«Бог разрешит мне верить…» (Наполеон и религия)

Стендаль писал: «В эпоху, когда родился Наполеон, католические идеи стали уже смешными». Утверждение слишком радикальное, но не лишенное оснований. Мы должны понимать, в какой духовной (или бездуховной) атмосфере вырос Наполеон. Все общественные силы, которые считались передовыми, торопились заявить о своем разрыве с религией. Как в таких условиях могло сформироваться религиозное сознание?

Отец Наполеона, Карло Буонапарте, был отъявленным безбожником, он даже написал несколько антирелигиозных поэм. А вот брат Карло, Люсьен, дядя Наполеона, был архидиаконом Аяччо, одним из ведущих клириков Корсики. Про архидиакона Люсьена говорили, что он был набожным и ортодоксальным священнослужителем. Наполеон часто с уважением и любовью вспоминал о своем дяде, который был для него вторым отцом. Маленький Наполеон, глядя на отца и дядю, мог выбирать из двух типов отношения к религии. Что же он выбрал? Как и всегда — нечто третье.

Наполеон всегда очень много читал, но религиозных книг не читал вовсе — они его не интересовали. Говорят, что в «Истории арабов» Мариньи он пропускал страницы, посвященные религии. И в последние годы жизни, на Святой Елене, чтобы император ни говорил о религии, он ни разу не сослался ни на одну религиозную книгу.

По его признанию, он потерял веру еще мальчиком. Однажды он услышал проповедь о том, что Цезарь и другие язычники находятся в аду. Он не понял, почему величайшие люди античного мира должны гореть в вечном огне? Неужели потому, что они не жили по законам неизвестной им религии? Кстати, мысль, которая так не понравилась юному Наполеону — в богословском отношении, как минимум, спорная. Если бы тогда корсиканскому мальчишке встретился умный и грамотный богослов, может быть, этот мальчишка и не потерял бы веру? Впрочем, надо уточнить: Наполеон ни когда не терял веры в Бога, он потерял веру в Церковь, но к Церкви, не смотря на это, он всегда относился с большим уважением.

Он доказал это, едва только получив возможность действовать самостоятельно — во время первой итальянской кампании. Директория использовала самые оскорбительные формы выражения своего отношения к папе римскому в переписке с ним. Молодой генерал Бонапарт писал папе письма полные уважения и начинал их словами «ваше святейшество». Директория подвергала священников изгнанию и объявляла их вне закона. Бонапарт дал указания своим солдатам, чтобы они, где бы ни встретили изгнанных французских священников, помнили, что они являются французами и их братьями. Уже тогда молодой генерал дал понять всем, что ему отвратительны гонения на Церковь, в этом он шел наперекор той безбожной власти, которой вынужден был служить.

Когда генерал Бонапарт вернулся из Итальянского похода, член Директории Ларевельер пригласил его к себе на обед. Он долго рассуждал о недостатках католицизма и о необходимости создать новую религию, которую он уже почти создал — теофилантропию. Ларевельер хотел обратить молодого генерала в свою веру. Бонапарт ответил, что, когда он шагает по незнакомой тропе, то придерживается правила следовать за теми, кто до него шел по ней. В области религии он полон решимости следовать дорогой, проложенной его отцом и матерью.

Довольно здравое суждение для не слишком религиозного молодого человека. Такой образ мысли может остановить человека на самом краю духовной пропасти. При этом Наполеон предпочел умолчать, что его любимый «папа Карло» был как раз безбожником. Юноша, видимо, полагал, что это не тот факт семейной истории, которым стоит гордиться, и под отцом, очевидно, разумел второго отца — дядю Люсьена.

Отношение Бонапарта к религии в полную меру проявилось во время Египетского похода. Этот поход начался с завоевания острова Мальта, который тогда принадлежал Ордену святого Иоанна Иерусалимского, то есть рыцарям–госпитальерам. Наполеон написал епископу Мальты: «Я не знаю человека, более почтенного и заслуживающего уважения, чем священник, который, проникшись подлинным духом Евангелия, уверен в том, что долг его требует послушания светской власти и поддержания мира, спокойствия и единения среди своей паствы».

В этой витиеватой фразе молодой генерал выразил тот главный принцип отношения к религии, которого всегда придерживался, уже будучи императором: власть гарантирует уважение к Церкви, духовенство должно гарантировать не только полную покорность, но и верную службу власти.

