прикованный к стене по приказу шаха Бахрама, он умирает после двадцатишестидневной агонии. Открытия в Турфане и Файюме (то есть в местностях, расположенных за тысячи километров друг от друга) доказали, что Мани, называвший себя преемником Будды, Заратуштры и Христа, действительно пытался создать синкретическую религию, соединяющую элементы буддизма, маздеизма и христианства. Успех манихейства, религии Мани, был огромен, ее влияние распространялось на Китай, Центральную Азию, Северную Африку, Италию, Испанию и Галлию.

Множество последователей, мученическая смерть пророка, еще резче, чем у гностиков, акцентированный дуализм (борьба космических сил Добра и Зла переносилась в душу человека, разрывая ее надвое) сделали манихейство главным соперником христианства. Отцы Церкви не жалели для него анафем, а те, что были более философски настроены, вступали с ним в полемику, как, например, бывший манихей св. Августин^{157} в трактате «Contra Faustum»[60]. Он припирает оппонента к стенке, пытаясь доказать ему, что приятие двух принципов — Добра и Зла — ведет к многобожию. Фауст, однако, отражает диалектические удары: «Да, правда, что мы приемлем два принципа, но только один из них мы именуем Богом, второй же называем хиле, или материей, либо же, как обычно говорят, Демоном. Но если ты почитаешь, что это равнозначно установлению двоебожества, то в таком случае должен ты равно утверждать, что врач, предметом коего являются здоровье и болезнь, создает два понятия здоровья». После диспутов решающим аргументом стал меч, и в IV веке манихейство было потоплено в море крови. Только в Китае оно продержалось до XIII века, то есть до нашествия Чингисхана.

Захватывающим эпизодом во всемирной истории стали павликиане, дуалистская секта, ненадолго создавшая в VII веке в Армении, на границе Персии и Византии, собственное государство, верней сказать, полунезависимую колонию. Католикос Армении обвинял их в том, что они поклоняются солнцу, что является явным признаком манихейства, однако сами павликиане из политического, надо полагать, благоразумия подчеркивают свою связь с христианством. Их небольшая, но доблестная армия доходила даже до Босфора, и только Василий I^{158} в 872 году разбил их в битве при Бартираксе. С побежденными он обошелся по тем временам исключительно гуманно, переселив их на Балканы, что, как выяснится, будет иметь весьма существенные последствия.

Вопрос дискуссионный, насколько вышеперечисленные династии еретиков осознавали, что, в сущности, являются продолжателями одной и той же религиозной мысли. Но тут мы как раз подходим к моменту, когда связи и преемственность становятся очевидными. В X веке в Болгарии появляются богомилы, еще более беззаветные, чем павликиане, приверженцы дуализма, утверждавшие, что чувственный мир — создание дьявола, а у человека, который есть смешение воды и земли, душа сотворена дыханием Сатаны и Бога. Богомилы выступают и против Рима, и против Византии. Они развертывают широкую апостольскую деятельность, добираются до Тосканы и Ломбардии на Апеннинском полуострове, а также до южной Франции. Там они находят исключительно благодатную почву, на которой вырастает могучая ересь катаров (от греческого слова «чистый»). В Северной Италии, Боснии и Далмации их называют патарами, во Франции же — альбигойцами.

Источники, как уже отмечалось, крайне скудные. Отметим главные. «Interrogatio Johannis»[61] (или «Scene Secrete»[62]), апокриф XIII века, фальсифицирующий, как приписала рука инквизитора, Евангелие от Иоанна. Темой является беседа Иоанна с Христом на небесах о таких проблемах, как падение Сатаны, его царствование, Сотворение мира и человека, Пришествие на землю Иисуса Христа, Страшный суд. Текст этот, уснащенный многими стилистическими красотами, старше латинского катарства, а его содержание указывает на явное богомильское происхождение. До нашего времени дошли две версии — так называемая «каркасонская», находящаяся в великолепном собрании документов «Collection Doat», и «венская».

Единственной сохранившейся теологической книгой катаров является «Liber de duobus principis»[63], датируемая концом XIII века. Текст ее далек от схоластической солидности трактата, разбитого на обязательные главы и параграфы. Она включает важный с доктринальной точки зрения и исключительно интересный — с философской раздел о свободе воли, а также космологию и полемику. Последняя свидетельствует, что катарство отнюдь не было монолитным течением, но распадалось на школы и по меньшей мере два крыла — умеренных и абсолютных дуалистов. Автор трактата (ученые предполагают, что был им итальянец Иоанн из Луго) стоит на позициях жесткой абсолютности, утверждающей, что Зло вечно так же, как Добро, или, онтологически говоря, бытие и небытие, понимаемые как космические силы, существовали всегда. Необходимо отметить, что полемика у катаров носила характер семейного спора и оппоненты не прибегали к такому убийственному аргументу, как анафема.

