Арль
Арль
Матеушу
Тысячи разноцветных лампочек, висящих на улицах, раскрашивают головы прохожих шутовскими красками. Открытые двери и окна полны музыки. Крохотные площади кружатся, как карусели. Впечатление, будто запрыгнул в центр грандиозного празднества. Таким предстал мне Арль в первый вечер по приезде.
Я снял номер на самом верхнем этаже в гостинице напротив музея Реаттю на узкой улочке, глубокой, как колодец. Заснуть было невозможно. Это был не шум, а всеохватное градотрясение.
Я пошел к бульварам вдоль Роны. «Стремительная река, рождающаяся в Альпах, ты катишь с собою ночи, и дни, и мои желания туда, куда тебя влечет природа, а меня любовь»{31}. Так пел Петрарка. Рона действительно могучая, темная и тяжелая, как буйвол. Светлая провансальская ночь, прохладная, но с затаенным где-то на верхнем пределе зноем.
Пью «Котдю Рон» в «Кафе де л’Альказар». И лишь цветная репродукция над стойкой напоминает мне, что это же тема знаменитой картины Ван Гога «Ночное кафе» и что он жил тут в 1888 году, когда приехал в Прованс в поисках синевы, стократ более интенсивной, чем лазурь неба, и желтого, которое ослепительней солнца. Помнят ли его тут? Может, еще жив кто-нибудь, кто видел его?
Бармен с явной неохотой сообщает, что да, есть один pauvre vieillard, бедный старик, который может что-то рассказать про Ван Гога. Но сейчас его тут нету, он бывает обычно до полудня и любит американские сигареты.
Вот так свое пребывание в Арле я начал не с римлян и греков, а с fin de si?cle[6].
Утром в «Кафе де л’Альказар» мне показали этого старика. Опершись подбородком на сплетенные ладони, сжимающие палку, он дремал над стаканом вина.
— Мне сказали, что вы знали Ван Гога.
— Знал, знал, а как же. А вы кто будете? Студент или журналист?
— Студент.
В тот же миг я понимаю, что ляпнул глупость, так как старикан закрывает глаза и утрачивает ко мне всякий интерес. Я достаю американские сигареты. Приманка срабатывает. Старец с наслаждением затягивается сигаретой, допивает вино.
— Вас интересует Ван Гог?
— Очень.
— Почему?
— Он был великий художник.
— Да, так говорят. Я-то не видел ни одной его картины.
Он постукивает костистым пальцем по пустому стакану, и я послушно наполняю его.
— Ну да. Ван Гог. Он ведь уже умер.
— Но вы же с ним были знакомы.
— Да кто бы с ним стал знакомство водить. Жил один, как пес. Люди боялись его.
— Почему?
— А он бродил по полям с такими огромными полотнами. Мальчишки бросались в него камнями. Нет, я не бросал. Я был тогда еще совсем маленький. Мне было года три или четыре.
— Его, значит, не любили?
— Он был страшно смешной. Волосы как морковка.
Старичок неожиданно заходится смехом, смеется долго, от всей души и с удовольствием.
— Очень он был смешной. Il ?tait dr?le[7]. И волосы как морковка. Вот их я очень хорошо помню, потому что издалека только волосы и видны были.
На этом, собственно, и кончаются воспоминания простеца о пророке.
Обедал я в маленьком ресторанчике возле площади Республики. Провансальская кухня, с которой я знакомился в сокращенном варианте и в третьеразрядных заведениях, великолепна. Сперва появляется разделенный перегородками на несколько отделений жестяной поднос с закусками. Итак, зеленые и черные оливки, малюсенькие маринованные луковички, цикорий, картофель с острой приправой. Затем знаменитая рыбная похлебка, ближайшая родственница королевы марсельских похлебок буйабеса, а проще говоря, рыбный суп с чесноком и пряностями. Кусок говяжьего филе, жаренного в красном перце. Рис из соседнего Камарга. Вино и сыр.
