Глава 2

Константин Петрович верил в совпадения — в вероятность того, что одно событие или явление может совпасть во времени и пространстве с другим. Но он никогда не верил и не мог поверить в то, что совпадений может оказаться больше одного.

Следовательно, его с Ильей связывало нечто более серьезное, чем каприз Судьбы.

Он и Яковлев были похожи как близнецы. Им обоим было около 45 лет. Оба они в возрасте между двумя и тремя годами находились в момент грозы в паре метров от выжженного на земле круга.

И самое главное — у них было общее пространство снов.

Березин потер лоб руками, но мысли беспорядочно метались в голове. Тогда он взял пачку листов, карандаш и принялся записывать, изредка дорисовывая схемы.

Через пару часов Константин Петрович положил перед собой список необходимых действий:

1. Забрать оставшиеся письма у Челышева.

2. Выяснить, является ли пространство снов общим, или только я могу переходить в прошлое к Яковлеву (для этого предпринять попытку перемещения вещей между временами в различных комбинациях: Н — Пр., Пр. — Н., Н. — Пр. — Н., Пр. — Н. — Пр.).

3. Выяснить, являемся ли мы с Ильей родственниками.

4. Уточнить информацию об острогожском мальчике (для этого попросить Илью еще раз поговорить с Н.Р.).

5. Съездить в Острогожск — посмотреть «проклятое место».

Первый пункт отпал сам собой — буквально через пару минут после того, как Березин откинулся на стуле и вытряхнул из пачки последнюю сигарету, позвонил Челышев.

— Здравствуй, Константин Петрович, — строго начал он. — Мне тут жена сказала, ты меня искал, а потом позвонил Семен Алексеич и сообщил, что ты автограф Косину отдал. Что ж это ты, Костя?! Ведь знаешь, как Жора относился к Косину…

Березин пробормотал что-то извиняющимся тоном.

— Этот документ — клад! — продолжал уже менее грозно, скорее с грустью Челышев. — Полдокторской! Косинской докторской!

Константин вновь принялся извиняться, и Челышев понемногу успокоился.

— Когда домой-то, Андрей Сергеич? — осторожно спросил Березин.

— Да задержусь дня на три, — ответил Челышев задумчиво. — Дела… И расстроил же ты меня, Костя… Ладно, сделанного не воротишь. А зачем я тебе нужен?

— Вы бумаги дядины с собой взяли, — виновато пробормотал Березин, — а там ксерокопии…

— А-а, яковлевские письма, — мгновенно оживился Челышев. — Презанятные. А тебе зачем? Уж не Косину отдать?

Березин хотел было вновь пустить в объяснения, но Челышев рассмеялся своей шутке, и у Константина отлегло от сердца.

— Андрей Сергеич, — попросил он, — отправь мне по факсу. Нужно очень.

Челышев пообещал поискать факс и прислать письма в течение дня. День был на исходе. Факс молчал. Стараясь успокоиться, Константин лег на диван и мгновенно провалился в сон.

Яковлев спал, и Березин, как и в первую ночь, сам зажег свечу на столике. Коробок он по привычке бросил на стол и уже склонился к Илье Александровичу, чтобы разбудить, но передумал.

Вместо этого обошел комнату и дотронулся до каждого предмета ее небогатой обстановки: и стул, и стол, и шкаф, и чернильница на столе — все было удивительно реальным. Шкаф был покрыт коричневым лаком и под пальцами чувствовались комочки и неровности, чернильница была тяжелой и холодной — когда Березин поставил ее на стол, на ладони остались следы чернил. По мере того как он приближался к двери или к окну, комната начинала расплываться, словно он видел ее через тонкую завесу текущей воды. Он потрогал дверь, ожидая почувствовать шершавую древесину, но рука прошла сквозь дерево. Тогда Константин просунул голову за дверь — в непроглядную темноту. Сколько он ни вглядывался, за дверью ничто не менялось. Значит, пределами сна следовало считать комнатку маленького человека.

Березин склонился над изголовьем и принялся рассматривать спящего. Они действительно были похожи. Илья казался старше — на висках у него поблескивала седина, на щеках виднелись следы оспы, но сходство было поразительным.

Березин склонился ниже, надеясь найти какое-нибудь значимое различие.

Капля воска упала на подушку. Яковлев открыл глаза.

— Константин Петрович, любезный, — пробормотал он. — Ни в чем не виноват. Все сделал, как ты просил. Наталья Михайловна о моем здоровье справляться приходили, так я с нею и словом не обмолвился, о чем вы заказывали…

Яковлев вскочил с постели и набросил халат. Но увидев, что Березин опустился на стул, тоже сел, смиренно сложив руки на коленях.

— Все правильно ты сделал, Илья Александрович, — успокоил его Березин. — Только с Натальей Михайловной поговорить тебе все-таки нужно. Выспроси у нее еще, сколько получится, про того мальчика из Острогожска.

— Про опаленного? — переспросил Илья.

— Да, про опаленного, — подтвердил Березин. — Где его нашли? Что с ним случилось?

Илья послушно кивал, и глаза его внимательно следили за Березиным, словно в его движениях и выражениях он думал прочесть, не обманывает ли его гость из грядущего.

Константин решил, что и без того достаточно испытывал веру своего нового знакомого, достал письмо Коношевского.

Он давно уже закончил чтение, но Яковлев сидел на кровати, прижав ладони к щекам.

— На все воля Божья, — прошептал он наконец. — Пути Его неисповедимы и чудеса непознаваемы!

— Илья Александрович, — строго окликнул его Березин, — мы имеем здесь дело не с чудом. Я предполагаю, что мы с вами связаны. И связаны не только, если вам так угодно, Божьей волей…

Яковлев перекрестился трижды, покосившись на угол с темной иконой, но Березина не остановил. Тот продолжил:

— Я предполагаю выяснить, что нас связывает. Заметили ли вы наше сходство? Возможно, Илья Петрович, вы мой предок, и это лежит в основе моей способности являться к вам. Поэтому я прошу вас помочь.

Яковлев был несказанно удивлен, когда Березин попросил у него волос, и окончательно смутился, когда тот стал упрашивать его открыть рот и позволить взять немного слюны. Но после долгих объяснений, недоверчивых охов и качания головой согласился.