Наконец, «Ритуал катаров», литургический трактат, дошедший до нас в двух версиях: так называемой «лионской» — на лангедоке^{159} и «флорентийской» — на латыни. Историки религии не всегда обращают надлежащее внимание на ритуал, а ведь именно в нем, а не в теологических концепциях ясней всего можно увидеть уровень спиритуализации изучаемой религии. Литургия катаров поражает своей безмерной строгостью и простотой. Они отвергали большинство таинств, например брак, что было следствием их негативного отношения ко всему плотскому. Однако допускали то, что сейчас назвали бы гражданским браком, и потому в протоколах инквизиторов по отношению к женам катаров часто появляется слово amasia, то есть сожительница, наложница. Исповедь была публичной, а главным таинством, называвшимся consolamentum, — духовное крещение, которое получали только взрослые и только после долгого периода приуготовления, молитвы и постов. Принявший его переходил из многочисленной категории «верующих» в узкую и готовую на все элиту «совершенных».

Торжественный этот обряд совершался в частном доме. Беленные известкой стены без всяких украшений, скудная мебель, стол, покрытый белоснежной скатертью. Евангелие и горящие свечи. Кандидат в «совершенные» отрекался от католической веры, обязывался не есть мяса и другой пищи животного происхождения, не убивать, не клясться, отказывался от всех плотских связей. Имущество отдавал церкви катаров. С этой поры он всецело посвящал себя апостольским трудам и делу милосердия, особенно помощи больным, что достаточно парадоксально для людей, которые пренебрегали всем телесным. И еще он давал торжественный обет не отречься от новой веры, и история сообщает нам лишь три имени «совершенных», которые испугались костра.

В ритуале катаров мы не найдем никаких признаков магии, инициации или гностицизма. Это был, как справедливо полагает Донден, скорей уж возврат к давней традиции первых веков христианства.

Изложение доктрины катаров требует использования тонкого аппарата теологических понятий, что значительно превосходит рамки этой работы. Поэтому придется ограничиться популярным пересказом основных положений.

Рене Нелли, издатель, переводчик и комментатор текстов катаров, утверждает, что принципиальное различие между катарством и католицизмом состоит в том, что для Римско-католической церкви Зло было карой за грехи и оставалось в определенном смысле прерогативой Бога, тогда как у катаров Бог сам страдает от Зла, но никого им не карает. Чувственный мир, а также человек, являющийся сплавом бытия и небытия, — это творение Сатаны, падшего первородного сына Бога. Ада нет, но есть перевоплощения, в процессе которых человек либо утрачивает свою телесность и поднимается к свету, либо погружается в нечистую материю. Катары отвергали Ветхий Завет (Бог Моисея был для них синонимом Демона) и считали Евангелие единственной книгой, которая достойна того, чтобы ее читать и размышлять над ней. Однако Христос был для них не воплощенным Богом, но эманацией Всевышнего. И поскольку Он был бестелесным бытием, страдать Он не мог (катары отвергали символику креста как доказательство грубой материализации духовных проблем). Католическую же церковь они считали сатанинским творением, «вавилонской блудницей». Концом света будет космический пожар. Души вернутся к Богу, а материя будет уничтожена. Из такой эсхатологии следовало положение, что после достаточно долгого периода перевоплощений все люди будут спасены — единственная оптимистическая черта этой суровой ереси.

Но ересь ли это? Фернан Ньель выдвинул смелое, но правдоподобное предположение, что катары были не еретиками, а создателями новой религии, совершенно отличной от римского католичества. Если мы примем его, то крестовый поход против альбигойцев предстанет в новом свете и моральные аргументы крестоносцев можно будет подвергнуть серьезным сомнениям.

Автор этого очерка является не профессиональным историком, а всего лишь рассказчиком. И это освобождает его от необходимости соблюдать научную объективность, позволяет выражать симпатии и пристрастия. Впрочем, от них не свободны и ученые. Достаточно сравнить две достаточно известные работы недавнего времени о крестовом походе против альбигойцев: Пьера Бельперрона и Зое Ольденбург — обе основываются на источниках, но оценки и выводы в них полностью противоположные. Не только те, кто действовал в истории, но и те, кто о ней пишет, чувствуют, как за спиной у них встает черный демон нетерпимости.

Некоторым оправданием для нас послужит тот факт, что мы рассказываем о побежденных.

* * *

В марте 1208 года папа Иннокентий III^{160} торжественно объявляет крестовый поход против христианского графа Тулузы Раймунда VI^{161} — кузена французского короля, свояка английского и арагонского королей, одного из самых крупных суверенов тогдашней Европы. Его обширное государство, включающее в себя также Прованс и примыкающее на юге к Пиренеям, было сильно не только благодаря союзам и феодальным узам. Многочисленные и богатые города были наследниками духа свободы и старой средиземноморской цивилизации. Управлялись они по римскому праву, а демократически избиравшиеся органы власти — городской совет, консулы — были в них фактическими суверенами. Самые крупные из них представляли собой, по сути дела, автономные республики с собственным судопроизводством и таким количеством привилегий, о каких еще долго мечтать не могли города Севера. В общественной жизни этих сообществ, в которых практически не было религиозных и расовых предрассудков, царила атмосфера свободы и равенства. Арабские врачи пользовались всеобщим уважением, а в составе городских властей не редкостью были евреи. Не только в столице страны «розовой» Тулузе, которая была третьим после Рима и Венеции городом Европы, но и в таких центрах, как Нарбонна, Авиньон, Монпелье, Безье, задолго до учреждения университетов действовали знаменитые школы медицины, философии, астрономии и математики, и в Тулузе, а не в Париже впервые преподавали философию Аристотеля, с которой познакомились при посредничестве арабов. Интеллектуальный уровень и образ мыслей на этих землях напоминает эпоху Возрождения, и именно здесь, а не в Италии забил его первый родник. Лангедок, язык Южной Франции, который после завоевания Тулузского графства оказался низведенным до уровня наречия, был для всей Европы языком поэзии, и в XII–XIII веках немецкие, английские, французские, итальянские и каталонские поэты усердно подражают великой лирике трубадуров. Даже Данте первоначально намеревался писать «Божественную комедию» на лангедоке.

