ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

ЧЕЧЕНСКИЕ ЗАПИСКИ

Предисловие.

Осенью 2003-го мы напечатали ряд статей о поездке в Грозный. Они вышли в украинских, российских газетах, Интернете, и вызвали достаточное количество откликов. Далеко не все из них были доброжелательными — чего, в общем, и ждали авторы. На нас выливали ушата грязи. Нас обвиняли в «русофобии», «симпатии к националистам и террористам» — чего и близко не было в этих текстах. Державные патриоты, которые слишком долго, и без всяких на то прав, примеряли на себя имя коммунистов, не могли простить нам прямой оценки того, что на самом деле происходило и происходит в Чечне.

Эта болезненная реакция имела далеко идущие политические последствия. Она стала толчком к идейному и организационному размежеванию интернационалистов и социал-шовинистов, которое быстро распространилось на различные левые группы в России и Украине. В целом, это размежевание продолжается и сегодня — и, бесспорно, имеет важное, глубоко положительное значение.

«Чеченская проблема» стала оселком. Она с неизбежностью потянула за собой принципиальный вопрос об отношении к национальной буржуазии, к ее внутренней и внешней политике, которой давно симпатизировала известная часть «имперских левых» России. В этот момент они впервые поддержали ее публично, вслух — и, начав с поддержки чеченской войны, через полгода уже «голосовали за Путина». Здесь увяз коготок всех тех, «кто воспринял марксизм только внешне, на уровне фраз, а в глубине души все равно оставался добрым русским патриотом», После этого им уже не было нужды изображать из себя марксистов.

Здесь же (впрочем, это случилось намного раньше) состоялась смычка официозной идеологии буржуазного государства и «народного» национализма «патриотической оппозиции». Сторонники «лимита на революции» вовсе не требовали лимита на «патриотическую» войну В унисон с буржуазией, они декларировали своей целью борьбу за «национальные интересы», а не за интерес угнетенных классов. Что, в общем, и стало основой для симбиоза правящего режима и его карманных парламентских оппозиционеров. Таким образом, шовинизм доказал свою исконную, родовую связь с оппортунизмом, на которую столь часто указывал Ленин.

Спор вокруг чеченских статей не случайно имел особую остроту, а выпады наших противников недаром выходили за рамки элементарных норм человеческого общения. У них не было аргументов — кроме цитат из черносотенных статей и казенного официоза. Практически никто из левых активистов России ни разу не был в Чечне — во всяком случае, на то время. Дискуссионные материалы различных групп имели своим источником газеты и телевизор. Кажется, это самое наглядное свидетельство слабости российских левых. И самое слабое место тех, кто называет себя таковыми, повторяя небылицы о незнакомой им жизни.

Я слушал ругань этих недалеких людей. Я отвечал им так:

«Хорошо, вы считаете, что Чечня — ваша страна. Тогда почему бы вам хоть раз не съездить туда самим? Посмотреть, что представляет она из себя сегодня. Узнать, чем живут ее люди. О чем они мечтают, кого ненавидят, считая виновником своих бед?

Не надо врать, что для этого нет средств и возможностей. Вам не хватает иного — добросовестности и энтузиазма. У вас нет страсти к действительному познанию мира, без которого невозможно искреннее стремление к его преобразованию, присущее всякому левому».

На самом деле, я знал, почему они не хотят ехать в Чечню. Нет, не из обычной трусости. Они бояться увидеть ее такой, какой она есть. Не страшилки, лубочные картинки правительственных телеканалов и исламистских сайтов. Страну живых людей. С тем же обычным делением на богатых и бедных, обездоленных и всемогущих. Не по национальному, не по религиозному — по социальному признаку. Страну, в которой очень не любят экспансионизм США — как во всем остальном мире, и тоскуют по мирному прошлому — как во всех землях бывшего СССР, а может — чуточку больше. Где еще трогательно, наивно (мой товарищ писал об этом в статье) верят, что в России не знают о творящемся здесь «беспределе», перманентном бизнесе на войне, который учиняют бандиты всех наций. Впрочем, может это не так уж неверно?

Патриоты не хотят сойтись лицом к лицу с жителями Чечни — ведь потом будет так неловко называть их дикарями. Поэтому, они делают вид, что боятся этих людей, цинично называя их «дикарями». Юношей — полуграмотных, выросших на руинах родных школ, но от этого не менее любознательных и живых. Девушек, которые посвящали нам песни украинских поп-звезд на единственной грозненской радиостанции. А потом сами пели с нами эти песни. Бывших рабочих бывших грозненских заводов, до сих пор влюбленных в свою работу. Бывших инженеров и учителей, потертых стиляг из эпохи восьмидесятых. Сирот и калек. Обычных постсоветских людей, на долю которых выпала особая форма становления капитализма — десятилетняя война.

Сколько раз я вспоминал, как перед отъездом из Москвы бывший друг горячо убеждал нас в том, что мы едем в страну дикарей, где для нас уже вырыт зиндан и наточен нож ваххабита. Потом он напишет слова, которыми навсегда заклеймил себя наш социал-шовинизм: «Чеченец совершенно неизбежно представляется русскому диким… Чеченец не кажется диким, он и есть дикий. Вот в чем дело».

