Так говорил поэт 2: Ода к русской философии
Так говорил поэт 2: Ода к русской философии
Философ Иванов просыпается по будильнику.
Пива нет, голова болит. Желудок дрожит просительно.
Начинали на кафедре, потом он кому-то зарядил по ебальнику,
Или ему зарядили. В мире все относительно.
Философ Иванов не помнит, когда у него в последний раз была женщина,
Потому что Танька с филологического – натуральная сука.
Жизнь разорвала пополам экзистенциальная трещина.
Такая вот злая мудрость. Такая вот невеселая наука.
Русская философия вообще неказиста.
Об Иванове никто не слышал. Все слышали о Сенеке.
Все знают Канта – унылого прибалтийского нациста.
И Сократа с Платоном. Конечно, они ж гомосеки.
Может, у нас с фамилиями беда?
У них все красиво - Гегель. Фуко. Лакан.
А у нас в лучшем случае – Григорий Сковорода.
В худшем – и вовсе Карен Хачикович Момджан.
Рассуждая так, или примерно так,
Философ Иванов преодолевает внутренний шторм,
Собирает волю в кулак
И отправляется в Дом ученых, на форум.
По залу носятся сквозняки.
На столах иноземные сочинения грудою.
Иванов задремал. Его сны легки.
Грезятся ему аспирантки безгрудые.
Такие трогательные. В очках. Без трусов.
Целуют. Целуют, как надо. Туда, куда надо.
Иванов уже ко всему готов,
Но сон разрушает стрекотание какого-то гада.
Аспирантки прочь улетают стайкой,
Иванов проваливается во внешний ад,
В зале тоска, перегара запах довольно стойкий,
Иностранец с кафедры бормочет про категориальный аппарат.
Аппарат Иванова скукоживается, Иванов – наоборот встает.
Жизнь ему нравится все менее и менее.
Иванов неспешно двигается вперед.
Зал затихает в недоумении.
Докладчик пытается прикрыть плешь,
Иванов же в порыве дионисийства зверином
Демонстрирует ему, посиневшему сплошь,
Как в отечестве философствуют графином.
Не, ну конечно, милиция, кровь, скандал,
Штраф, пятнадцать суток, и много другого разного.
Но зато Иванов человечеству показал,
Что такое настоящая критика чистого разума.