Неспокойная держава «второго мира»
За последние несколько столетий политическая карта мира радикально изменилась, а в еще большей степени изменились факторы, определяющие внешнеполитические возможности отдельных государств.
Прежде всего стоит обратить внимание на роль военной силы, а также на возможности и результаты ее применения. Вплоть до начала ХХ века война считалась естественным средством разрешения политических противоречий между большинством государств, включая крупнейшие из них, — знаменитым «продолжением политики другими средствами»[510]. При этом в случае успеха войны оборачивались приобретением ценных территорий и/или активов, а также, в большинстве случаев, получением дани или контрибуций. Крупнейшие империи прошлого обеспечивали значительную долю своих доходов за счет эксплуатации завоеванных территорий[511]. Завершение этого тренда отмечается с окончанием Первой мировой войны, затраты сторон на которую оказались столь значительными, что агрессор был не в состоянии компенсировать даже ? нанесенного ущерба, а приобретения победителей были экономически бесполезными[512]. Вторая мировая война еще более подтвердила формирование данного тренда, а появление у крупных держав ядерного оружия во многом поставило точку в вопросе о возможности полномасштабного конфликта между ними. Параллельно шел процесс «эмансипации» глобальной периферии: если на протяжении сотен лет ее народы достаточно легко завоевывались и подавлялись с применением относительно незначительных сил[513], то в последние десятилетия сопротивление стало настолько жестким (и подчас иррациональным), что прежняя логика вторжений (даже продиктованных идеологическими соображениями) оказалась полностью девальвированной[514]. За последние полвека — со времен Алжира и Вьетнама до Ирака и Ливии — ни одна из крупных держав так и не выиграла ни одной войны на глобальной периферии с полным достижением поставленных целей; при этом цены на проведение таких кампаний выросли с $341 млрд, которых потребовала Корейская война, до $738 млрд, потраченных США на Вьетнам, и около $1,15 трлн, которые были израсходованы на войны в Афганистане и Ираке с 2001 по 2010 год[515]. Издержки контроля над территориями за пределами собственных границ стали существенно превышать любые выгоды, которые этот контроль мог принести; со времен завершения холодной войны экономические средства достижения любых внешнеполитических целей оказались эффективнее военных. В этом, как мне кажется, и скрывается подлинный смысл часто критикуемого тезиса о «конце истории»[516], если трактовать ее как историю войн с участием держав-лидеров, — и любые рассуждения о «возобновлении» исторического процесса в этом контекте не выдерживают критики[517].
В новых условиях резко повысилось влияние невоенных (и прежде всего — социальных, экономических и технологических) факторов на все аспекты внешней политики. Важнейшими средствами укрепления влияния в мире стали привлекательность модели развития страны (знаменитая «мягкая сила»[518]); наличие у того или иного игрока уникальных экономических возможностей (например, эмиссии мировых валют); его способность обеспечить защиту и безопасность союзников (склонность к прочным альянсам); а также экономические выгоды, извлекаемые из сотрудничества с той или иной страной (привлекаемые от ее компаний инвестиции, открытость ее рынков, получение кредитов и финансовой помощи). Как следствие, изменилась глобальная конфигурация: если в годы холодной войны планета была разделена на два «мира»: свободный и коммунистический, а оставшаяся часть была своего рода «полем битвы» для представляемых ими проектов развития, то с ее завершением «первый мир» стал воплощаться странами, которые либо являются наиболее богатыми и успешными, либо демонстрируют возможности стать таковыми в обозримом будущем. В очень реалистично отражающей нынешнее положение дел книге П. Ханны к этому «первому» миру причисляются США, Европейский союз и Китай[519], и против такого подхода сегодня сложно что-либо возразить. На указанные три «центра мощи» приходится 50,1–61,4 % глобального ВВП (в зависимости от подсчета с учетом паритета покупательной способности валют или по рыночным курсам)[520], они в качестве хотя бы одного контрагента участвуют в 45 % экспортно-импортных сделок[521]; на них приходится 67,8 % мировых расходов на НИОКР[522]; производится 72,8 % всей высокотехнологичной продукции[523]; две из трех сторон эмитируют глобальные валюты, третья обладает самыми крупными золотовалютными резервами; на все три приходится 79 % активов глобальной банковской системы и 73 % капитализации фондовых рынков[524]. Масштабы их экономик таковы, что в ближайшие 20–30 лет ни одна другая страна не сравнится с ними более чем по двум из указанных характеристик.