Это не просто ненависть и презрение — это невежество, его демоническая сила, заклейменная Марксом, Невежество худшего пошиба, замешанное на продуманном пропагандистском вранье, которое сознательно разделяет и стравливает народы. Чеченских, русских буржуа нужно искать не в Грозном — в Москве. Бороться с ними нужно именно там.

Классовая борьба в масштабах всей огромной страны — единственная альтернатива этой военной бойне. В противном случае, она будет продолжаться, как продолжается и сегодня. Когда писались эти заметки, был еще жив старший Кадыров, а чеченец Асланбек возил нас на грозненский стадион, где год спустя взорвут этого всенародно нелюбимого «президента». По дороге он рассказывал, что его земляки не особенно верят и Масхадову — теперь тоже покойному. Погиб и его заместитель, Ваха Арсанов, который обещал взять Грозный тогда, летом 2003 года. Погибли Басаев, Гелаев, Абу Хавс, Абу аль-Валид, закрыв «героическую» страницу новой чеченской истории. Погибли сотни других людей. Сколько мертвецов, сколько катастроф принесла за эти полтора года война. Два года назад подорвали знаменитый поезд «Москва — Гудермес — Грозный», на котором мы ехали в то лето.

Смешно, но один «левый» американский профессор утверждал, что Чечня уже «замирена», а наши статьи повторяют «фантазии» империалистов. Вранье. Конец этой войны станет возможным лишь с концом господства капитализма — по крайней мере, в России. Борьба с буржуазией своей страны, составной частью глобальной элиты империализма — единственный путь к прекращению «внутреннего» конфликта в Чечне. Таков неизбежный вывод чеченских заметок коммунистов. Опубликованные здесь записки фрагментарны и художественны. Они отличаются от прежних, публицистических материалов. Собранные вместе, они передают наше впечатление о людях Чечни, о социальных, общественных процессах, происходящих в этой стране. Только мысли и чувства — ничего больше.

Прибытие.

Поезд подошел к Ханкале и остановился посреди потея. Над нами прошел боевой вертолет. Чеченцы в нашем купе тревожно смотрели в окна, на юг. Там, в долине между двух холмов раскинулся огромный военный лагерь: скопище низких построек, сторожевых башен, локаторов и коммуникаций. Оттуда, из Ханкалы, поднимался еще один вертолет, теряясь в клубах сизого дыма — потом нам расскажут, что это тлеет одна из нефтяных скважин.

За окном пели цикады. В двухстах метрах от железнодорожного полотна маячила табличка — «Минировано». Дальше по полю шли ряды заграждений. Между ними змейкой бежала дорога, и по ней двигался БТР, а за ним — большой военный грузовик. Они ехали к нам — именно их ждал застывший посреди пустоши поезд. Картина, похожая на киношное ограбление составов — махновским отрядом или шайкой ковбоев.

Техника приближалась. БТР проехал к голове поезда. Грузовик остановился почти рядом с нашим вагоном. Вертолет гремел где-то совсем низко над головой. Под его гул из машины высыпали вооруженные люди, в бронежилетах, разгрузках, касках, платках-банданах, повязанных поверх загорелых голов. Через несколько минут они были в вагонах — проверяли документы, деловито шмоная тихих, послушных чеченцев. Здоровые, усатые солдаты, в возрасте за тридцать — сплошь контрактники. Линялые тельники под разгрузками остро пахли потом. Один из проверяющих постоянно держал на прицеле «АК» весь коридор вагона. Все команды мгновенно выполнялись, и солдаты скоро ушли.

БТР еще раз проехал вдоль поезда, косо развернув дуло пулемета, щерясь им в купейные окна. К грузовику вывели двух мужчин, одного старика. Закинули под брезент их баулы, впихнули внутрь. Это может быть обычной проверкой. А может — не быть. Грузовик зафырчал и поехал к дымному скопищу Ханкалы. Поезд еще подождал, постоял среди стрекота полевых кузнечиков, и тихо, испуганно, двинулся дальше — в Грозный.

В течение часа мы ехали вдоль военной базы Ханкала. Она придвигалась все ближе, огромными стенами бетонных заборов, бетонными же крепостями долговременных укреплений, пулеметными вышками под линялыми триколорами, военной техникой — застывшей или стремительно двигающейся в тучах дыма и пыли. Барражировали вертолеты, солдаты из патрулей без интереса смотрели на наш поезд. Штатских не было. Когда-то возле Ханкалы стояли жилые дома — их снесли во время строительства «безопасной зоны». Которая, впрочем, не стала от этого безопасней. Вон там на минное поле рухнул тяжелый грузовой вертолет — тогда погибло больше сотни людей.

Отсюда, с руин, начинался Грозный. Поезд въезжал в город с востока, в самую разрушенную его часть. Остовы многоэтажек — целые кварталы, справа и слева, по обеим сторонам. Хаос бетонных обломков, ощерившиеся выбоинами постройки. Все мы знали, что это город руин, все мы видели это по телевизору — но разруха была всеобщей, она подавляла и мы, притихшие смотрели на площадь «Минутку» — замусоренный пустырь с блокпостами, на остатки взорванного президентского дворца, на обычный спальный район, типичный для любого из наших городов, но превращенный в нечто такое, что было не похоже даже на знакомую мне мертвую Припять.

