Сеня Семечкин

Сеня СемечкинВыпуск 13

Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Проза Татарстана

Теги: Елена Черняева , проза Татарстана

Елена Черняева

Родилась на Украине, в Никополе. В 90-е годы пере­ехала в Казань. Окончила Казанский государственный университет (1997). Преподавала в татарско-турецком лицее. Работала корреспондентом в различных СМИ. Публикации в республиканских журналах «Идель», «Казань» и «Русский глобус» (Чикаго), в газетах «Звезда Поволжья», «Честное слово». Автор четырёх книг прозы и трёх поэтических сборников. Участник международных и российских литературных фестивалей.

Во время войны Казань была тыловым городом, сюда не докатилась лавина боевых действий, но война всё равно вносила свои коррективы в жизнь города – сюда были эвакуированы многие заводы с оккупированных территорий. Теперь все они работали под девизом: «Всё для фронта! Всё для победы!» В городе также работали госпитали, все больницы были переполнены ранеными, под госпитали отдавались и некоторые школы и другие административные здания. Говорят, что тогда появилось в городе невероятное количество инвалидов, как, наверное, и по всей стране. Многим инвалидам после госпиталя просто некуда было возвращаться, так как у одних – все погибли, а другие просто не хотели быть обузой своим семьям и просили, чтобы о них сообщили как о пропавших без вести.

Был среди инвалидов такой Сеня. Остался он без рук и без ног – ноги ампутированы у него были по самый пах. Сеня был молодой и очень красивый, до войны он женился, не успели они с женой и месяца прожить, как началась война, а вот теперь он остался таким. Он криком кричал, просил, чтоб сообщили его жене, что нет его на свете, что он пропал без вести, не может он к ней, к молодой жене, таким вернуться.

И всё-таки находились сердобольные женщины, которые брали к себе таких безнадёжных инвалидов.

Маршида работала санитаркой в госпитале, она ухаживала за ранеными, мыла их, переворачивала и не всегда, в отличие от медсестричек, слышала от раненых слова благодарности – санитарка, она и есть санитарка, та, что моет, убирает судно из-под раненых и видит их в самом неприглядном виде.

Что ей доставалось? Часто, когда раненому больно или неприятно, он кричал, матерился, и всё это слышала санитарка, а медсёстры – они королевы, ангелы в белом. Но Маршида всё терпела, она ведь знала, что кому-то надо делать самую грязную работу, кому-то же надо ухаживать за ними, больными и беспомощными. Сеня ей нравился, несмотря на то что как раз от него ей больше всего и доставалось ругани и криков. Она любила наблюдать за ним. Особенно когда он спал и с лица уходило злое и недоброе, а становилось оно таким расслабленным, таким красивым; не случись с ним этого страшного ранения – Сеня действительно был писаным красавцем, хоть садись и пиши картины с него: правильные, породистые черты лица, грива волос волнистых, и роста он был высоченного, и крепкого сложения, просто богатырь, а теперь вот полчеловека осталось – такова война. Времена были тяжёлые, жили трудно, не всегда хватало на пропитание. Решила Маршида занять Сеню делом каким-то, чтоб не чувствовал себя ущербным и нахлебником. Но как тут придумаешь дело человеку, у которого ни рук, ни ног не было? Купила Маршида мешок семечек подсолнуха, накалила их в печке, и теперь надо торговать этими семечками – всё же хоть какой-то доход. Брала она тележку большую, ставила туда мешок с семечками, а сверху мужа своего – половиночку, в прямом таки смысле. Приезжали они на рынок – Маршида Сеню с мешка снимала, ставила рядом, а затем мешок. Возле Сени коробка для мелочи, а рядом пакетики. Люди сами себе семечки насыпали, а мелочь ему в коробку бросали. И хотя Сеня, пока мелочь ему бросали, случалось и обматерит покупателей, но не было случая, чтобы его обманывали. С тех пор Сеню и стали называть Семечкин, раз семечками он торговал. Но иной раз по Сениной просьбе ему стопочку водки наливали, когда Маршида не видела. Ох, и ругалась она потом, ведь Сеня во хмелю злой был, на весь свет обиженный. Брала она его беспомощного, воюющего только матюгами, под мышку и домой уносила. Так и жили они. И что интересно, каким-то образом умудрилась-таки Маршида и забеременеть от Сени, и сыночка ему родила – красавца, точную копию его, каким он был до ранения. Жаль только Сеня недолго радовался этому – вскорости он помер, сказались и стрессы, и страшные ранения, кровообращение всё равно в организме его было нарушено, к тому же слишком много стало «сердобольных дружков», которые ему стопочки подносили. Такую вот рассказывают у нас историю о любви настоящей, для которой нет никаких преград. Никаких предубеждений. «Хоть полмужика, да всё равно ведь мой!» – говорила Маршида и была права. Ничего нет сильнее любви – ничего…

Лапсердак

Лапсердак – как нравилось мне в детстве это волшебное слово – так бабушка называла коричневый дедов пиджак. Он ей так глаза намозолил, что она бесконечно говорила:

– Хвёдор, ну сними ты его, это лапсердак, одень, как человек порядочный, приличную вещь. Дед же никак не хотел одеваться в предлагаемую ему «приличную» вещь, и он продолжал жить в своём коричневом пиджаке. Лапсердак на нём, худющем, длинном, сидел препросторно, охватывал деда, как змей, как сказочное чудовище из страны Лапседарии, думала я.

А ещё дед любил в этом лапсердаке сидеть на «ослоне» – так бабушка называла длинную лавку у заборчика – и рассказывать мне сказки.

И тогда мне казалось, что дед вовсе не на «ослоне» сидит, а восседает на осле, как мудрый философ. А я всё спрашиваю его и спрашиваю бесконечно, потому что у меня возраст «почемучки», говорят, потом это проходит, но у некоторых остаётся на всю жизнь, наверное, и у меня тоже, мне до сих пор всё интересно. А дед всё говорит и говорит, и речь его напоминает шуршание камешков у реки. А я слушаю и наблюдаю за его пиджаком: дед повернётся – и пиджак за ним косится, сядет прямо – и пиджак выпрямляется.

А сказки у деда порой странные были, одна и та же могла обрастать всё новыми и новыми подробностями, а иногда кардинально меняла и свой смысл. Так курочка Ряба вместо благородной несушки превратилась в злую колдунью-монстра, и снесла она золотое яичко только для того, чтобы дед с бабкой перессорились. А бабушка, услышав такое, говорила:

– Хвёдор, ну шо ты дитю такую гадость лепишь, чи з глузду съехав?

И я представляла, что «глузд» – это такой конь, серый в яблоках, на котором дед всё ездит и ездит, а потом вдруг куда-то съезжает вниз и падает.

А ещё дедов лапсердак напоминал собой подарочный мешок волшебника, в нём, необъятном, с множеством карманов всегда находилось место и для румяного яблочка, и для конфетки в блестящей обёртке для меня.

Были в нём и другие сокровища: перо какой-то птицы, ржавый гвоздик, засушенный цветок, монетка иностранная.

– Это, – говорил дед, – осталось от немцев, когда мы их гнали до Берлина.

И я представляла, что немцы – это такие рыжие тараканы, которых мой дед вместе со всеми куда-то гнал.

Много лет прошло с тех пор: и дедов лапсердак давно где-то истлел, и самого деда давно нет, но я иногда думаю, а может, ушли они вместе – дед и его лапсердак – в волшебную страну Лапседарию, где живут сказки, ушли, может быть…