Каждый из основных игроков в мировой политике имеет фундаментальный «козырь», который помогает ему поддерживать и укреплять свое влияние в мире. У Соединенных Штатов это прежде всего статус крупнейшей в мире экономики, которая выступает генератором глобального спроса и источником большей части технологических инноваций; серьезная «мягкая сила», основанная на привлекательности американского образа жизни и свободы предпринимательства; статус эмитента резервной валюты и самая мощная на планете армия[525]. У Европейского союза это высокий уровень жизни и самая совершенная система социальной защиты населения; отлаженная интеграционная парадигма, обменивающая суверенитет входящих в него стран на экономическое благосостояние и правовую защищенность (притягательность этой модели можно наблюдать на примере советских сателлитов и некоторых бывших республик Советского Союза)[526]. Китай привлекает страны более низкого уровня развития готовностью развивать на их территории сырьевые и инфраструктурные проекты; полной толерантностью к авторитарным режимам, с которыми неохотно сотрудничают западные страны; неограниченными инвестиционными возможностями; статусом самого крупного в мире импортера природных ресурсов и продуманной моделью быстрого индустриального развития, которая для многих служит сегодня примером[527].
В сложившейся ситуации Россия, безусловно, выглядит державой «второго ряда» (это, разумеется, не означает «второго сорта») или, если следовать определениям того же П. Ханны, «второго мира». В данном мире есть многое от развитых стран, однако большинство политических и социальных институтов несут на себе печать имитационности; потенциал развития ограничен внутренним рынком и относительной провинциальностью; государства этой группы могут вырваться вперед и догнать лидеров экономически, но никто из них не способен сравняться с ними по степени своего международного влияния. Вывод прост: «будущее второго мира зависит от того, как он станет относиться к трем сверхдержавам; и наоборот, будущее любой сверхдержавы зависит от того, сможет ли она управлять вторым миром»[528]. Сегодня крупные страны «второго ряда» в чем-то схожи в своем геополитическом значении с «хартлендом» Р. Макиндера[529]: кто сможет привлечь их на свою сторону, тот (может быть) станет мировым гегемоном — но из этого (как, впрочем, и из теории «хартленда») не вытекает, что сами региональные державы обладают неоспоримой геополитической субъектностью.
Я останавливаюсь на этом столь подробно именно потому, что Россия сегодня относится как раз к категории стран «второго мира» — и при этом она не только является одной из них, но находится в ситуации даже более сложной, чем большинство остальных.
Положение России как державы «второго мира» определяется ее слабостью практически во всем, что сегодня ценится в международных делах. Российская Федерация остается крупнейшим в мире государством по размеру территории, и, вероятно, самой богатой природными ресурсами страной. Однако территория сейчас скорее «обязательство», чем актив, так как требует развития, а оно — денег. Спрос на сырье будет всегда — но при этом Россия остается зависимой от цен на него, которые пока складываются практически без ее участия (хотя в последнее время мы видим активные попытки Российской Федерации принять участие в их регулировании посредством присоединения к картельным соглашениям стран — членов ОПЕК). По наследству от СССР стране достался крупнейший в мире ядерный арсенал и место постоянного члена в Совете Безопасности ООН — но практика показывает, что важные решения в мире можно принимать и без санкции Совбеза, а ядерное оружие способно образумить агрессора, но вряд ли может быть применено (а если может, то только один раз — и итогом окажется тот «мир без России», который не вызывает в Кремле энтузиазма[530]). Собственно, на этом наши «козыри» исчерпываются.