На Мальте Бонапарт приказал закрыть монастыри, оставив лишь по одному для каждого монашеского ордена, которых там было несколько (кроме госпитальеров, например, орден кармелитов). Богатства монастырей были конфискованы.

Спустя 18 лет, на острове святой Елены, император сказал, что он вообще был противником монастырей, как бесполезных заведений, способствовавших деградирующей праздности. Однако, он допускал, что существуют некоторые доводы в их пользу. По мнению императора, золотая середина заключается в том, чтобы относиться к монастырям с терпимостью, обязывая их обитателей быть полезными для общества и позволяя им давать монашеские обеты только на один год.

Как видим, и в конце жизни император демонстрирует полное непонимание того, что такое монашество, то есть за всю его жизнь не нашлось ни одного человека, который объяснил бы ему, что монашеские молитвы способны удержать мир на краю пропасти, по сравнению с чем какая–то заурядная «общественная польза» очень мало значит. Но не будем забывать, что перед его глазами были католические монастыри рубежа XVIII–XIX веков, в которых, вполне возможно, ему не встретилось ни одного настоящего монаха. Трудно ли предположить, что закрытые им на Мальте монастыри и правда были притонами тунеядцев? Если генерал Бонапарт не понимал смысла монашества, то ведь далеко не факт, что его понимали те монахи, которых он разогнал. И если на таком крохотном острове он все–таки оставил не меньше трех монастырей, то, может быть, этого и правда было достаточно?

Итак, Бонапарт отнюдь не демонстрировал ни малейшей ненависти к религии, он демонстрировал ее полное непонимание в сочетании с уважением. В Египте это проявилось в полной мере.

Диктуя воспоминания о Египетском походе, император говорил о своих предшественниках крестоносцах: «В XI и XII веках крестоносцы царствовали в Антиохии, Иерусалиме, Эдессе, Птолемаиде, но они были столь же фанатичны, как и мусульмане. В анналах всемирной истории нельзя найти примера усилия, подобного тому, которое предприняла тогда Европа. Несколько миллионов европейцев нашли смерть на полях Сирии, и все же после нескольких призрачных успехов, крест был низвергнут, мусульмане одержали победу… Нам нужно было либо вернуться на суда, либо… избежать анафем пророка, не допустить зачисления нас в ряды противников ислама, нужно было завоевать доверие муфтиев, улемов, имамов, чтобы они истолковали Коран в пользу армии».

Такая досада берет, когда читаешь эту претенциозную чушь про «главную ошибку крестоносцев». Им, видишь ли, «фанатизм» помешал, иначе все было бы нормально. Император совершенно не понимал, что христианство было душой и единственным высоким смыслом крестовых походов. Они могли спасти свои государства, заявив о любви к Корану и пророку, но это было бы отречением от смысла существования крестоносных государств. Да, христианство сильно мешало успехам крестоносцев, генералу Бонапарту оно совершенно не мешало.

Обращаясь к своим солдатам, он говорил: «Римские легионы любили все религии». В листовках, от его имени расклеенных по Каиру, он утверждал: «Я люблю пророка и Коран». Иногда он усаживался рядом с улемами и старался внушить им доверие обсуждением Корана, приглашая их разъяснить ему наиболее важные места и высказывая большое восхищение пророком. Французская администрация не только не посягнула на владения мечетей, но и добросовестно их охраняла.

Даже то, что вояки Бонапарта были сворой безбожников, пошло им на пользу, о чем он сам вспоминал едва ли не с удовольствием: «Со времен революции французская армия не исполняла обрядов какой–либо религии. Она вовсе не бывала в церквях Италии и не стала чаще бывать в них в Египте. Это обстоятельство было замечено проницательным оком улемов, столь ревностно и тревожно относившихся ко всему, что имело отношение к их культу. Оно оказало на них самое благоприятное влияние. Если французы не были мусульманами, то по крайней мере было доказано, что они и не идолопоклонники».