Это тянулось долго, очень долго, пока поезд не встал у небольшого, странно скошенного здания вокзала с короткой надписью — «Грозный».

Первая ночь (эссе)

Вечером мы приехали в пустой темный дом. Электричества не будет долгие дни. Южные окна выходят на заброшенные сады, буйные смоковницы и сливы, поросшие плющом остовы мертвых зданий. Я подошел к окну, бросил сумку, и стал смотреть, как в темноте тают холмы и предгорья. Быстрые сумерки. Глубину зарослей лизали огненные языки — газ из пробитых пулями труб. Яркое пламя на нефтяной земле огнепоклонников. Блики ночной листвы, летучие мыши, большие темные бабочки. Бабочки — души, сказал тогда Хасан. Его насторожил шорох, и, присветив, он нашел в углу бьющееся крылатое тельце. Я смотрел, как Хасан в первый раз обходит нежилой дом, ищет место для безопасного ночлега группы. Движется во мраке, подолгу молча стоит у окна, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Бабочки — души. Песня Муцураева:

Когда сгустится ночь над нами,

И тихо вскрикнет муэдзин,

Никем не слышимым полетом

Душа шахида прилетит

В эту ночь ди-джей муэдзин в первый раз пел для нас на местном грозненском радио. Молодой, тягуче печальный голос. Его слушал весь разрушенный город. Вслед за молитвой тишину рвали выстрелы, вспыхивал пунктир трассирующих пуль. Нестрашные звуки, петарды в спальных районах мирных столиц. Пальба в воздух, стрельба напуганных патрулей.

В тот же вечер стала заметной близость Марса. Марсостояние. Красная звезда войны дотронулась до чеченской земли и встала над руинами, над темными, в отблесках дикого пламени садами. Сигнальная ракета, намертво зависшая над миром. Красная, в сторону врага — язык сигнальных ракет был изучен на вторую ночь. Красная — «враг», желтая — «внимание», зеленая — «свои». Кто здесь «свои»? Насмешка. Звезды смеются над нами.

Наш подсвечник сделан из пробитой каски федерала. Каска нашлась во дворе, в числе пулеметных гильз, снарядных осколков, клапанов от отстрелянных гранатометов и похабных надписей на стене. В первую войну здесь стоял СОБР, затем разрушенный дом долго пустовал. Рваную дыру от снаряда заделали накануне. Засыпая, я упирался в нее головой — такой маленькой на фоне замазанного проема.

Старая каска стала подсвечником случайно. Больше ничего не было под рукой. На второй вечер она затекла стеарином, а днем ее расстреливали, надев на арбуз. Вечерами мы сидели вокруг бледного огонька, слушали выстрелы. Слева и справа. На севере и на юге. Вокруг. Везде. Рамзан тихо наигрывал на гитаре, а его рация говорила — то на русском, то на чеченском, в такт хорошо сыгранной импровизации с выраженным кавказским мотивом. Автомат и гитара — рядом, как брат и сестра. Знакомое оружие. Днем оно выглядывало из открытых дверей старенького автобуса. Рамзан стоя, на ходу нацеливал его на развалины. Хаджи сидел впереди, впившись глазами в стекло, сжимая свой ствол. Мы ехали сквозь подчищенные руины и еще не знали, что это — центр города. Проезжали бетонные склепы федеральных блокпостов. Проверяя документы, наемник движется танцующей походкой, готовый отскочить от смерти. Наглость и трусость — глаза наемника.

Первая ночь в Грозном. Я вспомнил ее потом, когда мы покидали эту страну. Солнечным днем, на водоразделе пограничной реки Аксай, близ крохотного кафе «Эдем», застрявшего между огневыми точками чеченской и аварской стороны. Память закрыла глаза. В них вновь стала тьма, мы с Хасаном опять всматривались в бархатные ночные заросли. «Бесчеловечные сады. Сады Эдема», — сказал он шепотом. «Безлюдные», — так же шепотом поправил я. Горячее солнце силой раздвинуло веки, заставило смотреть остов сожженного БТРа, на крутой берег уходящей чеченской земли. Начинался Хасавюрт, сытый город, город лживого мира, нажившегося на близкой войне.

Ночью, на безлюдном побережье Каспия, над ласковым соленым морем, опять поднялась огненно красная звезда. Зенит Марса. Прощальный привет темных садов, темных ночей города Грозный.

Люди войны

Мы видели в этих людях людей. В ответ они платили нам тем же — человечностью. Никакой чертовой кавказской экзотики, никаких сверхъестественных, злодейских качеств — люди некогда общей с нами страны, с теми же чувствами и мечтами. Такие же, как и мы — если не считать особых условий, в которых поставила их эта страшная жизнь.

Бывшие советские граждане, мужчины и женщины, поседевшие, порезанные шрамами и морщинами, с вечной памятью о прежних, счастливых днях. Умные, интеллигентные люди — такими же были бы наши родители, если бы им пришлось пережить десятилетний кошмар войны. Как из шкатулки доставали они свои воспоминания. И зеленый, шумный рабочий город, с дворами, забитыми детворой, с разноязыкой речью, бренчаньем гитар, стуком домино, праздничными песнями вставал у нас перед глазами, среди накаленных солнцем развалин.