На стене опять репродукции Ван Гога: «Мост на Роне», «Оливковая роща», «Почтальон Рулен». «Славный человек, — писал о нем художник, — отказался брать у меня деньги, мы ели и пили вместе, что вышло дороже… Но это мелочь, если принять во внимание, что позировал он очень хорошо».
Хозяин ресторана художника не знал, но прекрасно помнит рассказ матери, который часто вспоминают в их семействе. В один прекрасный день к ним на виноградник ворвался этот сумасшедший художник и с криком пытался заставить их купить у него картину. С трудом удалось вытолкать его за ограду. «И просил-то он всего пятьдесят франков», — с бесконечной грустью завершает ресторатор повествование.
За время своего пребывания в Арле и ближнем Сен-Реми Ван Гог создал сотни рисунков и картин. Но ни одна из них не осталась в городе, граждане которого написали властям прошение поместить художника в заведение для душевнобольных. Этот документ опубликовала местная газета. Сейчас он хранится в музее Арлатен в витрине — к вечному позору обывателей. Внуки простили дедам жестокость по отношению к художнику, но отнюдь не то, что те упустили огромные деньги, каких стоит теперь даже самый крошечный эскиз, подписанный именем Vincent.
Пора начинать методичный осмотр города.
Плодородная долина Роны с давних времен притягивала колонизаторов. Первыми сюда прибыли греки, которые в VI веке до нашей эры основали Массилию, нынешний Марсель. Арль, расположенный в стратегически важном пункте дельты Роны, поначалу был небольшой торговой факторией могущественной греческой колонии. Ничего странного, что сохранилось очень немного памятников того периода.
Подлинный расцвет Арля и всего Прованса приходится на эпоху римского владычества. Город получил тогда название Арелат и был спланирован с истинно римским размахом и урбанистическим талантом. Стремительное его развитие началось, когда Массилия, бывшая союзницей Помпея, вызвала гнев Юлия Цезаря. В 49 году Цезарь берет Массилию штурмом с помощью военных кораблей, построенных на верфях Арелата.
В Арль прибывают новые колонисты, бедные граждане Лациума и Кампаньи, а также ветераны VI легиона. Отсюда официальное и несколько длинноватое название города — Колония Юлия Арелатенсиум Секстанорум. Превосходные дороги, могучие акведуки и мосты объединяют завоеванные земли в единый административный и политический организм. После жестокостей завоевания Прованс пользуется благодатными плодами новой цивилизации.
До сих пор на берегах Роны жив культ доброго императора Августа, о котором люди говорят с такой же теплотой, с какой мои галицийские деды вспоминали австро-венгерского Франца Иосифа{32}. Прекрасная голова императора из арлезианского лапидария{33} исполнена энергии и кротости. На этом скульптурном портрете молодой властелин Римской империи изображен с бородой, которую он носит точно черную повязку — знак траура по своему приемному отцу, божественному Юлию.
Языческий лапидарий довольно скромный. В нем нет шедевров и даже выдающихся произведений вроде Арльской Венеры, копии скульптуры Праксителя{34}, найденной в середине XVII века в развалинах театра и преподнесенной в дар Людовику XIV. Несколько голов, саркофагов, фрагменты барельефов, две очаровательные танцовщицы в ниспадающих одеждах, в которых окаменел ветер. В лучших работах еще дремлет эллинская традиция, но большинство экспонатов носит отпечаток провинциального, немножко тяжеловесного галло-римского стиля. Здесь можно увидеть — что не удается в знаменитых музеях — тот средний уровень искусства, произведения полуремесленные-полухудожественные, не отмеченные гениальностью, но сработанные тем не менее добросовестно, короче, то, что через несколько веков возродится в романской скульптуре.
Часы бьют полдень. Сторож закрывает лапидарий, подходит ко мне и таинственным шепотом предлагает посетить нечто, куда публика пока еще не имеет доступа, но что, по его убеждению, должно произвести на меня впечатление гораздо более сильное, чем все собранные тут скульптуры. Я надеюсь увидеть как минимум недавно найденную Венеру. По крутой лесенке мы спускаемся в подвалы. Фонарь освещает широкий сводчатый каменный коридор, разделенный низким портиком. Все это немножко смахивает на казематы, а немножко на вход в подземный храм.