Если верен метод поиска в единственном слове какого-нибудь языка ключа к пониманию умершей цивилизации, то тем же, чем для греков была «kalos kagatos»[64], а для римлян «virtus»[65], для Юга было «paratge», слово, бессчетно встречающееся и повторяющееся в стихах трубадуров и означающее и честь, и благородство, и равенство, и отрицание кулачного права, и уважение к человеческой личности.

Так что можно смело утверждать, что на юге современной Франции существовала особая цивилизация и крестовый поход против альбигойцев был столкновением двух культур. Поражение, которое потерпело Тулузское графство, такая же катастрофа, как гибель цивилизации Крита или цивилизации майя.

Парадоксом этой цивилизации было сосуществование эпикурейского образа жизни с почитанием катаров, которые возмущали Римскую церковь своим чрезмерным аскетизмом. Чтобы объяснить эту загадку, ученые выдвигают предположение, что Дама в поэзии трубадуров является символом церкви катаров. Утверждение как минимум рискованное. Тем не менее исследования показали, что некоторые трубадуры находились под влиянием ереси (а также любовной арабской поэзии) и любовь ими понималась не как плотская страсть, а как способ духовного и нравственного совершенствования[66]^{162}. То, что Лангедок наряду с Ломбардией и Болгарией был в наибольшей степени затронут катарской ересью, исторический факт, причем адепты новой религии рекрутировались из всех сословий — от крестьян до графов. Причины такого успеха новой веры следует искать в продажности Католической церкви на юге Франции, в специфической интеллектуальной и чувственной ситуации, а также попросту в притягательности самого катарства. В 1167 году под председательством болгарского епископа Никиты в Сен-Феликс-де-Караман происходит съезд альбигойцев, на котором утверждаются организация и ритуал южной церкви катаров.

Естественно, Римская церковь понимала, какую опасность для нее представляет распространении ереси. Следует признать, что при первых попытках овладеть ситуацией использовались мирные интеллектуальные средства, а именно с катарами устраивались диспуты на догматические темы, к ним посылались великие проповедники наподобие св. Бернарда Клервоского^{163}, однако это не принесло успеха по причине нескрываемой враждебности к Католической церкви. «Базилики остались без верующих, верующие — без священнослужителей, священнослужители — без почитания».

Ситуация изменилась, когда папский трон занял тридцативосьмилетний Лотарио Конти, принявший имя Иннокентия III. Его лицо на фреске в церкви в Субиако дышит спокойствием и силой, однако духовное правление, которое он осуществлял в Лангедоке, представляется, мягко выражаясь, недоразумением и по причине пассивности местного клира, и по причине чрезмерного рвения папских легатов. Впрочем, новый папа, морально ответственный за крестовый поход против альбигойцев, отнюдь не был фанатиком, а его письма исполнены заботы о справедливости и — отбросив даже стилистику канцелярии — достаточно сдержанны.

Но вот о его посланнике — монахе-цистерцианце из аббатства Фонфруад Пьере де Кастельно, который отправился в Лангедок с миссией подавить ересь, этого не скажешь. Скорей всего то был фанатик, совершенно лишенный политического чутья, дипломатических талантов и элементарной деликатности. Назначенный папским легатом, причем с особыми полномочиями, в помощники он получает недоброй памяти Арнаута Амаури^{164}. Их акция — сплошная цепь недоразумений и досад. Невелика польза была и от пламенных проповедей св. Доминика^{165}, которого вместо мученического венца («умоляю вас, не убивайте меня сразу, а вырывайте все члены один за другим») ожидают смех и издевки. Без конца продолжаются диспуты, оказывающиеся столкновением разных миров, традиций и ментальностей, так что результат их был нулевой. Защитникам католической веры не всегда хватает терпения, как, например, св. Бернарду, который в Верфее вскричал: «Да падет на вас Господне проклятье, толстокожие катары, среди которых я тщетно искал хотя бы крупицу разума и понимания!» — или брату Этьену де Минья, который пытался исключить из философского диспута Эсклармонду, сестру графа де Фуа: «Ступайте к своей прялке, негоже вам, госпожа, судить о таких материях».

В конце концов Пьер де Кастельно приходит к выводу, что ересь возможно искоренить только силой, а поскольку организовать коалицию из местных феодалов, которая под предводительством Раймунда VI пойдет войной на катаров, не удается, он проклинает графа Тулузы: «Тот, кто лишит вас ваших владений, сделает благое дело, а убивший вас будет благословен». Так завершил свою миссию папский легат и, сочтя, что большего он сделать не может, отправился в Рим.