При этом стоит отметить, что россиян мало: 44,9 % от числа американцев, 29,1 % — от европейцев (33,6 %, если не считать Великобританию) и всего 10,6 % от числа китайцев. Доля России в населении Земли — всего 1,93 % (и этот показатель снизился с 5,2 % в 1913 году)[531]. Экономически мы также не выглядим слишком впечатляюще: ВВП Российской Федерации составил в прошлом году 92,09 трлн руб., или $1,58 трлн по текущему обменному курсу валют (я беру этот показатель, так как можно доказывать самим себе, что мы намного богаче, но для действий на международной арене нужны инвестиции в долларах, а не в «учетных рублях»), что не превышает 2,0 % глобального показателя и находится ниже цифр 1913 года (5,03 %)[532]. Мы крайне блекло смотримся по показателям экспорта готовых промышленных изделий (к ним по международным классификациям можно отнести только 16–17 % вывозимых из страны товаров), и Россия в этом ряду немного отстает от… Словакии[533]. По высокотехнологичному экспорту ($9,84 млрд в 2014 году) мы более чем втрое отстаем от в прошлом нищего Вьетнама ($30,86 млрд), от Сингапура — почти в 14 раз ($137,4 млрд), а от Китая ($558,6 млрд) — в 57 раз[534]. В 2016 году Россия впервые экспортировала нефти и газа меньше (на $107,9 млрд), чем Китай — одних лишь мобильных телефонов (на $116,1 млрд)[535]. Россия «проваливается» в международных индексах цитирования и патентования — и пока нисходящий тренд устойчив. Совокупные прямые инвестиции российских компаний за рубеж составляли в 2013 году $439 млрд — около 16 % от китайских и менее 3,5 % от европейских[536].
Россия пытается компенсировать свое исчезновение с экономической карты мира наращиванием военной мощи: с 2000 по 2015 год военные расходы выросли в номинальном выражении в 15,6 раза, с 260 млрд до 4,95 трлн руб.[537], достигнув, по западным оценкам, к 2016 году 4,9 % ВВП[538] и уступая в этом отношении из развитых стран только израильским. Однако эти расходы пока не позволяют говорить о том, что Россия выглядит глобальным военным игроком. На восточных рубежах Тихоокеанский флот существенно уступает военно-морским силам Южной Кореи, на южных Черноморский флот — флоту Турции, а в целом у России нет ни одной авианосной группировки, сравнимой с любой из семи американских. Для поддержания оперативного соединения военно-морского флота в Средиземном море у берегов Сирии были задействованы надводные силы трех флотов (Черноморского, Тихоокеанского и Северного) — просто потому, что ни один из этих флотов не обладает достаточным количеством флагманских кораблей (ракетных крейсеров, оснащенных в том числе системами ПВО/ПРО С-300), чтобы самостоятельно проводить ротацию этого соединения.
И НАТО, и Китай сегодня имеют более сильные армии, чем Россия. Первая превосходит Россию в системах разведки и связи, в высокоточных вооружениях, в способности глобальной проекции силы (чего стоят хотя бы 10 действующих американских авианосцев и 22 ракетных крейсера класса Ticonderoga[539]); второй — в общей численности армии, в обычных морских вооружениях, в системах космической разведки и связи[540]. Конечно, Россия защищена от любой угрозы извне своим ядерным арсеналом — но для наступательной политики и расширения своей зоны влияния одного этого совершенно недостаточно.
При этом положение России в современном мире серьезно отличается от положения других держав, которые схожи с ней по экономическому потенциалу и степени влиятельности в региональной политике. В отличие от тех же Японии, Бразилии, Индии, Турции или Мексики, которые находятся на относительно «открытом» геополитическом пространстве, выступают очевидными экономическими лидерами в своих регионах и имеют тесные связи с несколькими центрами «первого мира» одновременно, Россия сегодня расположена между двумя крупнейшими игроками в Евразии — Европейским союзом и Китаем и практически не имеет вокруг себя значимых экономик, которые могли бы ее потенциально усилить. Фундаментальное отличие геополитического позиционирования современной России от недавно еще существовавшего Советского Союза состоит в том, что за последние 30 лет масштабы как ее экономики, так и экономик соседних стран разительно изменились. В 1980 году номинальный ВВП СССР оценивался западными экспертами в $1,2 трлн, тогда как ВВП Западной Германии — в $920 млрд, а ВВП Китая — в 226 млрд[541]. Советский Союз опережал как ФРГ, так и КНР по многим позициям в производстве промышленных товаров, а его технологическое отставание было далеко не безусловным; при этом Европейское экономическое сообщество невозможно было рассматривать как политическое объединение, а Европа до поры до времени оставалась разделенной по той линии, которая была проведена по окончании Второй мировой войны[542]. В 2017 году российский ВВП (опять-таки, согласно текущим рыночным курсам валют) приблизился к $1,6 трлн, в то время как ВВП объединившейся Европы (даже без Великобритании) составил $14,5 трлн, а Китая — чуть менее $12 трлн. В этой ситуации Россия сталкивается с б?льшими вызовами, чем любая страна «второго мира», так как превращается в пространство, отделяющее одну державу «первого мира» от другой. И если в экономическом развитии Российской Федерации не произойдет радикальной смены тренда, ее дезинтеграция окажется вполне вероятной.