На самом деле это римские продовольственные склады, поскольку Арль был военно-торговой колонией. Размеры этих подземных хранилищ действительно впечатляют. Сторож, чтобы уж окончательно поразить меня, сообщает, где и как хранились разные виды продовольствия. «Вот здесь, где было сухо, хранилось зерно. В середине, где постоянная температура, — бочки вина. А в глубине дозревали сыры». Не знаю, соответствует ли информация действительности, но восхищение этого простого человека хозяйственностью римлян так велико, что я принимаю ее на веру. Теперь я знаю, что сильней всего воздействует на воображение потомков галлов. Не триумфальные арки и головы цезарей, но акведуки и зерновые склады.
— Обязательно посетите Барбегал, месье, — советует мне на прощанье сторож. — Это недалеко от города. Можно дойти пешком.
На склоне холма остатки гигантских ступеней, ведущих к несуществующему храму великанов. Однако в руинах этих нет ничего сакрального. То была весьма изобретательно сконструированная водяная мельница с восемью уровнями, по которым стекала вода, образуя искусственный водопад, вращавший лопастные колеса. Невзирая на столь прозаическое назначение, сооружение это причислено к самым интересным объектам каменного строительства римской эпохи.
Но самый монументальный памятник, оставленный римлянами, это амфитеатр.
Построен он на возвышении. Два этажа мощных арок с дорическими пилястрами внизу и коринфскими колоннами наверху. Обнаженная конструкция, сложенная из циклопических глыб. Ни следа легкости и обаяния, как писал некий простодушный почитатель римлян. Место в самый раз приспособленное для гладиаторов и любителей острых ощущений.
Меня сопровождает безногий инвалид Первой мировой войны. Поздняя осень, и посетителей мало. Он как раз запер кассу, и ему хочется с кем-нибудь поболтать.
— В те времена все было по-другому. Вот я потерял ногу на полях Шампани, а что за это получил? Жалкую должность. При римлянах у меня был бы собственный дом, виноградник, поле и бесплатные билеты в цирк.
— Но ведь в этом цирке дикие звери разрывали людей, — пытаюсь я несколько очернить идиллию.
— Может, где-то так и было, но только не в Арле. К нам приезжали всякие профессора и не нашли ни единой человеческой косточки. Ни единой.
Хорошо, хорошо, спи спокойно, ветеран, готовый так легкомысленно поменять маршала Фоша
{35} на Юлия Цезаря, а де Голля на Августа. Но по правде сказать, я даже не ожидал, что римляне, которые для меня «плоские, как засушенный цветок в книге», способны еще для кого-то быть объектом столь живых человеческих чувств.
Стены у амфитеатра были такие мощные, что в эпоху нашествия варваров его превратили в крепость. Внутри построили около двухсот домов, церковь, проложили улицы. Этот поразительный архитектурный конгломерат просуществовал до XVII века. Сейчас от домов не осталось и следа, огромный овал арены посыпан желтым песком. Я смотрел под ярким солнцем на этой арене корриду. Знаменитый Антонио Ордонес «работал» с быком трусливо и бездарно. Тридцатитысячная толпа, этот неподкупный судья цезарей и зрелищ, долго, громогласно и негодующе выла.
Соседствующий с ареной античный театр, обитель муз, меньше, камерней и по духу как бы греческий. Колокольня расположенного неподалеку собора Сен-Трофим впечатления от античного памятника не разрушает, но даже усиливает. Собственно говоря, этот театр — всего лишь жалкие развалины, из которых вырастают две воспетые поэтами коринфские колонны, несказанно изысканные и прекрасные.
У наших предков не было такого, как у нас, пристрастия к созданию музеев. Старинные предметы они не превращали в экспонаты, замкнутые в стеклянных витринах. Они использовали их как строительный материал для новых зданий, непосредственно включали прошлое в свою современность. Поэтому посещение таких городов, как Арль, где перемешаны эпохи и камни, стократ поучительней, чем холодная дидактика систематизированных коллекций. Ибо ничто не свидетельствует так красноречиво о непрерывности человеческих дел и диалоге цивилизаций, как неожиданно встреченный и не внесенный ни в какие каталоги ренессансный дом, выстроенный на римском фундаменте, с романской скульптурой над порталом.