Молодые ребята, проросшие в своем опасном мире — как бурьян сквозь бетонные щели руин. Привыкнувшие к войне и смерти. Не выезжавшие за пределы Чечни — не дальше Назрани и Махачкалы. Бедные — их богатые сверстники учатся в Москве и Европе, далеко от войны. Они умеют убивать и боятся быть убитыми. У них есть только табельное оружие, родня, которую надо кормить, и мечты. Очень простые мечты. О мобильных телефонах — когда ФСБ, наконец, разблокирует мобильную связь! О хороших машинах (а, ведь для них все равно нужны хорошие дороги!). О любимой, имя которой нельзя произносить вслух. О том, чтобы двоюродный брат нашелся живым, а грозненский «Терек» попал в высшую лигу. О царстве справедливости, которое должно, наконец, установиться на всем земном шаре, и здесь — в Чечне.

Они набожны и совсем не пьют — шариатское воспитание коснулось молодого поколения чеченцев. Не страдают тягой к роскоши — она не кажется нужной в зыбком мире войны. С ними можно говорить о том, что вызвало бы ухмылку у подростков мирных городов.

— Изменить мир? Почему нет? Разве не этому предназначена жизнь человека? Что с того, что у них телевидение и власть, спутники и авианосцы? Они всемогущи? Нет, они тленны, их земное могущество — прах, и однажды кто-то развеет его по ветру истории. Конечно, это сделают такие, как мы. Кто же еще?

Мысли молодых крестьян гражданской войны, которые месили степную грязь родного уезда, но думали о всемирной победе Интернационала — как в фурмановском «Чапаеве». Этим мальчикам тоже нечего терять — безработица, чувство бесправия в стране, где не действуют законы. Может, потому эти мальчики не прочь «обрести весь мир»?

Поговорите с чеченским подростком, который почти не умеет читать и писать (вините в этом не мулл, а тех, кто бросал бомбы на школы) — он скажет вам больше, чем юноши из поколения пепси, MTV и игровых приставок. Например, о том, какая радость охватила его после падения башен Торгового центра. И как он опять стрелял в воздух — на этот раз от гнева — после американского нападения на Ирак. Глобализованный мир, с его стандартом чувств и желаний, еще не поймал этих ребят.

Женщины Чечни. На каждого чеченского мужчину приходится пять чеченских женщин. Диспропорция войны. Отцы, братья, женихи гибнут, скрываются далеко за границей. Многие мужчины ранены, покалечены. Домашнее хозяйство, разрушенный быт войны лежит на женских плечах — и эта жизнь дает им немного счастья. Все же они прекрасны. На пыльных улицах Грозного сияют улыбки девушек — смешливых, любознательных, как их сверстницы в мирных городах. А ночь с луной, несмотря на выстрелы, и здесь принадлежат им.

Старые и молодые, мужчины и женщины, они грезят о мире — хотя, скорее, уже не верят в его приход. Подростки, те просто не знают другой жизни, кроме этой — «замиренной». Пожилые устали ждать. Привыкли и приспособились. Сколько раз они говорили о том, как ненавидят виновников этой войны. Как не хотели сражаться и убивать — в девяносто пятом и девяносто девятом. Как не хотят влачить свою участь военизированной «милиции». Ночью, при свечах, они рассказывали о своих прошлых ремеслах — историки, пожарники, инженеры. Такие слова нельзя передать прямой речью.

Телевизионные репортажи из Грозного не дают полного представления о масштабе и характере постигших его разрушений. Проживая в мирной стране, вряд ли возможно понять, во что превращен сегодня крупнейший город Северного Кавказа. Разрушенные корпуса учебных и административных зданий, искореженные заводские цеха, изуродованные прямыми попаданиями бомб и снарядов, либо полностью взорванные, как на знаменитой «Минутке», дома — целые кварталы, превращенные в руины и бетонный мусор. Эпицентр разрушений приходится на центральные районы с наиболее развитой городской инфраструктурой, — как будто в центре Грозного произошел один огромный взрыв. Чем выше и больше здание, тем больше тротила и свинца пришлось на его каменную душу и на души его прежних обитателей. Город Грозный — призрачный и прозрачный город: его испещренные пулями и осколками стены дают странную, неестественную игру света, а руины, развалины и завалы создают нежилой, не совместимый с человеческой жизнью вид. Тем не менее здесь проживают и работают десятки тысяч жителей: на заборах и стенах наряду с настенными надписями «Добро пожаловать в ад», мелом и краской написано: «Здесь живут люди».

Это тяжелая, мало похожая на мирную жизнь, но она продолжается. Жители Грозного как будто бы свыклись со своим нынешним положением, — у них не было иного выбора, — однако и сегодня его следует считать по-настоящему невыносимым.

Здесь негде жить — в нормальном понимании обычных бытовых условий. В Грозном полно пустующей жилплощади, но она находится в непригодном для проживания состоянии, а наученные опытом двух войн, небогатые горожане из опасения новых разрушений не решаются на капитальный ремонт и постройку нового жилья. Подача света, газа и холодной воды может быть в любой момент прервана на недели и месяцы. В ряде районов она отсутствует вовсе.