Уже опускаясь на подушку, Илья Александрович обещал скоро встретиться с Натальей Михайловной и расспросить ее об опаленном мальчике. Березин поблагодарил его, устраиваясь на стуле, — и через мгновение оба спали.

Березина разбудил включившийся факс. Почти одновременно в прихожей загудел мобильный — удивительно бодрый для пяти часов утра Челышев интересовался, все ли в порядке.

Константин сонно ответил, что факс получил, и собирался уже снова лечь в постель, как заверещал будильник — до отъезда в Острогожск оставалось полтора часа.

Решив, что посмотрит письма в поезде, Березин сложил факс и убрал в боковой карман сумки. Хотел закурить, но коробка в кармане не оказалось. Видимо, один из опытов все-таки увенчался успехом, и спички остались в прошлом. Константин Петрович сунул руку в другой карман брюк, надеясь обнаружить там пакетики с волосом и ватной палочкой с образцом слюны. Пакетики оказались на месте, но, к разочарованию Березина, были пусты.

«Вновь обращаюсь я к моим запискам и благодарю тебя, любезный мой читатель, за долготерпение.

Ночной гость являлся ко мне снова и снова. И в каждое его посещение беседы наши становились непринужденнее, как будто и прежде были мы с ним знакомцами и даже приятелями. До сего дня удивительна мне та власть, которую сумел он взять надо мною всего в несколько бесед, потому как, невзирая на странные его рассуждения, я всецело ему доверился. Так на другой же день после того, как сам он просил меня об этом, послал я с запиской к Наталье Михайловне и умолял ее быть ко мне.

И был приятно удивлен, как скоро явилась она сама, встревоженная, вместе с моею добрейшей Евдокией Кирилловной, и обе умоляли меня ради моего же блага открыть им, в чем заключается моя беда.

Памятуя о том, что говорил мне мой гость, я не решился поведать им всей правды, хотя, видит Господь, как мучительно было мне видеть их доверие всем моим словам. Я сказал лишь, что последний наш разговор с Натальей Михайловной пробудил во мне многие размышления о моем детстве, и потому хотел бы я знать больше о том ребенке, чья история так сходствовала с моей.

Видя, что интерес к этой истории не угрожает моему здоровью, Евдокия Кирилловна успокоилась и принялась хлопотать о чае и угощении, а Наталья Михайловна, желая помочь мне, постаралась припомнить все, что ей известно.

К сожалению, многого сказать она не могла, но припомнила, что случилось это между 1775 и 1780 годами на том самом месте, которое купил лет за восемьдесят до того один богатый вельможа, приехавший в Острогожск с царем Петром Алексеичем. На месте том начато было строительство усадьбы, однако работам не суждено было завершиться, поскольку один из работников погиб от молнии, по словам свидетелей, изошедшей прямо из земли при ясном небе. Потому место было почитаемо нехорошим и нечистым, а в вельможе том подозревали врага рода человеческого. Однако тот более в Острогожске не появлялся, и молва начала успокаиваться. Покуда в одну из летних гроз, как раз в день Пророка Илии, не был найден на том самом месте обожженный мальчик. Откуда он взялся, никто не знал. Мальчика отдали на попечение властям. Был он определен в дом призрения, но уже на второй день занемог лихорадкою, от плохого ухода обратившейся в горячку. И на четвертый день умер.

Более ничего не могла рассказать мне гостья моя. Я не стал более испытывать ее бесконечное терпение и отступился.

Остальное время провели мы в дружеской беседе о житейских мелочах, и собеседницы мои были так милы, что к моменту прощания настроение мое улучшилось, и я, благодарение Богу, успокоился.

Однако оставшись один, я вновь обратился мыслями к тревожным для меня обстоятельствам, и сами собой вспомнились мне знакомые с детства уголки усадьбы, где я вырос. Вспомнились милая моя спасительница Анна Прохорова и друзья моего детства — стремянный Алеша и дворовый мальчик Юрка. Вспомнились детские наши забавы. Алеша более всех других игр любил ту, в которой он представлялся барином-колдуном, старым хозяином усадьбы, внучатым племянником коему приходился благодетель мой Яков Александрович, а мы с Юркой были его учениками, которых он резал на части, а потом оживлял волшебной водой. Юрка всегда поначалу отказывался и грозил, что барин-колдун явится к Алешке ночью и утопит его в пруду.

Уже теперь ведома мне судьба друга детских лет. Алешка не утонул — его убила взбесившаяся лошадь. А в те поры рассказы о барине-колдуне были для нас самыми устрашающими — и посему привлекательными.

Вспомнилось мне, как однажды нашли мы ход под землей и бегали смотреть на него, даже пробирались внутрь, но — напуганные своим страхом — каждый раз уносили ноги, а после смеялись друг над дружкой.

Видимо, с теми воспоминаниями я и погрузился в сон, потому как поначалу снились мне лица детских моих друзей и потом явилось среди них лицо ночного гостя.

И сам он тоже сразу, едва поздоровавшись со мною, обратился к тем событиям, о которых размышлял я перед сном. Он убеждал меня испросить на службе отпуск и совершить путешествие в места моего детства, особенно исследовать тот ход, что обнаружили мы с товарищами.

Когда же спросил я, откуда известно ему о ходе, он мне ответствовал, что в свое время непременно объяснится со мною, но покамест время это еще не настало.

Видно было, что необходимость скрываться от меня тяготила его, потому я решил изменить ход нашей беседы и напомнил моему другу о предположениях его насчет нашего с ним родства. Увы, он ответил, что не имеет возможности узнать, являемся ли мы сродственниками, потому как все, что взял он из моего времени, не достигло грядущего. Однако вещь его, оставленная при прошлом посещении на моем столе, оставалась там и после его ухода и до сего момента, пока он сам не забрал ее. Он поведал мне также, что в архивах не нашел меня среди своих предков.

По его мысли, все это доказывало, что связь, таинственным образом установившаяся меж нами, односторонняя, и только ему возможно путешествовать в мое время. Я же принужден оставаться в году 1822 и не имею возможности увидеть мир будущий.