В течение многих веков к античному театру относились весьма бесцеремонно, используя его как каменоломню готовых скульптурных фрагментов. Он даже стал ареной борьбы новой религии со старой. Некий фанатичный дьякон привел толпу верующих, которые разгромили, уничтожили то, что в античную эпоху почиталось прекрасным.
Период расцвета римского Арелата длился всего три столетия. В 308 году сюда даже приехал Константин Великий{36} со своим двором. Какая честь для бывшей греческой фактории! Был построен огромный императорский дворец, от которого к нашему времени остались только термы, то есть бани. Вода для терм доставлялась из горных источников, находящихся в семидесяти километрах от города.
Столетием позже император Гонорий{37} скажет об Арле следующее: «Город этот расположен так удобно, имеет такую оживленную торговлю и в него приезжают столь многие, что именно здесь легче всего можно выменять товары со всего света. Ибо все, чем обладает богатый Восток или благовонная Аравия, Ассирия либо Африка, изобильная Испания либо плодородная Галлия, сыщется тут в достатке, как если бы это было здесь произведено и взращено».
Спустя несколько десятилетий вестготы завоевывают Арль и Марсель.
Но это еще не было наступлением ночи, по крайней мере для Арля, который остается бастионом несуществующей империи. Римские стены и колонны пока еще защищаются. Вплоть до эпохи Меровингов{38} в цирке устраивают игры, в театре идут представления. На Форуме еще бьют не засыпанные обломками и мусором фонтаны. Апогей варварства приходится на VII и VIII века.
В римских провинциях власть у наместников перенимают епископы и архиепископы (наследование это не столько юридическое, сколько естественное), которых благодарные сограждане именуют defensores civitatis[8]. Не стоит удивляться, что в те смутные времена искусство отходит на задний план. Просто местами отправления нового культа стали римские храмы. Обитель Дианы передают Матери Христа.
Тем не менее от эпохи нашествий и набегов остались произведения немалой эстетической ценности. Правда, имеют они в некотором смысле символический характер. Это надгробия.
Происходят они из огромного некрополя, именуемого Алискан (Alyscamps, искаженное название Елисейских полей — elissi campi). То было кладбище, начало которого теряется в глубокой древности, просторная гостиная смерти, где назначали свидания мертвецы. Широкая известность этого кладбища, овеянного легендами — говорили, что именно там похоронены Роланд и двенадцать пэров, погибшие в Ронсевальском ущелье, — породила весьма необычное ремесло. Дело в том, что гробы с умершими, которые выразили желание быть погребенными на Алискане, пускали вниз по течению Роны. Когда они доплывали до Арля, члены особого цеха могильщиков вылавливали их, получая за эту услугу плату, называвшуюся droit de mortellage.
Начиная с эпохи Ренессанса Алискан стал прямо-таки настоящими копями для любителей барельефов, которыми украшали дворцы и порталы церквей. Ненасытный Карл IX{39} велел погрузить столько этих бесценных произведений на корабль, что тот затонул в Роне у моста Святого Духа.
То, что уцелело, находится в собрании христианского искусства, которое выставлено в бывшей церкви. Прекрасная простота старинных изваяний резко контрастирует с напыщенным иезуитским барокко интерьера.
Если бы не темы из Ветхого и Нового Завета и не христианские символы, можно было бы подумать, что это барельефы поздней римской эпохи. «Переход через Красное море» (находится ныне в соборе) вполне мог бы украсить триумфальную арку, воздвигнутую во славу римских легионов. Античная традиция сохраняется до конца V века. Потом появляются геометрические узоры, стилизованные листья. Искусство снова начинаете азбуки форм.
От громадного поля мертвых, каким был некогда Алискан, сейчас осталась лишь малая часть. Обращены в руины двенадцать кладбищенских часовен. Остатки каменных надгробий словно бы плывут длинной аллеей, обсаженной старыми тополями, к церкви Сент-Онора, выстроенной в провансальском стиле, с куполом и большой восьмиугольной колокольней, в ажурных окнах которой некогда горел огонь. На его свет, как на свет морского маяка, ориентировались мертвые.