Здесь негде учиться — вузы, школы, профтехучилища только возобновляют свою деятельность в очень тяжелых материальных и кадровых условиях, а военное поколение чеченской молодежи в массе поражено вынужденной безграмотностью.

Здесь негде работать: многочисленные заводы города в руинах, восстановлено лишь мелкое полукустарное производство, кое-где ведутся строительные и ремонтно-восстановительные работы, а на селе спасаются натуральным крестьянским хозяйством. Большинство мужского населения Чечни устраивается на службу в подразделения местного МВД и охранные структуры, а женщины занимаются домашней работой. Земля Грозного сочится сырой нефтью, что дает возможность добывать ее в домашних условиях, на собственном подворье — по аналогии с «дикими» угольными шахтами Южного Донбасса. Собранную из вырытых в земле скважин нефть перегоняют в конденсат — очень плохое и очень дешевое топливо, которое повсеместно продается на обочинах грозненских улиц. Другой грозненский бизнес типичен для всех постсоциалистических стран — сбор металлолома, богатый урожай которого принесли две прошедшие войны.

Люди войны практичны. Национальные предрассудки, на которых замешали эту войну политиканы, в которые верят московские обыватели и посетители исламистских сайтов, вызывают у них усмешку. Они знают: война — это бизнес. Она идет ради денег. У врага нет конкретной национальности, и даже религия не имеет большого значения. В федеральных войсках полно мусульман — узбеков, таджиков, а еще украинцев — нищих, подавшихся зарабатывать офицеров. Кадыровский клан отстреливает соплеменников. Те платят ему местью. Сегодняшний «милиционер» завтра может быть назван «боевиком», а послезавтра вернуть свой легализованный статус. Федералы, омоновцы, прокуроры грызутся между собой. Страна поделена на зоны влияния — владения средневековых баронов, где зарабатывают на всем — на праве проехать через блокпост, на покрывательстве торговли оружием и бензином, на воровстве выделенных из «центра» средств. Деньги. Большие деньги. Ради этого тлеет эта война. Ради этого гибнут ее люди, с каждой из «воюющих сторон» — которых намного больше, чем это говорит вам телевизор.

В Чечне я видел людей. После Чечни — нелюдей, которые считают их «дикарями». Дикость нашей жизни — в Грозном она просто иная, чем в Киеве и Москве. Но и там, и там живут те, кто хочет видеть ее другой, человеческой жизнью.

Несерьезное

Все это вышло слишком серьезно — сказал мне тот, кто прочел записки до этой главы. Хорошо, вот что-то о несерьезном.

Ибрагим стреляет в голубей. Стая случайно залетела в город, где любая дикая живность — мишень. Че-рез пять минут у ворот дома рычат моторы. Во двор входят вооруженные люди, впереди — чеченец средних лет. Они возмущены — пуля Ибрагима на излете попала в их машину. Ссора, и вот уже Ибрагим палит из автомата под ноги чеченцу. Пули взбивают песок у ботинок, но тот даже не отшатнулся. Все хватаются за оружие, мы — за лопаты. Инцидент предотвращен паритетом сил. Прибывшие уезжают. Облегчение.

Ночная тревога. Где-то рядом звучат выстрелы, визжат тормоза машины. Паника, в темноте не могут найти нескольких человек из группы. Может, их увезли? Чеченцы бегают по двору, Хасан стреляет в воз дух. Один из наших, Боря-Болела пытается закурить, но Рамзан быстро выбивает из рук сигарету — «может быть снайпер». Пропавших находят нескоро — с испугу они спрятались на чердаке. Фон этой суматохи — далекая, размеренная канонада. «Бум», «буум» — размеренный бой молота в дальних холмах. Как в сказке про Кибальчиша — «Это дальние грозы гремят за Черными горами…»

Вечером меня будят, зовут вниз, в подвал. В пламени свечи виден московский парень-неформал — Деширак. Скрюченный, он закован в наручники. Ибрагим острым ножом срезает ему длинные волосы. Делает это сосредоточенно, не реагируя на ругательства и крик. Деширак и его друг готовили конопляное «молоко» — кругом растет густой кавказский каннабис. Ночью, в летней кухне, с портретом Салмана Радуева, вырезанным на стене. В темноте они по ошибке сварили его в медном кувшине для ритуального омовения — кувшинчике Ибрагима. Попугав, обоих закидывают в «Волгу» и увозят — в Назрань.

Хочется спуститься к Сунже — просто пройтись по берегу, зачерпнуть воды. «Назад, назад, мины!» — подбегая, кричит Асланбек.

Чеченцы смеются над Болелой — он московский скинхэд, драчун-«динамист». На плече — расистское тату с кельтским крестом. В сущности, неплохой парень — приехав сюда, он быстро забыл о своем «превосходстве» над «зверями» и «чехами». И публично пообещал свести татушку по приезду в Москву. Его товарищ поглупей — однажды он при Хасане спел под гитару какую-то песню о Чечне из репертуара федералов. Все молча ждали, что будет. «Опять скрипит потертое седло… Куда вас, сударь, к черту, занесло?» — сказал Хасан и ушел. Никогда не слыхал более меткой, интеллигентной отповеди — от того, кто мог просто дать сопляку оплеуху. Где то дурачье, что зовет чеченцев «дикими»?