Тогда я стал спрашивать его, как же такое возможно, но он не нашелся, что ответить. Мы погрузились в глубокую задумчивость, и гость мой, видимо привычный к размышлению вслух, высказал:

— Что мы имеем? Вещи из моего века остаются в прошлом, вещи из прошлого в будущее перенести нельзя, следовательно, для моего времени прошлое достижимо, потому что уже произошло, для прошлого будущее недостижимо, потому как еще не произошло…

Видимо, эти рассуждения не вполне удовлетворили моего гостя, и он принялся вполголоса ругать себя. Я же, напротив, повторив его слова про себя, испытал необъяснимое чувство, которое, будь я стихотворцем, назвал бы вдохновением. Время вдруг предстало передо мною в образе песочных часов, в верхней чаше которых располагалось грядущее, струйкою проходящее в малое отверстие, обозначающее время настоящее, и падающее вниз, в чашу, наполненную прошедшим.

Я поведал мысли мои другу, в раздражительности шагавшему по комнате, ожидая развлечь его. Он пришел в величайшее возбуждение, некоторое время бормотал что-то, после горячо обнял меня и похвалил за проницательность.

— Верно, Илья Александрович, — сказал он мне. — Как это верно! Именно песочные часы. Возможно перемещение только в чаше. Настоящее неподвижно — это лишь проход размером в одну песчинку, в один вариант реальности, а вот прошлое и будущее может меняться. И в пределах этой изменчивой временной субстанции можно перемещать человека или предмет. Поэтому я смогу забрать обратно в свое время спички, но не имею возможности взять ничего из вашего века — ведь для времени, в котором существуете вы, мое время является содержимым другой чаши песочных часов, то есть оно существует, но пока еще в своей поливариантности.

Пробормотав все это, он хлопнул себя по колену и снова радостно обнял меня. Признаться, я мало что понял, но был рад благой перемене его настроения.

— Как же вы не понимаете, Илья Александрович, — заметив мое недоумение, воскликнул он. — Это же многое объясняет. Видимо, камера может переносить из будущего в прошлое… И мы с вами — результат великолепного, потрясающего эксперимента!..

А далее произошло нечто совершенно для меня не постижимое. Едва я собрался спросить его, о какой камере и эксперименте он говорит, как он схватил обе мои руки и принялся разглядывать, сравнивая их со своими. После повлек меня к письменному столу и, испачкав чернилами мои и свои пальцы, оттиснул следы на бумажном листе.

Взяв этот лист, он долго вглядывался в него.

— Так вы говорите, до того момента, как вас нашли в усадьбе Брюса, никто из тамошних жителей никогда вас не видел? — спросил он сурово.

Я, робея грозного его взгляда, ответствовал, что это сущая правда — никто придумать не мог, откуда мог я взяться.

— Там, под кругом в Глинках, — помолчав, сказал он мне с невыразимой серьезностью, — под землей есть комната. Вы сразу узнаете, как попадете туда — будто очутитесь в середине хрустального яйца. Найдите ее, осмотрите со всей возможной тщательностью и, если найдете что-нибудь, обещайте показать это мне.

Я обещал, после чего он заставил меня лечь в постель. Я был так взволнован нашим разговором, что не чаял уснуть этой ночью, но, едва лишь смежил веки, как забылся мгновенно.

И сейчас усталый дух мой нуждается в отдохновении, которое, по словам моего доктора, есть фундамент выздоровления.

Остаюсь вашим покорнейшим слугой,

Илия Яковлев, сын Александров.

Писано 5 числа октября месяца года 1822».

То, что в разговоре с Ильей Березин называл комнатой, меньше всего походило на жилище. В первое мгновение, когда он увидел камеру, она показалась ему огромной свисающей с потолка каплей, вспыхнувшей в свете фонарика тысячами разноцветных огней и бликов.

Найти камеру оказалось непросто. К счастью, любивший во всем порядок Коношевский не только написал племяннику письмо, но и набросал по памяти карту, отметив на ней развалины и выжженный на земле круг. Там, на месте круга, Константин и отыскал камеру.

Прозрачные, напоминающие кварц кристаллы покрывали ее стены, купол и часть пола. Березин поводил лучом фонарика по стенам, отчего искры брызнули во все стороны широкими волнами, и одновременно ему послышался едва различимый стеклянный звон. Константин остановил фонарик — звон стих.

Тогда он снова провел лучем, на этот раз уже значительно медленнее — кристаллы отозвались высокой вибрирующей нотой, какую издает наполненный не более чем на треть хрустальный бокал, когда его резко ставят на стол.

Березин потрогал ладонью игольчатую поверхность стены — кристаллы дрожали, отчего по руке мгновенно разлилось приятное тепло. Испугавшись, что камера может самопроизвольно сработать, Березин убрал руку и выключил свет, дожидаясь, пока стихнет комариное пение кристаллов. Через пару минут камера вновь погрузилась в прежнее немое оцепенение, и он снова включил фонарик.

Даже на расстоянии вытянутой руки кристаллы казались естественно выросшими в каменной полости, но, присмотревшись, можно было увидеть, что каждый закреплен в пазу, и под ними угадывался каркас из желто-серого металла — Березин затруднялся определить, какого именно.

Металлическая вязь, редкая у пола, поднимаясь, становилась гуще и на самом верху сходилась плотным кольцом, в котором располагался овальный, похожий на матовую каплю камень размером с кулак. Березин потрогал его пальцами — и камень слабо засветился. Константин отдернул руку, но задел металлическое кольцо, и матовый овал, казалось, крепко сидевший в своем гнезде, выпал и ударился о пол камеры. Константин поднял его. По экватору камня, кое-где украшенная завитками, шла надпись: «Ныне открываю врата грядущего». Далее стояли дата и инициалы, которые только подтвердили предположения Березина — автором камеры переноса был кавалер ордена Святого Апостола Андрея Первозванного и восьмой генерал-фельдмаршал Российской империи Яков Вилимович Брюс.