Dans Arles o? sont les Aliscamps
Quand l’ombre est rouge sous les roses
Et clair le temps
Prendre garde ? la douceur des choses[9]{40}.
Поэт совершенно разошелся с настроением места, которое он описывает, где, право же, невозможно уловить даже признаков хоть какой-то сладостности. Это собрание древних камней и деревьев сурово и исполнено торжественности, как омраморенный том истории.
Все-таки удивительно, почему Прованс, край с особым географическим и цивилизационным обликом, не создал политической организации, которая позволила бы ему сохраниться как отдельному государственному образованию. Правда, история правления графов Прованских насчитывает почти пять столетий (с X по XV век), однако постоянно существовало и вмешательство извне — со стороны французских королей, германских императоров, герцогов Бургундии, графов Барселоны и Тулузы. Это «вечное предисловие» не только к Италии, но и к Испании разделило судьбу всех земель, лежащих на оживленных торговых путях. Прованс был слишком слаб, чтобы противостоять могущественным соседям. К тому же пылкий темперамент и анархический характер провансальцев затруднял объединение.
У Арля были все данные — если можно так выразиться — материальные и духовные, чтобы стать столицей Прованса. Городская коммуна была достаточно сильна, а к голосу архиепископов Арля прислушивались далеко за пределами городских стен. Здесь неоднократно проходили церковные соборы, и в Средние века Арль называли «галльским Римом». Крестовые походы очень способствовали оживлению торговли и умственной жизни. А когда в 1178 году Фридрих Барбаросса{41} короновался в Арле в соборе Св. Трофима, на миг показалось, что возвращается великолепная эпоха Августа и Константина.
Если я скажу, что собор этот, причисленный к жемчужинам европейской архитектуры, является доказательством былого великолепия Арля, кому-то, возможно, представится огромное, изобильно украшенное сооружение. На самом же деле церковь в серой рясе из строгого камня, втиснутая между домами, настолько скромна, что мимо нее можно было бы пройти, даже не заметив, если бы не скульптурный портал. Это не готический собор, который, точно молния, разрезает горизонт, доминирует надо всем, что его окружает; нет, это здание, вся величественность которого заключена в его пропорциях; оно мощно укоренено в земле, приземисто, но не тяжеловесно. Романский стиль, особенно в Провансе, достойный потомок античности. В нем чувствуется доверие к геометрии, к простым исчисленным законам, мудрости квадрата и статике. Никакого жонглирования камнем, но степенное и логическое использование его. Эстетическое удовлетворение, какое испытываешь, когда смотришь на романскую архитектуру, основывается на том, что элементы зримы, обнажены перед глазами наблюдателя, так что можно четко воссоздать процесс возникновения здания, мысленно разобрать и вновь сложить, камень за камнем, объем за объемом, то, что являет собой столь убедительную и непререкаемую целостность.
Портал украшен множеством изваяний, однако сильная рука архитектора крепко удерживает это декоративное богатство и подчиняет целому. Барельефы рождаются, как водовороты большой реки, но ничуть не утрачивают связи со стрежнем.
Над главным входом в овале нимба Христос во славе. Над ним полукругом толстая коса плотно сплетенных ангелов. Фриз апостолов. Справа процессия обретших вечное спасение, слева плотная приземистая толпа осужденных на вечные муки. Между колоннами, опирающимися на спины львов, иератические святые, словно вознесенные надгробные плиты. Все это вместе вдохновлено греко-римской и раннехристианской скульптурой.
Среди сцен из Ветхого и Нового Завета не без удивления обнаруживаешь Геракла. Что делает греческий герой на романском портале? Убивает немейского льва. Однако не надо воспринимать это как заплутавшуюся страницу мифологии.
Средневековье не знало жесткого разделения на эпохи. История рода людского была тканью, такой же плотной, как гобелен. В воображении и легендах герои далеких веков возвращались на землю, чтобы впрячься в новый труд на службе новой религии. Неутомимый Геракл сражается с грехом в обличье немейского льва.