На рассвете 15 января 1208 года он был убит. Подозрение падает на людей Раймунда VI. Окровавленную рубашку мученика носят по городам и замкам северной Франции, призывая верующих в крестовый поход. Раймунд VI, видя близящуюся опасность, решает подчиниться воле папы. В июне 1209 года, сопровождаемый тремя архиепископами, девятнадцатью епископами, сановниками, вассалами, духовенством и народом, он, обнаженный до пояса, с веревкой на шее, шествует к каменным львам, которые стерегут портал красивейшего романского собора в Сен-Жиле, и на всем пути его бичуют розгами. Договор, который был подписан после этой церемонии, по сути является передачей графства под подлинную диктатуру Церкви. К тому же Раймунд VI принимает поразившее всех решение, а именно нашивает на свою одежду крест и выступает на соединение с армией крестоносцев, которая продвигается долиной Роны.

Огромная вереница людей, коней, железа, растянувшаяся на многие километры, уже одним своим видом вызывает страх. В состав армии входят фламандцы, норманны, бургундцы, французы и немцы. Предводительствуют ими епископы, архиепископы, герцог Бургундский Эвд II, графы Невера, Бара и Сен-Поля, бароны и рыцари, прославившиеся на полях сражений, такие как Симон де Монфор^{166} и Ги де Левис^{167}. А кроме того, в нее входят герольды, оруженосцы, а также наемники, страшная и беспощадная сила, рекрутировавшаяся из алчущих крови и добычи воров и разбойников, без которой не обходилась ни одна средневековая армия. Более всех ценились наемники, происходящие из Страны басков, Арагона и Брабанта. В армейской иерархии они стояли в самом низу, но в битвах зачастую становились решающим фактором. Если добавить вспомогательные части и толпы паломников, соблазненных возможностью благочестивого созерцания костров, на которых сжигают людей, то цифра в триста тысяч человек, приводившаяся хронистами, отнюдь не кажется невозможной, при том что рыцари составляли в этой людской массе весьма небольшой процент (примерно как в современной армии танки по отношению к пехоте).

Первым сеньором, против которого обратились мечи крестоносцев, был виконт Каркасона и Безье двадцатипятилетний Раймунд Роже из рода Транкавель. Напуганный успехами вражеской армии, он пытается вести переговоры с папским легатом. Безрезультатно. Тяжелая военная машина, «армия, какой доселе не видано», однажды запущенная, не может остановиться. Раймунд Роже запирается в Каркасоне, а крестоносцы по старинной римской дороге приближаются к Безье.

Город расположен на возвышенности над рекой Орб. Стены у него крепкие, запасов продовольствия достаточно. Епископ Безье пытается вступит в переговоры с крестоносцами, ноте представляют список из двухсот двадцати человек (или семей), которые подозреваются в ереси, и требуют их выдачи; консулы города на это с достоинством отвечают, что «предпочтут быть утопленными в соленом море», но не выдадут своих сограждан. Начинается осада. В день святой Магдалины (22 июля), когда военные действия еще не начались, дело приобретает фатальный для защитников города оборот. Группа горожан, обманутая бездействием огромной армии, выходит из городских ворот «с большими белыми знаменами и сломя голову мчится вперед, думая, что распугает врагов, как воробьев на овсяном поле». «Безумная неосторожность», потому как армия наемников тут же бросается в бой.

Они босые, одеты лишь в рубахи и штаны, вооружены ломами и ножами, но свирепость их безмерна. Им удается ворваться в город вместе с убегающими участниками неудачной вылазки. В городе они сеют неописуемый ужас; штурм стен длится всего несколько часов. В соборе Святого Назария, в церквях Святой Магдалины и Святого Иуды укрываются все уцелевшие жители. Наемники вышибают двери и врываются в храмы, убивая всех — младенцев, женщин, калек, стариков, молящихся священников. Колокола звонят по погибшим. Перебиты все.

Пьер де Во из Серне, монах-цистерцианец, хронист похода против альбигойцев, сообщает, что только в церкви Святой Магдалины были убиты семь тысяч человек, что, вероятней всего, преувеличение. Хотя по подсчетам историков в Безье было уничтожено тридцать тысяч (невинных) людей. Еще более ужасающей эту цифру делает тот факт, что перебиты были почти все обитатели города. Когда Арнауту Амаури, папскому легату, во время взятия города заметили, что среди избиваемых наверняка есть и католики, он якобы ответил: «Убивайте всех, Господь распознает своих». Знаменитую эту фразу большинство историков считают апокрифом, тем более что приводит ее хронист XIV века Цезарий из Хайстербаха. Вполне возможно, что Арнаут Амаури, человек скорей туповатый, чем циничный, произнес только первую половину ее. Но в любом случае слова эти являют собой превосходный комментарий к событиям.

Заспорив из-за раздела добычи, наемники и воины из отрядов сеньоров-крестоносцев поджигают город «вместе с собором, построенным мастером Гервазием, каковой собор от огня и великого жара с грохотом разломился пополам и развалился на две части». Крестоносцы с развевающимися на ветру значками движутся под стены тридцатибашенного Каркасона, где засел виконт Роже.