Раздосадованный, что «барин-колдун» не оставил в камере ничего, что могло бы пролить свет на ее устройство, Березин принялся прилаживать камень на место, в металлическое кольцо под потолком камеры, но под ним, а точнее, над ним обнаружилась небольшая ниша, куда едва помещалась рука. А в этой нише — завернутое в промасленную бумагу и несколько слоев холста послание.

Березин с замиранием сердца развернул его и разочарованно сложил обратно — не было там ни таинственных чертежей, ни сколько-нибудь осмысленных записей. Единственный документ, сохранившийся в камере, был просто набором букв в алфавитном порядке: сперва шло несколько «азов», после две «буки» и так далее. Вторая строчка снова начиналась с «азов». И третья принималась за алфавит сначала…

Березин выругался, принялся было считать буквы в строке, но бросил. Яков Вилимович явно не желал, чтобы его обращение попало в руки не тому человеку. Константин вынужден был признать, что он — не тот человек.

Странная тоска навалилась на него. Он носился по городу в поисках яковлевских записок, отдал лакею Косину драгоценный автограф, летел сюда, в Острогожск — и только для того, чтобы подойти вплотную к чуду, увидеть его, пощупать и… получить отказ в доступе к главному — ответу на вопрос: КАК?

ЧТО? Никогда так не волновало его. Он видел это ЧТО? — хрустальное яйцо в человеческий рост, серебристые поющие кристаллы. И это было прекрасно — и совершенно неважно, потому что бесполезно.

Чудом можно было восхищаться — наблюдать, хранить. Но с ним нельзя было сделать самого главного — повторить и использовать.

Настоящее чудо было не в подземной камере — чудо было в том, КАК человек самого начала восемнадцатого столетия смог сделать машину, способную скопировать его, Константина Березина, из конца двадцатого века в конец века восемнадцатого. Мало того, как он смог создать систему настолько удаленных друг от друга камер, чтобы одна из них перемещала копии не только во времени, но и в пространстве.

Будь у Березина в тот день возможность, он вынул бы старого чернокнижника Брюса из его времени и тряс бы, пока не узнал всего. Да что там, если бы мог — сам прыгнул бы в портал, в эпоху Петра Великого, лишь бы узнать: КАК?

Но ответом на его бесконечные вопросы был только ряд знаков на пожелтевшей бумаге.

Березин решил показать письмо Илье. Потом набрал номер Челышева. Профессор отозвался после третьего гудка.

— Костя, — радостно воскликнул он в трубку, — все нормально?

— Нормально, Андрей Сергеич, — ответил Березин, думая, как начать разговор о записках Яковлева. — Я тут в Острогожске — так сказать, в поле.

— Острогожск? Под Воронежем? — усмехнулся Челышев. — Да как тебя занесло-то?

— Наука требует жертв, и преимущественно человеческих, — отшутился Березин. — С факсом вашим тут небольшая проблема. Только одно письмо. А дальше не прошло…

Константин затаил дыхание. В голове уже вертелся ответ: «Так там и есть только одно».

Но Челышев снова рассмеялся, и у Березина отлегло от сердца.

— Так это тебя яковлевские записки в Острогожск притащили? — весело бросил профессор. — Не зря верил в тебя Жора. Знал, что за такое ты зубами уцепишься. А я, старый пень, не верил. Брюсову камеру ищешь?

— Да, — сдавленно ответил Березин, — ищу…

— Нашел? — со смешком осведомился Челышев. — А золото партии там рядом не лежит? Или Третьего рейха? Кость, ну оставь ты Жорины фанаберии. Он был мечтатель. Человек, испорченный классической русской литературой. Но ты-то — технарь, у тебя голова должна быть холодная, как у чекиста!..

— Андрей Сергеич, — прервал его Березин, — есть еще письма — шлите. Очень надо. Если факса нет, сфотографируйте и присылайте по сети. В любом качестве, лишь бы буквы можно было разобрать…

— Ладно, Костя, к вечеру, — со вздохом ответил Челышев. — И, в общем, поступай, как знаешь…

Константин Петрович знал — он тщательно оделся, положил в карман послание Брюса и лег на широкую гостиничную кровать.

«Снова обращаюсь я к тебе, мой читатель, хотя при одном воспоминании волнение переполняет меня. Дабы не упустить главного, расскажу о нашей встрече так, как происходила она в моем сновидении.

Друг мой пришел ко мне, как обыкновенно, когда я спал. Был непривычно мрачен и чем-то в крайней степени озабочен. Я был рад ему и сразу сообщил, что начальство готово позволить мне отлучиться для поправления здоровья в отпуск и что я уже готов отправиться в Глинки и исследовать хрустальную комнату, о которой он сказывал. После этого спросил я, откуда известно ему об этой комнате. Он признался, что отыскал такую же в месте, указанном в письме его дяди. При этих словах мне стало понятно странное его возбуждение, потому как я сам почувствовал неудержимый восторг перед лицом непостижимого.

Однако друг мой оставался печален, и я спросил его, в чем причина. Тогда он подал мне пакет, в котором находилось послание, составленное из рядов букв, и признался, что не умеет его прочесть.

Я рад был развеять его тоску, сказав, что могу оказать в том посильную помощь, потому как шифр сей мне известен, но прочтение письма требует времени. Он с радостию согласился предоставить мне сколь угодно времени ради хотя бы призрачной надежды получить сведения, в том письме содержащиеся и, по его разумению, касающиеся работы хрустальной комнаты.

Тогда я в свой черед спросил, в чем же заключается эта работа и отчего произошли события, связанные с вашим покорным слугой и тем мальчиком, что умер от горячки в Острогожске.

Поначалу друг мой молчал, и молчание его ввергло меня в беспокойство, потому как в силу характера представилось мне, что мучительное для меня известие замкнуло уста его. Но все предположения мои показались незначительны, когда он заговорил.

В мире будущего, если почитать за правду слова гостя моего, считается общеизвестным, что каждый человек имеет собственный, ни с кем не сходствующий пальцевый рисунок. Мой друг показал мне лист, где остались наши пальцевые отпечатки, и я признался, что не наблюдаю отличий.

— Вот именно, — воскликнул он, — потому что их нет. Мы с вами, Илья Александрович, один и тот же человек. Вот как работает Брюсова камера! Я мальчиком забрался в нее в грозу, и камера раздвоила меня, точнее растроила и перенесла одного в Острогожск, а другого — в Глинки в 1780 год. Вы — это я!