Наконец, нужно быть реалистами и понимать, что проблема состоит не только в том, что за последние несколько десятилетий Россия стала намного слабее по сравнению с Европой или Китаем. Она стала слабее и в абсолютном выражении: разрушено значительное число важных отраслей — от приборостроения до авиационной промышленности (в 2016 году Россия произвела 30 гражданских самолетов против 194, выпущенных СССР в 1988-м[543]); не заметен прогресс даже в столь любимых властями нефтяной и газовой отраслях: в 1990–2015 годах объем добычи в них соответственно вырос на 4,8 % и сократился на 2,9 %: в результате если в 1990 году доля РСФСР в мировой добыче нефти составляла 16,2 %, а газа — 29,8 %, то по итогам 2015 года эти показатели снизились до 12,4 и 16,3 %[544]. Даже если говорить не о «гражданских» отраслях, а о производстве вооружений, окажется, что в 1984 году знаменитый Уралвагонзавод произвел 1559 танков Т-72, а в 2015 году в войска поставлена была только партия из 20 новых танков Т-14[545]. Если в американской компании LockheedMartin в 2014 году на одного сотрудника приходилось $407 тыс. выручки, то в российской ОАК этот показатель составлял 404 тыс., но рублей[546]. Кризис в промышленности — и гражданской, и военной — приобретает непреодолимый характер, подталкиваемый устойчивой деградацией инженерно-технического образования и фундаментальной науки. Рассказ о проблемах можно продолжать, но очевидно одно: Россия сегодня «сжата» между двумя крупнейшими мировыми экономическими и военно-политическими центрами и явно не способна тягаться с ними ни в хозяйственной, ни в военной сферах.
В подобных условиях наиболее рациональным выбором было бы тесное сближение — причем «по всем направлениям» — с одним из ближайших соседей: либо с Европейским союзом, либо с Китаем, причем сближение ради экономического процветания и обеспечения коллективной безопасности и координации внешней политики. Между тем ничего подобного не происходит: самоотстранение от Европы становится все более явным, но и никакой entente cordiale c Китаем пока не намечается. Причины и того и другого понятны — но при этом довольно иррациональны. С одной стороны, это неприятие современной европейской идеологии, ставящей права человека, несомненно, выше принципов суверенитета государственной власти, и своего рода «средневековое» равнение на Китай, для которого важнее использование сырьевого потенциала России, чем ее социальное и политическое развитие[547]. С другой стороны, это постоянное «оглядывание» на оставшегося участника «первого мира» — Соединенные Штаты, с которыми Кремль все еще пытается разговаривать на равных, несмотря на полное отсутствие для этого каких-либо предпосылок; учет «американского фактора» радикально деформирует сегодня российскую внешнеполитическую логику, отвлекая страну от постановки и эффективного достижения реалистических целей в пределах Евразии.
Как я отмечал еще в первой главе, Россия, опустившись до страны «второго мира», но живущая представлениями о самой себе как о сверхдержаве, оказывается сейчас не в состоянии выработать адекватную внешнеполитическую повестку прежде всего потому, что не может воспринять саму себя как потенциально естественную часть союза, ведущую роль в котором играе(ю)т более сильная(ые) страна(ы). Это определяет основную черту российской внешней политики — политики «обиженного», который стремится не столько максимизировать собственные выгоды от того или иного шага, сколько продемонстрировать с его помощью свою «независимость» от других. Этот принцип проявился уже в речи В. Путина на Мюнхенской конференции по безопасности в 2007 году, когда он спросил: «Что стало с теми заверениями, которые давались западными партнерами после роспуска Варшавского договора?»[548], и особенно четко отражен в его недавнем отчаянном призыве: «Нас никто [тогда не слушал], с нами никто по существу не хотел разговаривать — послушайте сейчас!»[549]В то же время сама по себе независимость России вряд ли может взволновать западный мир, в военно-политическом отношении выглядящий вполне самодостаточно, — и это объясняет другую особенность современной российской политики: ее нарастающую провокационность.