Нынешний город, реконструированный Виолле-ле-Дюком^{168}, дает слабое представление о том, какова была эта опоясанная двойной стеной крепость. Первое, что бросается в глаза туристу, — чрезвычайно узкое пространство, стиснутое стенами (около десяти тысяч квадратных метров). В августе 1209 года город стал убежищем нескольких десятков тысяч человек, не считая скота и лошадей. Тем не менее сражались защитники с ожесточением, а молодой Раймунд Роже проявил талант и удаль опытного полководца. Союзником крестоносцев становится жаркое лето. Над Каркасоном висят тучи черных мух и смрад эпидемии. Отсутствие воды заставило каркасонцев после двух недель осады капитулировать.

Последующие события вызывают споры ученых, а свидетельства их участников Гильома де Тюделя и Гильома де Пюилорана полны недомолвок и не дают окончательного объяснения произошедшему. Между Раймундом Роже и крестоносцами не было подписано никакого договора, более того, вопреки всем правилам рыцарской чести виконта ввергают в узилище, и вскоре он умирает от дизентерии. Папский легат упорно настаивает на избрании среди французских сеньоров-крестоносцев преемника виконта, что в корне противоречит феодальному праву, тем паче что жив четырехлетний сын Раймунда Роже. Французские сеньоры и графы великодушно отказываются принять титул и наследие трагически умершего виконта. «Не было средь них никого, кто бы не понимал, что утратит честь, приняв эти земли», — пишет Гильом де Тюдель.

И тут на сцену выходит человек, чья черная тень на многие годы легла на Прованс и Лангедок. Звали его Симон де Монфор, и он долго оставался в памяти людей как воплощение полководца, который с горсткой преданных воинов способен низвергать империи. Этот прототип конквистадора, фанатик, умственный горизонт которого ограничен забралом шлема, человек твердой руки, честолюбивый и энергичный, обладающий незаурядным полководческим талантом, оказался идеальным кандидатом на титул виконта Каркасона и Безье. К тому же он прославился в IV крестовом походе и был непосредственным вассалом короля Франции.

Падение Каркасона распахнуло перед Монфором ворота многих замков, однако кончились сорок дней, в продолжение которых крестоносцы поклялись сражаться с еретиками, и воины вернулись на Север. С Монфором осталась горстка из двадцати шести рыцарей. Разумеется, все восемь лет неустанных сражений «лев крестовых походов» получал подкрепления. Страна была парализована страхом, но не завоевана.

В июне 1210 года Монфор осаждает Минерву, город, расположенный между Каркасоном и Безье в пустынной местности среди глубоких обрывистых ущелий. Крепость отважно обороняется, но осадная машина разрушает механизм, снабжающий замок водой, и защитники вынуждены вступить в переговоры. В соответствии с существовавшими правилами стороны договариваются, что еретики, которые попадут в руки к крестоносцам и отрекутся от своей веры, будут помилованы. Один из капитанов Монфора, Робер де Мовуазен, протестует. Он пришел сюда уничтожать ересь, а не миловать. Легат Арнаут Амаури успокаивает его: «Не бойтесь, мессир, таких, кто отречется, найдется немного». Так и было. На первом большом костре в сдавшемся городе были сожжены сто пятьдесят мужчин и женщин, которые, как меланхолично замечает бенедиктинец Дон Вессет, «погибли с отвагой, достойной лучшего применения».

Впрочем, война давно уже перестала быть экспедицией против еретиков и превратилась в великое сражение Севера и Юга, в народную войну, и хотя количество замков, взятых Монфором, растет, страна отнюдь не покорена. Сеньоры в своих орлиных гнездах выжидают благоприятного момента, города поднимают восстания, жители нападают на французские гарнизоны, оставленные во взятых крепостях, и вырезают их. Осады все дольше затягиваются и становятся все тяжелей. Безье пал в течение нескольких часов, чтобы взять Каркасон потребовалось две недели, а Минерва сдалась только через полтора месяца.

Крепость Терм крестоносцы осаждали уже четыре месяца. Замок был расположен очень выгодно, и, чтобы приблизиться к нему, как говорит свидетель осады, «нужно было броситься в пропасть, а потом карабкаться к небу». Осаждающие деморализованы, численность их уменьшилась вдвое, они голодают, а епископы, сопровождающие Монфора, после трех тяжких месяцев осады намерены его покинуть. «Лев крестовых походов» умоляет их остаться еще на два дня. Вечером второго дня комендант Терма соглашается вступить в переговоры. В городе высохли цистерны; вновь вода оказалась союзником крестоносцев. Однако ночью неожиданно пролился обильный ливень, и Раймунд, командующий гарнизоном, запирается в крепости. Идет яростная борьба, полная драматических эпизодов. Во время мессы был убит капеллан Монфора, а его другу, с которым он прогуливался, камень, пущенный из камнеметной машины, сносит голову. Монфор падает духом, подумывает о том, чтобы снять осаду и вообще удалиться в монастырь. Но в один из дней крепость умолкает, и крестоносцы с удивлением обнаруживают, что в ней нет ни живой души. На этот раз победили осажденных крысы: во время суши они пробрались в цистерны и отравили воду.