Признаться, в тот момент я готов был, положа руку на сердце, признать его умалишенным. Глаза его лихорадочно блестели. Он взмахивал передо мною листом с чернильными следами от пальцев и в возбуждении переходил из угла в угол, недоумевая, почему я не доверяю ему в таком очевидном, в то время как полностью доверился в остальном.

Но то, что гость мой почитал очевидностью, являлось для меня мыслью в высшей степени неприемлемой. Я воспротивился его словам, и между нами едва не вышло ссоры. Я спрашивал, отчего он не может быть мною, которого перенесла камера на годы вперед, и он ответил, что тому есть масса объяснений. В доказательство напомнил он мне, что я при появлении своем в Глинках никем не был узнан, в то время как он и до этого времени имел семью и имеет документы, подтверждающие, что до того случая он существовал.

Я задумался. Мысли мои обратились к семье, которой я никогда не знал, и к одинокой моей жизни, в которой волей случая не нашлось места нежной привязанности. Как было бы просто, подумалось мне, принять на веру то, что говорил мой друг: одиночество лишь следствие того, что место мое не здесь, а в мире грядущего. Там у меня могли бы быть и любящий отец, и служба, более подходящая моему характеру, и подруга, способная принести свет и радость в мою бедную жизнь. Поддавшись этим мечтам, я спросил моего друга, есть ли у него возлюбленная и живы ли его родители, и он ответил мне, что родители его умерли, и сам он одинок. Вернее, почитал себя одиноким до того времени, когда свел знакомство со мною.

И в словах, и в голосе его почувствовал я столько душевной благодарности, что тотчас заключил его в объятия. До утра провели мы время в разговорах обыденных, не имеющих касательства к связавшей нас тайне, но принесших обоим истинное удовольствие и душевный покой.

Не вспомню, в который момент веки мои сами собою смежились, но он исчез, как и прежде, покуда я спал, и по пробуждении нашел я лишь пакет с зашифрованною запискою, за чтение которой сел сразу по завершении утреннего умывания.

К полудню я прочел первую строку, однако принужден был оставить работу и подкрепить свои силы, отобедав с моей доброй хозяйкой. Потом послал мальчика узнать о почтовой карете, и на следующее утро выехал в усадьбу Глинки, полагая в дороге продолжить чтение.

К моему глубокому огорчению, в карете было чрезвычайно душно. Один из соседей, молодой человек, вероятно купеческого звания, пребывал сильно навеселе, чем очень стеснял всех, кто имел несчастье находиться от него поблизости. Так же принужден я был страдать от всевозможного скарба, расположенного в ногах, среди которого была даже живая курица, чрезвычайно беспокойная. Через некоторое время она затихла, и я в мыслях предположил, что Господь сжалился над несчастным созданием, избавив его от дальнейших страданий.

Однако, невзирая на мучения, приносимые телу почтовой каретою, ум мой был как никогда ясен. И я с удивлением заметил, что дело мое спорится, и с окончанием пути окончена была и моя работа.

В письме говорилось, что автора его, некогда бывшего в сих местах (по всей видимости, в Острогожске), однажды ночью посетило видение, в котором явлена ему была схема чудесного механизма. Но будучи в науках в те поры еще весьма посредствен, автор письма сего не мог понять истинного смысла видения. Однако позже почти двадцатью годами видение это вновь посетило его в родной усадьбе. Во второй раз, проснувшись, он смог записать схему и скоро создал первый механизм, невзирая на сложности с необычными материалами и выплавлением нужного соединения металлов.

Сия комната, открывающая дверь в грядущее, есть второй механизм, созданный по образцу первого. Расположен он в том месте, где впервые был явлен во сне, ибо здесь потоки земной и небесной энергии соединяются единственно должным образом. Для испытания комнаты за плату наняты два местных мужика, которые по очереди обязуются быть в ней в моменты возмущения погоды, сопровождаемого небесными вспышками.

В конце письма автор его предавал себя в руки провидения, в воле которого было даровать ему увидеть итоги трудов его.

Шифр был не сложен по своему строению. Автор переписал все буквы в алфавитном порядке, и мне нужно было лишь вернуть их на исконные места, что, признаюсь, было бы не в моих силах, если бы он во время писания, проверяя себя, не отметил буквы едва заметными штрихами, означавшими порядок слова. Сие значительно облегчило мой труд, и я с тайной радостью предчувствовал благодарное изумление моего друга.

Прибыв в усадьбу, я перво-наперво отправился к приемной моей матери и появлением своим вверг ее в слезы и причитания, потому как она уже не почитала меня живым. Через нее с удивлением узнал, что друг моих детских лет Юрка все еще служит при барине. Мы вспомнили наше детство, и, к моей радости, Юрка сам упомянул подземный ход, которого мы в детские годы боялись пуще самого страха. Я просил его отвести меня туда.

Юрка согласился, но, сославшись на работу, тотчас оставил одного. И потому я спустился в ход и, пробираясь довольно долго в паутине, обсыпанный землею, исследовал его. В иных местах приходилось мне даже разрывать землю, но все эти старания были должно вознаграждены. Ибо сказано в писании: «Ищите и обрящете», и я нашел.

Точно такую, как описывал мой друг, похожую на хрустальное яйцо, неизвестно кем схороненное в земле. Едва я зажег свечу и посветил ею вокруг себя — блистающие как алмаз стены ответили мне чуть слышным стоном, как если бы ветер качал подвески драгоценной люстры.

В самой камере не обнаружил я более ничего, но глубже, справа от нее, нашел другую комнату, размером немногим большую. По скудности мебели и обилию различных сосудов и приспособлений, по виду химической надобности я догадался, что это лаборатория. В ней обнаружил я то, о чем спрашивал мой друг.

Я отобрал среди бумаг все, что имело касательство к «двери в грядущее», и, укрыв под полою, вынес на свет. К счастью, Юрка не явился за мною, и я ушел, не встретив препятствия».