Внутри собор — обитель покоя. Портал был песней о надежде и страхе; он вел в преддверье вековечной тишины. Центральный и боковые нефы узкие, что создает иллюзию высоты, но не бегства вертикальных линий в бесконечность. Свод замыкает полная арка — как радуга над землей. Дневной свет проникает сквозь небольшие окна в толстых стенах, однако в соборе не сумрачно. В нем есть какой-то внутренний свет, словно бы не зависящий от внешнего источника.
Посередине примыкающего с собору монастыря — двор. Крошечный, как прудок, самшитовый садик, окруженный галереей. Строили ее в XII и XIV веках, потому она наполовину романская, наполовину готическая, но романское окружение настолько сильно, что в первую минуту этой мешанины стилей даже не замечаешь.
Над тонко вырисованными аркадами возносятся массивные стены собора и тяжелая ступенчатая крыша монастыря. По всем правилам окружение это должно было бы задушить монастырский дворик, лишить его воздуха, сделать из него подобие облицованного колодца. И совершенно непонятно, как мастерам живого камня удалось превратить его крохотное пространство в сад, исполненный нежной легкости и очарования.
Скульптуры, украшающие галерею, имеют разную художественную ценность, но по меньшей мере несколько из них несомненные шедевры. Особенно св. Стефан, первый патрон собора, Гамалиил, нашедший его мощи, и св. Трофим. У этого греческого апостола прекрасное плоское лицо, окаймленное волной волос, приоткрытые уста и огромные мудрые глаза, навсегда западающие в память.
До конца XII века Арль был столицей Прованса. Собор Сен-Трофим — последнее сооружение периода процветания. Затем политический центр переносится в Экс, а Марсель экономически возвышается над давним своим соперником. С тех пор Арль всего лишь тихая сельская столица. Влажный ветер с моря и Камарга, болотистой дельты Роны, где пасутся стада диких лошадей и быков, обдувает город. Жаркое дуновение с Приморских Альп приносит аромат лаванды, душный зной и запах миндаля.
Никаких грандиозных событий. Император уже не приезжает в город. Зато календарь полнится праздниками, гуляньями, боями быков. В такие дни Арль оживает. Бульвар де Лис заполнен приезжими.
В последний день своего пребывания в Арле я пошел поклониться Мистралю.
Провансальцы вспоминают его с таким же теплым чувством, как и доброго короля Рене{42}, герцога Анжуйского, графа Прованского, последнего защитника независимости этого края. Он был типичным представителем средиземноморской расы. Покровительствовал искусствам, любил музыку, живопись, зрелища, писал стихи, был неплохим юристом и к тому же страстно увлекался математикой и геологией. Историки упрекают его за отсутствие политических и полководческих талантов. Но легенда такие мелочи во внимание не принимает. Провансальцы помнили и всегда будут помнить, что bon roi Rene[10] стал разводить на здешних виноградниках новую лозу — мускат.
Мистраль был сыном крестьянина, но власть его над Провансом была поистине королевской, более того, он заново вдохнул жизнь в этот край. Отец поэта читал только две книжки — Новый Завет и «Дон Кихот». Воистину надо было обладать верой странствующего рыцаря, чтобы извлечь из забвения задушенную семь веков назад великую поэзию трубадуров, к тому же написанную на языке, который был вытеснен из школ и учреждений и превратился в наречие простонародья.
Начинался провансальский ренессанс достаточно скромно. Созданный в 1854 году семью молодыми поэтами союз под названием «Фелибриж», несмотря на поставленные возвышенные цели, легко мог превратиться в компанию веселых почитателей кубка и вертела, если бы не гений и трудолюбие «фелибра Дивного Зрака» Фредерика Мистраля.