Война все ближе подходит к границам Тулузского графства и графства Фуа. В соответствии с планом методичного завоевания крестоносцы осаждают Лавор. Защищает его Аймерик де Монреаль, бывший союзник Монфора, сын Бланки де Лорак, прославленной «совершенной». Дама эта известна своей преданностью церкви катаров и делами милосердия. После героической обороны, длившейся более двух месяцев, стены Лавора пали. Аймерик де Монреаль и восемьдесят рыцарей были повешены. Поставленная в спешке виселица не выдержала такой тяжести, и многих приговоренных пришлось попросту заколоть кинжалами. Бланку де Лорак бросили в колодец и закидали камнями. Гигантский костер, самый большой за всю эту войну, унес жизни четырехсот альбигойцев, которые шли в огонь, распевая гимны «cum ingenio gaudio»[67].

Близится неминуемая расправа с графом Тулузским, поскольку крестоносцам ясно, что Раймунд VI — союзник сомнительный. Он делает все, чтобы спасти страну от войны, однако папский легат непреклонен. Монфор осаждает сердце страны, столицу Лангедока Тулузу, но в свой черед сам оказывается осажден в Кастельнодари. Под стенами этого города происходит кровопролитное, но ничего не решившее сражение.

Амбиции Монфора беспокоят папу до такой степени, что он даже на время приостанавливает крестовый поход и неожиданно жалует своему легату Арнауту Амаури титул герцога Нарбонского, что стало причиной многолетних раздоров этих двух людей, дотоле действовавших рука об руку.

Но тут в войну вступает арагонский король Педро II^{169}, связанный с Лангедоком феодальными узами и к тому же свояк графа Тулузского, а также вождь крестового похода против мавров, которым он недавно нанес сокрушительное поражение под Лас Навас де Толосой. Уже неоднократно, правда без всякого результата, он пытался играть роль посредника в войне своих соседей с французами, а теперь, осененный славой победителя мавров, старается объяснить папе, что война против еретиков превратилась в варварское завоевание и колонизацию христианской страны.

Аргументы его не подействовали, и тогда Педро II с лучшими рыцарями Арагона и Каталонии в сентябре 1213 года перешел через Пиренеи и присоединился к Раймунду VI. Когда обе армии близ города Мюре готовились к сражению, соотношение рыцарей составляло 2000 к 900 не в пользу Монфора. На военном совете Раймунд VI предлагал дождаться атаки, после чего контратаковать и оттеснить противника в замок, где он вскоре вынужден будет капитулировать. Испанцам этот разумный план показался недостаточно живописным и рыцарственным. Тем временем Симон де Монфор с чисто наполеоновской стремительностью и удалью бросается на арагонцев, и обе армии схватываются в смертельном бою. «Грохот стоял, как будто высокий лес валился под ударами топоров». Педро II, тридцатидевятилетний могучий воин, силой не уступавший тигру, не руководил сражением, а находился в самом центре хаоса, какой являла собой средневековая битва. Он гибнет, и весть о смерти короля сеет панику в его армии. Внезапная атака Монфора с фланга обращает противника в бегство, в том числе и многочисленное войско графа Тулузского, которое даже не успело вступить в сражение. Лангедокская пехота, уже штурмовавшая Мюре, понесла большой урон; двадцать тысяч человек поглотила стремительная и глубокая Гаронна. А через полтора года Монфор, не потеряв ни одного воина, вступает в Рим катаров — Тулузу. Раймунд VI и его сын укрываются при дворе английского короля.

Монфор становится владыкой страны, которая больше, чем домен короля Франции. Судьба Лангедока кажется решенной окончательно и бесповоротно, однако на самом деле завоеватель владеет только той землей, что под ногами французских воинов.

16 июля умирает папа Иннокентий III, и при этом известии девятнадцатилетний Раймунд VII высаживается в Марселе, восторженно встреченный населением. Он немедленно осаждает Бокэр и вынуждает оборонявшего этот город брата Симона де Монфора капитулировать. Жители Тулузы возводят на улицах баррикады и изгоняют французов. Раймунд VI вместе с арагонцами переходит через Пиренеи и вступает в свою столицу, где люди приветствуют его со слезами радости на глазах. Монфор, впервые потерпевший поражение, безуспешно, несмотря на постоянно подходящие подкрепления, осаждает город. Побитый «лев крестовых походов» уже не тот, что был, и папский легат кардинал Бертран брюзжит, что великий воитель неожиданно стал бездеятельным и «лишь просит Бога, чтобы Тот ему даровал покой и после стольких страданий излечил смертью». На девятом месяце осады во время вылазки жителей Тулузы был ранен брат Симона Ги де Монфор. Полководец выбегает из шатра, где он слушал мессу, и тут камень, выпущенный из камнеметной машины защитников Тулузы, попадает «в стальной шлем графа, так что его глаза, мозг, зубы, лицо, челюсть разлетелись вдребезги, а сам он, мертвый, окровавленный и черный, рухнул наземь».

Monfort

es mort

viva Toloza

ciotat gloriosa

et poderosa

tornan lo paratge et l’onor![68] —

такой клич радости разнесся от Альп до самого океана.