Ночная лезгинка, ее прекрасно танцуют Ибрагим, Маша, Киричук. День рождения Ибрагима — кьонаха, рыцаря — всего двадцать один год! Он рад, что дожил до этого возраста; его машину изрешетили, но он уцелел. Жизнь будет продолжена — Ибрагим знает десяток поколений своих предков. В воздух летят сигнальные ракеты вместо наших фейерверков. Общие соревнования по стрельбе — в итоге пробита газовая труба, и теперь мы без света, воды, и газа.

Блокпост за Хасавюртом. Проверка документов по компьютерной базе. Мой тезка> Адам Манчук, числится в федеральном розыске как участник незаконных вооруженных формирований. Отчества разные, но отчество не проставлено в моем загранпаспорте. Напряжение. Киричуку, когда его так же поймали в Гудермесе, повезло больше — у него не оказалось однофамильца-ваххабита. Спасибо Ибре, что я не задержался на том блокпосту.

«Ни слова о коммунистах»!

Так говорили нам перед поездкой в Чечню.

«Ни слова о том, что ты — красный и левый. Чеченцы ненавидят коммунистов за депортацию их народа. Шариатские муллы внушили им ненависть к социализму. Если есть территория, где нет красных, это — Чечня».

Так говорили люди разных взглядов — вне зависимости от их отношения к трагедии сорок четвертого года и коммунистам как таковым. Они желали нам добра. И, попав в Грозный, мы поначалу честно следовали советам, помалкивая насчет коммунистов и коммунизма.

Пока об этом не стали говорить сами чеченцы.

Помню, как я услышал это в первый раз. Двое мужчин, Усман и Хасан, сидя на завалинке, беседовали о «коммунизме». О том, как неплохо было жить в «брежние» времена. Нет, прямо, скажем, жить было очень хорошо. Эти коммунисты давали пожить, хорошо заработать, дать образование детям… Люди знали, что будет завтра. В больницах лечили бесплатно. Мы, нефтяники, каждый год отдыхали в Пицунде за счет профсоюза… Куда делись тот достаток, порядок? Куда делись эти коммунисты? Почему они не у власти?

Я слышал такое где угодно — в Киеве и в Москве, на Байкале и в Карпатах, в Мурманске и Молдове. Почти дословно. Простые мысли людей, выброшенных на обочину жизни, с тоской вспоминающих лучшие времена и канувший в Лету режим, логично связывая первое со вторым. Ничего нового, кроме одного — для тех, кто говорит об этом здесь, прежняя жизнь имела еще один, особый признак — она была мирной.

Конечно, эти мысли сами по себе не значат почти ничего — те, кто повторяют их изо дня в день, никак не пытаются вернуть прежнюю утраченную жизнь. По крайней мере, они развевают по ветру миф об антикоммунизме чеченцев — составную часть мифологии, туманом окутавшей бытие этой страны.

Легенда о «народе-коллаборанте» — один из ее краеугольных камней. Бессильная попытка оправдать прискорбную историческую ошибку. В Грозном не встретить симпатиков Гитлера. Вы не найдете здесь скин-хедовской молодежи. Напротив, здесь верят в то, что именно чеченец, Хаким Исмаилов, водрузил красный флаг над рейхстагом, и знают наперечет все боевые награды своих дедов, воевавших в Отечественной. Орден «Красной Звезды», медаль «За отвагу»… — перечислял их Аслан. Уверен, их будут знать и его дети. Не уверен, что о таком будут помнить их сверстники у меня на родине.

Это правда — в Чечне не любят отдельных людей, известных под именем коммунистов. Геннадия Зюганова — за поддержку войны против их народа. Об этом знают из телевизора (коричневая звезда Рогозина еще не взошла в то время на политическом небосклоне), и малоприятный образ вождя КПРФ — плохая реклама понятию «коммунист». В остальном идеи социализма — «табула раса» для большинства народа Чечни. А для кого-то они — нечто новое, намек на просвет в жизни этой страны.

В том, что в Чечне не было коммунистов, есть свой плюс — они не успели дискредитировать себя здесь, как на остальных постсоветских землях. Чеченцы с интересом слушают о социализме — соглашаются, спорят, расспрашивают — люди в возрасте и восприимчивая ко всему новому молодежь. Левое движение, несомненно, пустит новые корни на этой земле, как это уже было во времена Гикало и Асланбека Шерипова. Однако оно появится здесь не раньше, чем сами российские коммунисты. Кому-то надо привнести в Чечню социализм — не только информационно, но и физически. Хороший шанс стать апостолом. При случае — мучеником.

Социальная почва для левых идей унавожена войной и хорошо подготовлена капитализмом с чеченской спецификой. У нее выраженная суть. Большая часть чеченской буржуазии проживает за пределами страны, далеко от этой опасной земли. Да, их бизнес нередко связан с Чечней — то есть, с войной. Но они не хотят рисковать своей жизнью в ее чертовой неразберихе. Они респектабельны, и во всем походят на своих российских собратьев по классу — не только внешне и по повадкам, но и внутренне, по своему классовому существу. Их дети получают образование в европейских и московских вузах — будущие политики и банкиры, которых никак не сравнить с их сверстниками в далекой Чечне.