Бросив копию письма на кровать, Березин вскочил и принялся в крайнем волнении ходить по комнате. Пульс отдавался в висках громовыми ударами, и сердце, казалось, не находило себе места. Перед глазами вставала хрустальная камера. Словно царевна, спящая в подземном склепе, она ждала. Ждала того, кто разбудит ее волшебным поцелуем. Кто выслушает ее секреты, поймет ее тайный язык.

И его, Константина Березина, отделяла он нее сейчас лишь тончайшая грань сна и бодрствования. Всего лишь закрыть глаза, получить чертежи и заметки, разобрать… Правда, расшифровывать и исследовать придется там, у Ильи, но за пару-тройку ночей, в крайнем случае, за неделю он наверняка закончит — и сможет запустить Брюсову камеру, оживить чудо.

Голова Березина кружилась от лихорадочной пляски грез и планов. Он снова взялся за письмо.

«По настоянию приемной моей матери я остался на ночлег у нее. В размышлениях о найденных мною таинственных бумагах долго не мог я уснуть, поминутно прислушивался к звукам ночи: шумели за околицей у костра мальчишки, далеко в ночном изредка ржали кони, за домом, стуча хвостом, возилась собака…

В какое-то мгновение нечто пришло мне в ум, и я вовсе отчаялся уснуть. Подумалось мне, что ранее никогда не тревожился я мыслями, касаемыми мира, в коем обречен судьбою жить. И порядок вещей представлялся мне единственно возможный, отмеренным божественною волей. Но теперь, слушая гомон голосов, треск поленьев, фырканье лошадей и тысячи беспокойных звуков ночи, отчего-то почувствовал я, что все это неизъяснимо хрупко, как малая пружина в золотом брегете. Что в любое мгновение ход времени может сбиться. Оборвется нить, которая связывает грядущее с прошлым. И тотчас вместо нее образуется другая, возможно, лучшая, и даже, может статься, ничто не изменится — мальчишки у костра, лошадиное ржание… Все будет, но будут ли эти мальчишки теми же, что сейчас. Или другими, а если теми же, то буду ли я, чтобы слушать их неугомонную болтовню…

В тот самый миг, как мысли эти пронеслись в моей голове, вполне увидел я, как был неосторожен, как смертельно небрежен, как убийственно легкомыслен, когда, ведомый одним лишь желанием послужить благу, написал к Наталье Михайловне. Ведь несколько строк пустого и незначительного человека могли обрушить весь этот мир или, скажем, заставить исчезнуть мальчишек у костра.

Благодаря Бога за разумное недоверие моей знакомой, я вышел из дому и побрел на свет. Остановившись в стороне, сел на траву и стал смотреть на костер. И следя за тенями и бликами, происходившими от него, понял, что должен сделать.

Побежал в избу, подхватил разом все бумаги и устремился к костру. Завидев меня, мальчишки кинулись врассыпную. Бумага занялась легко. Я раскидал ее веткой и отошел лишь после того, как догорел последний скрученный огнем лист.

Истощенный душевным волнением, я присел у огня и вскоре задремал, а когда открыл глаза, друг мой метался возле, в ярости самой бешеной вороша палкой уголья. Он кинулся ко мне, но уговорами и доводами логики, которые единственно были ему близки, я убедил его, что действия мои были направлены на благо.

Он некоторое время находился в странной задумчивости, но после чело его прояснилось, и он с горячностью благодарил меня за то, что я уберег его от ужасной ошибки и удержал от величайшего соблазна.

На сем прерываю мои записки, потому как свеча моя уже догорела, и я не решусь беспокоить служителя, испрашивая новую.

Илия Яковлев.

Обуховская больница,

8 октября 1822 года».

Березин взвыл, яростно скомкал копию письма, бросил в угол и, ухватив себя за волосы, принялся ходить по комнате.

Как мог он снова так обмануться в Яковлеве, довериться его вывернутой, архаичной логике — логике, которая сначала подсказала ему написать Рылеевой, а теперь заставила бросить в костер бесценные исторические документы, уничтожить уникальные данные.

Березин ударил ладонью по столу, да так крепко, что охнул и принялся тереть ушибленную руку. Ругаясь и нянча больную ладонь, он упал на кровать, уткнулся лицом в подушку и, словно по волшебству, провалился в сон, глубокий и тяжелый.

И не сразу понял, где находится. Прямо перед лицом трепетала березовая ветка, сквозь листья пробивался холодный розовый луч. Березин вскочил на ноги и огляделся.

Он лежал на траве у потухшего костра, а рядом, неудобно скорчившись под шинелью, спал Илья. Лицо Яковлева было таким благостным, словно совесть его была чиста. От взгляда на это счастливое лицо в Константине вновь проснулась ярость. Он хотел было встряхнуть Яковлева и дать доморощенному властителю времени хорошую плюху, но вместо этого взял палку и торопливо раскидал угли костра в надежде найти хоть клочок бумаги, не уничтоженной огнем. Тщетно.

Едва проснулся Илья, Березин накинулся на него с упреками, но маленький чиновник, до того покорный, глянул на него стальным взглядом человека, уверенного в правильности своего поступка.

— Сядь, Константин Петрович, — тихо сказал он, и Березин отчего-то сразу послушался. — Сейчас, когда ты, мой друг, так сердишься на меня, я хочу вновь поблагодарить тебя за то, что ты для меня сделал. И из всего я в первейшую очередь благодарен тебе за обещание, что ты взял с меня: не делать ничего, могущего изменить ход времени. И ныне, как твой друг, исполненный благодарности и искренне привязанный к тебе, не могу я не ответить тебе тем же. Я сжег бумаги, которые нашел в камере. И сжег их потому, что сам бы ты не сделал этого. Насколько я узнал тебя в эти дни, я понял: первейшей твой целью является наука. Потому искушение, в которое я вверг бы тебя, мой друг, передав эти бумаги, было бы равносильно тому, как если бы сам я вложил тебе в руку оружие, способное сокрушить твой, а возможно, и мой мир. И потому я прошу тебя сейчас оставить сожаления и открыть твой разум и твое сердце моим словам.