Его первая большая поэма «Мирей», изданная в 1859 году, была восторженно встречена не только друзьями, но и верховными литературными авторитетами Парижа. И это стало решающим фактором для карьеры поэта и судьбы движения. К тому же вступление Мистраля в литературу само по себе было явлением необыкновенным. В эпоху угасающего романтизма вдруг появляется поэт, представляющий собой воплощение романтических идеалов — народный, самобытный певец, да к тому же пишущий на языке, на котором была создана самая великолепная и блистательная лирика средневековья. Если бы его не было, его следовало бы придумать, как Оссиана{43}.
Именно самобытность, легкость и естественность «Мирей» определяют ее непреходящую ценность. «Я задумал завязать любовь между двумя детьми провансальской природы, различающимися социальным положением, а потом позволить этому клубку катиться по ветру среди неожиданностей, которые подстраивает жизнь…» Поэма эта, которую можно бы назвать крестьянским «Паном Тадеушем»{44}, представляет широкую картину трудов и дней, верований, обычаев и легенд провансальской деревни. Восторг критиков был так безмерен, что для сравнения с Мистралем из литературного пантеона извлекли великие имена Гомера, Гесиода, Феокрита и Вергилия.
Провансальский Вергилий писал не только поэмы, стихи и трагедии. Он также редактировал журнал «Провансальский календарь», переживший своего создателя, трудился над унификацией провансальской орфографии, а кроме того, является автором труда, над которым в наше время работал бы многочисленный штаб ученых. Два огромных тома in quarto (более двух тысяч страниц) носят название «Lou Tresor dou Felibrige ou Dictionnaire provencal-fran?aise»[11]. Но это отнюдь не обычный словарь, а настоящая провансальская энциклопедия, которая наряду с внушительным лексико-грамматическим материалом содержит исторические заметки, описание обычаев, верований и установлений, а также собрание загадок и пословиц.
Мистраль был не только замечательным поэтом, но и темпераментным общественным деятелем. Благодаря ему «Фелибриж» из кружка веселых литературных собутыльников превратился в организацию, целью которой стало сохранение языка, свободы и национального достоинства провансальцев. Демонстрация культурной особости все явственней и несомненней становилась политическим движением. По прошествии времени делается все, чтобы затушевать контуры этой борьбы.
В 1905 году потомок трубадуров Мистраль получает наивысшую литературную награду, но не из рук прекрасной владелицы замка, а в соответствии с завещанием изобретателя динамита. Нобелевскую премию он отдает на создание этнографического музея, посвященного Провансу. Музей до сих пор находится в Арле, в ренессансном дворце Кастельяне-Лаваль, потому что это было любимое место автора «Мирей». Вспоминая свои первые шаги, он пишет: «В ту наивную пору я совершенно не думал о Париже. Лишь бы Арль, который всегда виделся на моем горизонте, как Вергилию Мантуя, когда-нибудь признал мою поэзию своей».
Площадь Форум, вопреки своему названию, маленькая, тихая, со стайкой деревьев посередине. Две коринфских колонны и кусок архитрава вмурованы в стену довольно уродливого дома как доказательство, что когда-то здесь все было по-другому.
На площади в тени платанов памятник Мистралю, очень тщательно изображающий поэта — его широкополую шляпу, изваянную словно бы с мыслью о голубях, красивую бородку, пуговицы на жилете и даже шнурки ботинок. На открытии памятника самолично присутствовал тот, кому он был воздвигнут. Вместо речи он продекламировал первые строфы «Мирей».
Дожил он до преклонных лет, и судьба подарила ему спокойную смерть в преддверии первого великого мирового кровопролития. К концу жизни он уже был живым памятником, которому оказывали почести, точь-в-точь как Гете в Веймаре, и не только поэты и снобы, но даже сам президент республики.
Чем был Мистраль для «Фелибрижа», убедились после его смерти. Организация начала уменьшаться, провинциализироваться и рассыпаться. Еще происходят съезды, выходят провансальские журналы, авторы пишут, но все это лишь бледное отражение энтузиазма и размаха первых фелибров. Прованс уже не является тем экзотическим краем, каким он был в эпоху романтизма. Парижские издатели не ждут появления нового Мистраля. Уж не был ли он последним трубадуром?
О, ни один не знает человек,
После каких скитаний в чужеземье
К нам эта роза возвратится.