Это — разные люди. Близкие по крови, они разделены социальным барьером, который размежевывает чеченцев, как и все остальные народы планеты — на богатых и бедных, влиятельных и зависимых. Факт, который одинаково не хотят признать как русские шовинисты, так и исламисты, из тех, кого можно встретить в московских офисах. Все процессы социального размежевания, характерные для постсоветских республик, присущи и этой стране — с поправкой на страшный военный конфликт, бушевавший здесь не один год кряду.

Родственные связи чеченцев крепки — но их не надо переоценивать и возводить в абсолют. Чеченские «москвичи» могут помогать кому-то на родине, но в Чечне можно видеть множество небогатых и малообеспеченных по нашим меркам людей. И можно слышать их недовольство — чаще глухое, а иногда — и не очень, — в адрес тех, кто, по существу, бросил их среди этой военной трясины, кто издали греет руки на костерке бизнес-войны и при этом любит говорить с миром от их имени. Они давно стали чужими для этой страны. Такими же, как иноплеменные грабители-чиновники, и всякого рода солдатня — с оружием в руках и контрактом на военный заработок в кармане.

При этом социальное неравенство никуда не делось и из самой Чечни. Не верьте в байки про «дикарей», про полное господство родоплеменных отношений, про то, что чеченца можно представить себе только в руках с автоматом. В этой стране живут бывшие советские граждане, во всем полноценные люди, которым приходится жить по правилам капитализма, стандартным, общим для всех нас. Здесь есть чеченцы-рабочие, — и те, кто нанимает их строить, ремонтировать дома, заниматься нелегальной добычей и перегонкой нефти. Военизированная «милиция», и те, кто платит ей деньги, отдавая приказы. Здесь есть все, что вытекает из отношений работодателей и наемной рабочей силы.

Арена, на которой давно пора появится коммунистам — как российским, так и чеченским. Рано или поздно мы услышим о таких людях. Лучше — не слишком поздно.

День джихада

«День джихада» — шестое августа. Семь лет назад, в девяносто шестом, боевики заняли город, застав врасплох командование федералов. Серьезный, государственный праздник: к его встрече готовятся так, как не готовились ни к первому мая, ни к седьмому ноября. В городе отменена работа большинства учреждений. Их сотрудникам рекомендовано не выходить из домов. На улицах бронетехника, военные патрули усилены и удвоены. Снайперы и автоматчики — на крышах уцелевших высотных домов. В этот день здесь надо опасаться отнюдь не боевиков. В другие дни, впрочем, тоже.

Мы садимся в машину и выезжаем в город. Кривые, разбитые переулки пусты. Федералы на блокпостах особенно придирчивы, стрелок из бойницы держит под дулом пулемета проверяемое авто. У тревоги военных есть основания. Вчера в Моздоке взлетел на воздух военный госпиталь. Камикадзе, «КамАЗ» с тротилом. Ровно пятьдесят человеческих жертв. Ночью установки «Град» накрывали залпами окрестные холмы. Утром, на границе с Ингушетией, очередное нападение на военную колонну. Информации о погибших пока нет — Асланбек переводит нам новости на чеченском. Местное радио спокойно. Звучит молитва, затем российский попе.

Машина едет к набережной Сунжи, за площадью Ленина. От памятника вождю революции остался один металлический штырь. В городе Грозном много убитых монументов. В их числе — взорванный памятник создателю Чеченской Красной Армии, «красному мюриду» Асланбеку Шерипову и его товарищам — Николаю Гикало и ингушу Гапуру Ахриеву. Место, где он стоял, некогда называлось площадью Дружбы народов Вокруг нас пустыри и руины. Центр города. Здесь был парк знаменитого Института нефтепромышленности. От известного во всем Союзе вуза остался бетонный каркас. Красивые, новые корпуса — их можно видеть на довоенных съемках — сгорели дотла. Где-то за ними — подорванный драмтеатр. Уже за рекой, слева, республиканский Дом Радио — одинокая стена с зияющими отверстиями. По проспекту Ленина фланируют БТРы, армейские и омоновские машины. Длинная широкая улица с многоквартирными домами застройки восьмидесятых. Все разрушено и не заселено. Очередная проверка документов. На стенах можно рассмотреть надписи-граффити. Очень приличные, в Чечне не принято материться. Какого-то Юсуфа называют агентом ФСБ. Несколько фраз про дембель. Нецензурно про «чехов» — это отметились федералы. Затертая надпись — что-то про генерала Романова. Через минуту мы проезжаем тоннель, где был подорван его кортеж. Теперь генерал — инвалид, вернее, — овощ. Так говорят здесь, в Чечне — без всякого сожаления.

Площадь «Минутка». Близлежащие дома взорваны — кучи мусора. Их заменили массивные блокпосты — сразу три штуки. На них огромные звезды Давида — Биробиджанский ОМОН нашел оригинальный способ позлить чеченцев. Сами омоновцы тоже сердиты. По городу ездит начальство, — взимать обычную дань за проезд сегодня нельзя.