Березин устыдился того, что сам едва не допустил ошибки, от которой пытался предостеречь своего архаичного друга. Они примирились легко, ограничившись парой слов, после чего Илья принялся было объяснять, что, по его мнению, следует сделать дальше, но Константин уже и сам думал совершенно так же.

В первое мгновение мысль о том, чтобы убить чудо, реальное, пусть спящее под землей сказочным сном, но живое, по-настоящему волшебное, показалась кощунственной. Видимо, эти чувства отразились на лице Березина, а может, Яковлев с легкостью уловил настроение человека, которым, в сущности, был сам. Илья положил руку на его плечо и покачал головой.

Камеры нужно было уничтожить. Иначе где-то там, в будущем, хрустальный ксерокс Брюса мог случайно захватить и скопировать в прошлое еще кого-то. Того, кто — по легкомыслию, из любопытства или по какой-нибудь другой причине — изменит прошлое, а вместе с ним переведет на другую ветку несущийся на всех парах поезд времени.

Камеру в Острогожске Константин решил взять на себя.

Яковлев непонимающе пожал плечами.

— Пойми, Илья, — пытался объяснить Березин, — камера в Острогожске уже есть в моем времени, потому что я уже нашел ее там, был в ней дважды — в детстве и вчера. А вот камера в Глинках — она, как кот Шрёдингера… Есть такой мысленный эксперимент, а впрочем, можно проще… Камера в Глинках, пока никто ее не увидел, — как бы и существует, и не существует. Если ее найдут в моем времени, то это будет означать, что стал активен тот вариант будущего, в котором камера сохранилась. Зато, если ты уничтожишь ее сейчас, мы выигрываем почти двести лет…

По глазам Яковлева было ясно, что он немногое понял, но исполнен решимости. Некоторое время Березин думал, не сказать ли Илье, что, возможно, затея с уничтожением камеры приведет его в Обуховскую лечебницу, но промолчал, искренне надеясь, что со временем Илья простит ему это молчание. Да еще досадуя, что не успел до того, как заснул, прочитать до конца последнее письмо.

Утром, едва открыв глаза, Березин подхватил бумагу, пробежал глазами строки, потом еще раз и еще, надеясь, что неправильно понял, потом закрыл руками лицо и застонал как человек, получивший известие о гибели близких.

Несмотря на мучительное чувство вины, Березин вскоре поднялся и принялся собирать необходимое. Световую гранату, подходящую по параметрам для задуманного, решено было делать из подручных средств. Для этого Константин достал из сумки стробоскопическую вспышку от своего фотоаппарата и, часа четыре побегав по магазинам и развалам, купил еще три, попроще, и преобразователь. После этого взял напрокат простенькую «Ладу» — в случае чего, заплатить за нее будет не особенно проблемно.

Покатался по городу, разыскивая огнеупорный костюм — и нашел-таки в маленьком магазинчике спецодежды. Собрав весь скарб, выехал из города и направился к тому месту, где под грудой камней и переплетенными стеблями крапивы спала камера.

Подключил вспышки через преобразователь к аккумулятору «Лады», несколько минут потратив на то, чтобы добиться одновременного срабатывания. Одна все время запаздывала. Измученный Березин решил, что света первых трех вполне достаточно, чтобы разогнать кристаллы, спустился в камеру и установил — на всякий случай все четыре — на полу. Выбравшись наверх, отошел к автомобилю и нажал кнопку пульта.

Сперва было тихо. Около секунды. Потом — видимо, сработала четвертая вспышка — почва и трава вспучились, и из-под земли вырвался столб пламени. Березина обдало жаром, так что он отшатнулся и налетел спиной на дверцу машины. Пламя заколебалось, выгнулось, словно хлыст, и свилось в кольцо. И это узкое, дышащее раскаленным металлом кольцо стало опускаться вокруг Березина, вверх потянулись золотые и красные нити-молнии, соединяясь высоко в темном небе пестрым, искристым куполом.

Константин закрыл глаза, сполз вниз по дверце автомобиля и постарался представить в этот последний момент Илью, его маленькую комнатку с узкой кроватью — и изо всех сил пожелал, чтобы его выбросило к нему, а не в другое время.

Кольцо почти коснулось крыши «Лады», когда там, в пламени, он услышал далекие, словно принесенные ветром крики, пахнуло пеплом и горелой плотью — и вдруг все исчезло.

Он открыл глаза и увидел, как огненное кольцо сжимается, купол опрокидывается в него, превращаясь в воронку. И этот огненный смерч с треском и едва различимым звоном уходит в землю.

Когда Березин поднялся с травы, вокруг стояла тишина, только недалеко от развалин виднелся круг развороченной земли.

Собравшись с духом, Константин Петрович заглянул в черный от копоти ход, по которому устремился поток огня. Камера исчезла. На земле, еще горячей от взрыва, он нашёл лишь оплавленный каркас и круглый матовый камень с надписью.

Березин вытащил из земли остатки металлического каркаса и, вынув из багажника лопату, забросал землей яму. Металл он закопал в стороне, в перелеске, надеясь, что цивилизация нескоро до него доберется. А камень положил за пазуху — показать Илье. Илье, который, возможно, в этот самый момент…

«Дорогой мой друг!

Отрадно осознавать, что ты все еще находишь занимательным чтение этих записок. Письмо сие есть последнее из тех, в которых касаюсь я событий, приведших меня в сей дом.

Доктор мой, Матвей Родионович, считает, что я иду на поправку. И сам я полагаю так же: вот уже долгое время не вижу тревожащих снов, ныне чувствую себя совершенно покойно и надеюсь снова вернуться, если на то будет Божье соизволение, к тихой моей, размеренной жизни. Любезная Евдокия Кирилловна, третьего дня навещавшая меня, уверяла, что комната моя сохраняется за мною. Добрейшая женщина сказала, что справлялась обо мне и Наталья Михайловна. Новость эта согрела мне сердце, потому как понял я, что не один в этом мире. Сама Наталья Михайловна, к глубокой моей печали, не пришла: скорбное известие нарушило ее планы быть у меня — в родном ее Острогожске некоторое время назад приключился сильнейший пожар, уничтоживший большую часть города. И на днях получила она известие о безвременной кончине своей знакомой, пострадавшей от огня при сем чудовищном бедствии. Мысль о душевных страданиях этой чудесной женщины настолько огорчила меня, что моя хозяйка опасалась, не послужит ли ее скорбная весть к усилению моей болезни. Я успокоил ее, она же обещалась быть ко мне на следующей неделе.