Сын Симона де Монфора Амори лишь бледная тень отца. Еще дважды потерпев поражения, он отдает завоеванные земли королю Франции. 15 января 1224 года Амори де Монфор навсегда оставляет Каркасон, увозя с собой зашитое в бычью шкуру тело отца.

Так завершился первый акт трагедии; следующим стал поход Людовика VIII^{170}, в который он отправился по наущению своей деятельной и амбициозной супруги Бланки Кастильской, делавшей все, чтобы не дать Раймунду VI договориться с папой. Новая экспедиция была для крестоносцев, несмотря на героическую оборону Авиньона, легкой военной прогулкой, однако их армия страдает от эпидемии, и на обратном пути умирает король Людовик VIII. Дело Монфора энергично продолжает новый королевский наместник в Каркасоне Юмбер де Божё, который отвоевывает утраченные крестоносцами замки и применяет новую тактику в борьбе с непокорившейся страной. «На рассвете, отслушав заутреню и позавтракав, — пишет историк Гильом де Пюилоран, — крестоносцы выступили, поставив в авангарде лучников… пока жители еще спали, они принялись уничтожать виноградники, расположенные рядом с городом; затем они переместились на окрестные поля, уничтожая все по дороге». Окрестности невзятой Тулузы и других городов превратились в пустыню. Продолжается война замков.

Наполеон Пейра в «Истории альбигойцев» определяет потери Юга за пятнадцать лет этой войны в миллион убитых. Другим исследователям цифра эта кажется завышенной, однако все соглашаются с тем, что страна была обескровлена. Хроники, как обычно, описывают смерть рыцарей и героев, но, следуя гомеровской традиции, равнодушно проходят мимо груд безымянных жертв.

Только перспективой окончательной гибели страны и смертельной усталостью можно объяснить то, что Раймунд VII, победитель Монфора, человек, не склонившийся перед королем Франции, в 1228 году подписывает в Мо договор, содержащий условия, какие обычно навязывают противнику, потерпевшему постыдное поражение. Суверен Лангедока не только принес присягу на верность Римской церкви и королю Франции, но и обязался бороться с ересью (особенно издевательским было обещание выплачивать по две марки серебра всякому, кто донесет на еретика). Было также постановлено разрушить стены Тулузы и тридцати других замков и передать королю большинство крепостей. Установлены были новые границы графства, причем от прежней территории осталась едва ли треть. Свою дочь Раймунд VII отдавал в жены брату Людовика IX^{171} Альфонсу де Пуатье, а поскольку сына у графа Тулузского не было, это означало, что судьба Лангедока решена.

Торжественное скрепление договора присягой происходило в новопостроенном соборе Нотр-Дам в Великий четверг 1229 года. После победы над германским императором под Бувине^{172} Капетинги^{173} начали верить в свою миссию. Церемония во всех смыслах выглядела как унижение победителя Монфора и совершалась в присутствии молодого короля Людовика IX, королевы-матери, прелатов и народа Парижа. Легат Польши и Англии подвел Раймунда VII в одной рубахе и с веревкой на шее к ступеням алтаря, где его ждал кардинал-легат с розгой. «Горестно было смотреть, — пишет Гильом де Пюилоран, — как великого этого государя, который столь долго противостоял стольким народам, босого, в одной рубахе и штанах ведут прямиком к ступеням алтаря». Предание гласит, что граф, преклонив колени перед прелатом, разразился безумным смехом. Быть может, он вспомнил, как двадцать лет назад его отца вели под розгами к алтарю в Сен-Жиле. Когда он возвратился в Тулузу, там уже действовали комиссары короля и Церкви, вводя свое управление на землях, которые Раймунд VII утратил отнюдь не в сражении. Трубадур Сикар де Марвежольс горестно сетует:

Ai Toloza et Provensa

e la terra d’Argensa

Bezers et Carcasey

Quo vos vi quo vos vei[69].

* * *

Кардинал-легат Ромен де Сент-Анж, королевский советник и один из вдохновителей договора, подписанного в Мо, собрал в Тулузе Синод, которому предстояло заняться методами борьбы с альбигойцами. Были приняты сорок пять принципов выслеживания, допросов и наказания еретиков. Так родилась инквизиция, ставшая куда более эффективным оружием, чем мечи крестоносцев, а ее развитие и влияние в будущем на другие организации в значительной мере превосходит описываемые события.

Установления, принятые съездом в Тулузе, вполне достойны того, чтобы привести их хотя бы частично:

«В каждом приходе епископы назначают священника и трех мирян (или же больше, ежели возникнет необходимость) с безупречной репутацией, которые обязуются неутомимо и неусыпно выискивать живущих в приходе еретиков. Они будут тщательно обыскивать подозрительные дома, комнаты, подвалы и даже самые сокровенные тайники. Обнаружив еретиков или же лиц, оказывающих таковым поддержку, предоставляющих жилье либо опеку, они обязаны предпринять необходимые меры, дабы не допустить бегства подозреваемых, и одновременно как можно скорей оповестить епископа, сеньора или его представителя».

«Сеньоры обязаны старательно выискивать еретиков в городах, домах и лесах, где оные встречаются, и уничтожать их укрытия».