Сам по себе подобный прием я оценил бы как вполне естественный, но от того не менее аномальный. После того как потенциал попыток установить с Западом нормальные партнерские отношения был (по мнению Кремля), исчерпан, основной тактикой Москвы стали вызывающие шаги, явно подрывающие представления западных (и не только) держав о нормальном поведении на международной арене. С их помощью Россия стремится привлечь к себе внимание и заставить оппонентов возобновить с ней диалог на тех условиях, которые она считает единственно приемлемыми. И если, например, операция в Грузии в 2008 году могла рассматриваться как попытка использовать в разговоре с западными державами их собственные подходы (в том числе риторику гуманитарного вмешательства)[550], то аннексия Крыма стала первым прецедентом открытой ревизии послевоенного миропорядка и своего рода «приглашением» вернуться к временам, когда мир был поделен на зоны влияния, — причем, судя по многим признакам, российские руководители были искренне уверены в том, что подобное приглашение могло быть принято. Отказ Запада не только перевести диалог в такое русло, но и вообще продолжать нормальное общение с Россией спровоцировал вмешательство в гражданскую войну в Сирии, предпринятое исключительно для того, чтобы найти «точку соприкосновения» с США (и в меньшей степени — с Европой) и вывести Россию из изоляции[551]. Неудача в этом спровоцировала активное вмешательство Кремля во внутреннюю политику основных стран ЕС и США, которое, однако, обернулось продолжающимися скандалами в отношениях с большинством партнеров и практическим возвращением во времена холодной войны. Какими будут следующие шаги, пока остается только гадать. При этом очевидно, что Россию в этих попытках не поддерживают даже ближайшие «союзники»: ни Китай, ни страны ЕАЭС не признали ни независимости Абхазии и Южной Осетии, ни включения Крыма в состав Российской Федерации.
Сегодня в мире широко распространено мнение о России как государстве, которое стремится лишь расшатать современную глобальную конфигурацию[552]. Эта деструктивная повестка, на мой взгляд, крайне опасна, так как ведет к такой изоляции, которая по прошествии некоего времени станет необратимой. Пока мировые лидеры все еще заявляют, что «никакие глобальные проблемы не могут быть решены без участия России»[553], хотя очевидно, что таких проблем становится все меньше, а сами эти слова повторяются скорее по инерции. Трагедия современной российской внешней политики состоит в том, что страна пытается действовать как an indispensаble nation, хотя не имеет к тому никаких предпосылок; стремится вернуться в прежние времена, давно не отвечая требованиям, которые ранее предъявлялись к глобальным сверхдержавам. Провокационные действия Москвы порождены стремлением вынудить оппонентов к диалогу — но при этом из вида упускается отсутствие самого предмета обсуждения. В современной политике не принято, чтобы одни государства (например, США и Россия) обсуждали статус других (например, Украины). Поддержка диктаторов, тысячами убивающих своих граждан с применением химического оружия, не может сделать страну партнером цивилизованного мира даже при необходимости совместной борьбы с «терроризмом». Сегодня мало привлечь к себе внимание — нужно иметь повестку дня, обсуждать которую согласились бы остальные стороны. У Кремля ее нет, и именно поэтому кризис в российской внешней политике является не только чрезвычайно острым, но и практически непреодолимым.
Положение страны «второго мира» требует совершенно иной внешнеполитической парадигмы. Соответствующие страны должны обладать двумя основными чертами: с одной стороны, быть способными к объединению со странами «первого мира» в устойчивые и продолжительные союзы (и если мы посмотрим на списки союзников большинства великих держав, они почти не изменились за последние 30–40 лет); с другой стороны, уметь доказывать свою ценность и полезность для этих стран, способствуя решению тех или иных экономических и политических проблем. И с тем и с другим у нынешней России большие сложности — и потому ее внешняя политика не имеет шансов стать хотя бы относительно современной.