Однако, не отклоняясь от темы, мною избранной, продолжу.

После встречи с моим другом я проснулся в девятом часу утра, когда в прочие дни обыкновенно уже нахожусь на службе, и потому чувствовал себя непривычно встревоженным. Изо всех сил старался я укрепиться духом, но мысль о том, что мне предстоит пробраться в усадьбу через подземный ход и нарушить хрустальную комнату, волновала меня чрезвычайно, и я медлил.

Однако важность дела принуждала меня скорее завершить его, и я отправился в подземную лабораторию, чтобы отыскать вещества, которые мог бы использовать для разрушения «двери в грядущее». Из бумаг, ночью мною уничтоженных, уже знал я, что в хрустальной комнате следует поменьше употреблять освещающих приспособлений, ведь кристальные ее стены к любому свету чрезвычайно чувствительны, и оттого может сделаться пожар и повреждение камеры. В лаборатории я обнаружил, к своему счастию, достаточный запас свечей, однако тем не удовлетворился, больше полагаясь на взрывчатые вещества, так же в обилии сохранявшиеся там.

И оказался прав: даже когда я уставил свечами пол в камере, она молчала. К своему удивлению, я не услышал даже того звучания, что привело меня в замешательство ранее. Тогда я поднял одну из свечей и поводил ею вдоль стены — кристаллы ответили пением, однако едва я остановил свечу — все смолкло. В это самое время малое насекомое, видимо, привлеченное светом, попало в пламя свечи. Та коротко вспыхнула. И кристаллы тотчас зазвенели так пронзительно, что я, признаться, вздрогнул. Решив вызвать вспышку более сильную, я разместил в хрустальной комнате значительный запас взрывчатых веществ, которые нашел в подземной лаборатории, насыпал дорожку из пороху почти до самого выхода из подземного хода. Но порох значительно увлажнился от вечерней росы. Я пробовал поджечь вновь и вновь и наконец преуспел, однако заметил, что в попытках своих зашел достаточно в земляной ход.

Последнее, что сохранила моя память, был ужас, с которым понял я, что здесь обрету свою могилу и ни одна душа, способная пожалеть обо мне, не узнает места моего погребения. Помнится, от страха я закричал, и рот тотчас наполнился землей. Сознание меня покинуло.

Рассказывают, что нашли меня утром возле обсыпанного хода, из которого я каким-то чудом выбрался. Более недели я пребывал в нервной горячке и беспрестанном бреду, помимо воли высказывая обстоятельства, который долженствовали оставаться в строжайшем секрете. Благодарение Божие, никто не придал значения моим словам. К тому же в кармане моем обнаружилось письмо, в котором некто извещал о длительном моем душевном недуге и рекомендовал поместить в Обуховскую лечебницу и передать в руки доктору Матвею Родионовичу.

К моему удивлению, несмотря на обыкновенное российское наше равнодушие, все предписанное исполнилось как нельзя аккуратно, и был я перевезен в Москву. Матвей Родионович искренне мною заинтересовался и принял во мне участие самое чрезвычайное, поскольку, как я догадываюсь, нашел в моей болезни богатейший материал для своих ученых исследований.

На том и завершилась история, окончившаяся для меня столь плачевно. Однако я, смиренный раб Божий, нисколько на то не ропщу. И ежели Господу угодно было столь тяжко испытывать меня, то во всем покоряюсь воле его.

Уповаю на то, что и ты, мой терпеливый читатель, видя ошибки и прегрешения мои, и то, какую цену принужден я заплатить, будешь осторожен, ибо диавольские козни могут быть хитроумны.

С тем прощаюсь с тобою,

Илия Яковлев, сын Александров.

Обуховская больница,

11 октября 1822 года».

Березин добрался до гостиницы только к полуночи, непрестанно думая о том, что ничем не может помочь Илье. По всей видимости, в момент разрушения камера вновь активизировалась, и эта активность вполне могла стать причиной пожара в Острогожске. Камера в Глинках была опаснее. Скорее всего, она не могла передавать, еще потенциально не существуя в будущем, поэтому только принимала. Возможно, в тот момент, когда Илья наконец смог зажечь порох, она отозвалась на взрыв острогожской, а потому рванула сильнее, чем ожидал Яковлев.

Константин Петрович стиснул руками виски. Он представил, как сам чувствовал бы себя заживо погребенным, без надежды на помощь. Пожалуй, он, современный и уверенный в себе человек, едва ли удержался бы в рассудке. Он вынул письмо, переведенное Косиным, из дорожной сумки и положил в карман. Ткнулся лбом в ладони и крепко зажмурился, словно спасаясь от головной боли. Он думал об Илье. Наконец усталость взяла свое, и Березин провалился в сон. Провалился, чтобы тотчас вынырнуть двумя веками ранее.

Он лежал щекой на теплой земле, резко пахло гарью. Березин вскочил на ноги и осмотрелся.

Он был там, возле только что обвалившегося подземного хода. Рыхлая почва еще оседала, и, приглядевшись, Березин увидел среди бурых комьев земли что-то белое. Он бросился на колени и разгреб дрожащими пальцами землю. Показалась бледная, неживая рука.

Константин Петрович принялся торопливо раскапывать рядом и очень скоро увидел лицо, такое же белое и безжизненное, но, когда он склонился, с лиловых от удушья губ сорвался едва различимый стон, и Березин принялся копать снова. Он вытащил Илью на пригорок. Тот тихо стонал, не пытаясь пошевелиться. Потом открыл глаза. И Константин Петрович облегченно вздохнул — самое страшное было позади.

Солнце поднялось уже высоко, край неба из блекло-розового становился желтым, и Березин боялся, что не хватит времени. Он торопливо вытащил письмо и положил его в карман Ильи, но не успел даже запахнуть полу его сюртука, как перед глазами потемнело, и он провалился в наплывающую темноту, а когда очнулся — был уже в номере гостиницы.