Один из солдат выбегает навстречу, приказывает остановиться. Автомат навскидку. Невдалеке, очень низко, фырчит вертолет.

Солдат говорит: впереди на дороге нашли фугасный заряд — подарок к празднику. Заложен совсем недавно — мы проезжали здесь всего час назад. Вероятно, подростки, дети. «Рай рядом», — говорит Асланбек, и мы возвращаемся на проспект. Боевой вертолет, покружив над миной, уходит на Ханкалу. Старательно разбрасывает уловители, держась подальше от уцелевших зданий. Девять сбитых «вертушек» за последний год — почти все в этом районе. В отместку федералы рванули примыкавшие к базе жилые дома. Инженер Усман присутствовал при том, как выбрасывали на улицу имущество его друзей. Те были рады, что их не забрали в ФСБ, как соседей, которым не посчастливилось иметь окна с видом на военную базу.

Центральный рынок — самое опасное место в городе — блокирован и оцеплен. Покупателей обыскивают при входе — на предмет пластида и наличных. Грязно. Базар строился из домашнего мусора, остатков довоенного быта. Лавки, лотки на всю бывшую улицу. Торговля от руин до руин. Из них стреляют, в них прячутся после нападений на патрули. Может быть, ваххабиты. Или те, кого прессовали, грабили наглые контрактники на входе.

Руины индустриальной зоны. Здесь был завод «Красный Молот» — предприятие нефтяного машиностроения. Его цеха изуродованы замысловато, как в головоломке. Покосившаяся труба теплостанции со сквозной дырой на самом верху. Грозненский нефтеперерабатывающий, «Грознефтеоргсинтез», «Нефтехимзапчасть». Высокотехнологичное производство. Все, что осталось — трехлитровые банки с самодельным конденсатом. На каждом перекрестке, четыре рубля за литр. Выкачано из земли на собственном огороде, произведено, разлито на подворье. Топливо, которое страшно подносить к машине и заливать в бензобак. Основа бизнеса президента Кадырова.

ПТУ № 2. Набор невидимых абитуриентов. Пусто. Говорят, они приходят в другие дни. Фотостенд «Так было — так стало». Обычная тема, популярный прием контраста. Грозненский университет, кинотеатр, другие здания центра города: до и после войны. «Старым» фотографиям неполный десяток лет — они ярче, свежее «новых». Кажется, все было разрушено вчера, в одну ночь. Аслан говорит, что на этих стендах можно вывешивать фото людей. Тоже: «до и после». Изменений намного больше. Иногда они даже видны — в виде увечий, морщин, ранней седины, волчьего взгляда.

Дом детского творчества, новый дворец пионеров. Крохотный домишко. Двухэтажный, а потому относительно целый, и, по случаю «праздника», пустой. Просторное здание прежнего Дворца пионеров тоже уцелело — сейчас в нем располагается правительство. Никаких детей — две уборщицы и директор. Удивляется нашему визиту «в такой день». Показывает фотографии, рисунки. Рассказывает о достижениях на федеральном уровне — танцы, прикладное творчество. Провожает до расписанного детской рукой крыльца. Трогательные желтые птицы.

В обжитой части города довольно людно. Грозненцы пьют воду, пиво, обсуждают последние новости. Прислушиваются к неожиданным выстрелам — ерунда, в воздух. Мирная жизнь с оглядкой на близкую смерть. Сейчас в Чечне — мир. Никакой иронии. «Что здесь творилось тогда, я сейчас описать не могу» — поет Муцураев, — но описывать ничего и не надо. Все ясно по развалинам, в которые превращен город. Сейчас здесь нет большой, открытой войны. К остальному можно привыкнуть.

Ресторанчик «999» на новом рынке, подконтрольном тейпу Гантамирова. Фигурировал в недавнем репортаже из «Комсомолки» — про пьянку и бильярд в кампании чеченского ОМОНа, с неизбежными выстрелами в потолок и лезгинкой. Таблоиды могут писать лишь экзотическую полову или показывать потемкинские аулы «восстановленной Чечни». Репортажей из ПВР — пунктов временного размещения беженцев или с мест будановской славы российской армии нет и не может быть. Богатый материал пропадает зря — материал на каждый день.

Отчего бы не описать вчерашний шмон в Старо-промысловском районе? Омоновцы грабили дом за домом, отогнав выстрелами подоспевшую чеченскую милицию — быть может, ту самую, гантамировскую. Боевики искали «боевиков» — говорят про такие «спецоперации» в Грозном.

Закат. Дети идут по пыльной улице, от заводской зоны — каждый тащит в руках арматуру и трубы. Длинная железяка волочится по песку, чертит на нем линию чьей-то жизни. Она причудливо вьется, ведет в огненный шар заходящего солнца. В поисках лома дети попадают на фугасы и мины. Не так уж редко. А иногда сами ставят их на таких же улицах.

День джихада клонится к вечеру. Расчлененные блокпостами улицы пустеют. Сигнальные ракеты, стрельба. Если что-нибудь и случиться, то ночью. А что-то обязательно случиться, — не ночью, так днем, не в этот, так на следующий день. Что-то плохое, что обычно случается и в нечеченских городах «мирного» капитализма. Чертов мир. Наш общий мир.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.