«Тот, кто позволит еретику пребывать на своей земле — будь то за деньги или по какой другой причине, — навсегда утратит свою землю и будет покаран сеньором в зависимости от степени вины».

«Равно покаран будет и тот, на чьей земле часто встречаются еретики, даже если это происходит без его ведома, а лишь вследствие нерадивости».

«Дом, в котором обнаружат еретика, будет разрушен, а земля конфискована».

«Представитель сеньора, ежели он усердно не обыскивает места, на которые пало подозрение, что в них обитают еретики, утратит свою должность без всякого возмещения».

«Каждый может искать еретиков на землях своего соседа… Также король Франции может преследовать еретиков на землях графа Тулузского и наоборот».

«Hereticus vestitus[70], который сам отойдет от ереси, не может оставаться жить в том же самом городе или селении, если места эти почитаются пораженными ересью. Он переселяются в местность, которая известна как католическая. Обращенные эти будут носить на одежде два креста — один с правой, другой с левой стороны — иного цвета, нежели одежда. Им не дозволяется отправлять общественные должности и заключать правовые акты вплоть до восстановления в правах, полученного из рук папы или его легата, после соответствующего наказания».

«Еретик, желающий вернуться в католическую общину не по убеждению, а из страха смерти либо по какой другой причине, будет заключен епископом в тюрьму, дабы отбыть там наказание (со всеми мерами предосторожности, дабы он не смог склонить других к ереси)».

«Все совершеннолетние прихожане обязуются под присягой епископу блюсти католическую веру и всеми доступными им средствами выискивать еретиков. Присяга возобновляется каждые два года».

«Подозреваемый в ереси не может быть врачом. Когда больной получит от священника Святое причастие, следует старательно стеречь его и не допускать, чтобы к нему приблизился еретик либо подозреваемый в ереси, поскольку подобные визиты влекут за собой печальные последствия».

Поначалу инквизиция была в руках епископов и местного духовенства, однако оказалось, что местные священники не спешат с введением в действие этой жестокой машины. В 1233 году папа Григорий IX^{174} передает инквизицию в ведение доминиканцев. С тех пор они подчинялись только папе, и только он один мог отменить вынесенные ими приговоры, что представляло собой важнейшее изменение и превращало инквизицию в автономную силу с огромными прерогативами.

Последовавшие правовые акты еще более ужесточили принятые в 1229 году положения Тулузского синода. Каноны Синода в Арле, в частности, постановляют, что тела умерших еретиков будут эксгумированы и сожжены на костре. Волна притворных обращений вынуждает инквизиторов использовать все более суровые предупредительные меры. Строятся тюрьмы, в которые до конца дней заключают всех тех, кто симулировал обращение в католичество. В 1243 году съезд в Нарбоне постановил, что никто не может быть освобожден из тюрьмы по причинам гражданского состояния (семейные обязательства, дети), а также по здоровью и возрасту. Явным отступлением от процедуры, принятой в римском праве, является постановление о том, что имена свидетелей не будут сообщаться обвиняемому. В делах о ереси допускаются показания преступников, соучастников преступления и людей, приговоренных к лишению чести. Не отметаются также свидетельства, мотивом которых являются желание причинить вред обвиняемому и явная к нему враждебность.

История сохранила имена двух первых инквизиторов. То были брат Пейре Сейла, сын богатого горожанина из Тулузы, один из первых сподвижников св. Доминика, и Гильем Арнаут родом из Монпелье. Оба взялись за дело с безмерной энергией, выразившейся в том, что сразу же после назначения заключили в тюрьму и почти тотчас произвели казнь Вигороса де Баконья, считавшегося главой еретиков в столице графства. Гильем Арнаут разъезжает по окрестностям, приводя людей в ужас своей бурной активностью, которая вызвала беспокойство графа. Раймунд жалуется папе на противозаконную процедуру инквизиторов: допрос свидетелей при закрытых дверях, отказ подозреваемым в помощи адвокатов, ведение процессов против умерших и нагнетание такого террора, что напуганные люди доносят на невиновных. «Они возбуждают страну, и в результате подобных злоупотреблений народ обращает свое недовольство на монастыри и духовенство».

На основании вышесказанного может возникнуть впечатление, будто инквизиторы располагали огромной силой, однако у этих двух доминиканцев никаких собственных средств и людей не было, и опирались они исключительно на помощь клира и светской власти. Лишь впоследствии им дано было разрешение иметь вооруженный эскорт, судебных помощников, нотариусов и присяжных, но свита инквизитора не должна была превышать восьмидесяти человек. Так что только огромной энергией, глубокой убежденностью в своей миссии и провоцированием мученической смерти можно объяснить развитие этого института.

Среди великого множества произведений, посвященных борьбе ордена доминиканцев с ересью, самой поразительной является фреска Андреа да Фиренце^{175}, находящаяся в Испанской капелле флорентийской церкви Санта Мария Новелла. Братья-проповедники переубеждают катаров, и те, устыдясь, разрывают свои безбожные книги. Но это эвфемистическая версия истории. Правда изображена в нижней части картины и замаскирована звериными символами: собаки (Domini canes[71]) рвут на части волков (катаров).