Бонапарт так эффективно заигрывал с мусульманами, что в конечном итоге глава улемов сказал ему: «Вы хотите пользоваться покровительством пророка Мухаммада, он любит вас… Сделайтесь мусульманами, 100 тысяч египтян и 100 тысяч арабов сомкнутся вокруг вас». Главнокомандующий был удивлен. Его неизменным мнением было, что всякий человек должен умереть, не изменив своей религии. Но… он быстро сообразил, что всякие разговоры и дискуссии по этим вопросам окажут хорошее влияние. Он ответил им: «Есть две большие трудности, препятствующие тому, чтобы я и моя армия сделались мусульманами. Первая — это обрезание, вторая — вино. Мои солдаты приучены к вину с детства…» Так он и продолжал водить улемов за нос.

Такое поведение Бонапарта производит впечатление крайней религиозной беспринципности. Если уж «Париж стоит мессы», то и «Каир стоит намаза». Но это не совсем так. В рамках своих религиозных убеждений, он фактически не позволял себе ни какой беспринципности, ни каких компромиссов. Он верил в Бога, но не видел между различными монотеистическими религиями ни какой принципиальной разницы, соответственно, поклонение Всевышнему в форме ислама не могло вызывать у него ни какой аллергии, и его показное восхищение Кораном даже и компромиссом нельзя назвать.

Его принцип — «Оставайся в вере отцов» — по сути не религиозный, он скорее из сферы бытовых традиций, и нарушение этого принципа в рамках его мировоззрения — не есть религиозное предательство, внешние традиции — та сфера, в которой компромисс допустим. Позднее он говорил: «Смена религии ради частной выгоды является непростительной, но ее можно простить, принимая во внимание колоссальные политические выгоды». Для него это был вопрос из сферы допустимого компромисса. Скажем, если мы едим вилкой и ложкой, нам совершенно ни к чему кушать деревянными палочками, но если это сулит большие перспективы, так пусть уж будут палочки.

Полагаю, ради политической выгоды он ни когда бы не сказал, что Бога нет. Здесь была черта, которую он ни когда не переступал, то есть религиозно беспринципным он как раз не был. Когда Францией правила безбожная Директория, ему очень выгодно было бы изображать из себя безбожника, но он этого ни когда не делал, предпочитал плыть против течения. Бонапартов " экуменизм» производит на нас неприятное впечатление, но все познается в сравнении. Когда среди толпы воинствующих безбожников вдруг появляется «экуменист», он, безусловно, религиозно, духовно возвышается над этой толпой.

Бонапарт был едва ли не самым религиозным человеком в своей армии. Он вспоминал: «Душевный настрой солдат был таким, что для того, чтобы заставить их спокойно выслушивать простое упоминание о религии, я вынужден был говорить весьма легковесно о ней, поставив евреев в один ряд с христианами, а раввина рядом с епископом».

То почтение к пророку Мухаммаду, которое он не раз высказывал в Египте, вовсе не было чистым притворством. Позднее он подверг жесткой критике драму Вольтера «Магомет»: «Вольтер неправильно описал личность и поведение своего героя и пренебрег фактами. Он унизил Магомета, сделав его участником самой низкопробной интриги. Он изобразил великого человека, который изменил лицо мира, как некоего негодяя, заслуживающего виселицы». Для безбожника Вольтера любой религиозный лидер уже мошенник и негодяй. Вольтер низок. Наполеон таким ни когда не был.

Император простодушно гордился тем, что в течение одного года он получал письма из Рима и из Мекки. Папа римский обращался к нему, как к «дорогому сыну», а шериф, потомок Мухаммада, величал его «покровителем священного храма Каабы». Так Наполеон стал фигурой, имеющей значение в мире религий, в котором он совершенно не ориентировался.

Сплетни о том, что в Египте генерал Бонапарт принял ислам, конечно, смехотворны, но его подчиненный генерал Мену, действительно публично принял ислам, что ни сколько не смутило главнокомандующего. Всего за время похода приняли ислам около пятисот французских военных. В Египте они чем–то напоминали Советскую армию в Афганистане. Воспитанные якобинцами и большевиками на безбожии французы и русские вдруг оказались в мире ревностной религиозной веры. Многих из них очаровал не собственно ислам, а вера в Бога, как таковая. Раньше они и не представляли себе, как это прекрасно — верить в Бога. И они принимали ислам.

Но и христианские чувства, давно уже заглохшие в солдатах революционной армии, порою вспыхивали на этой святой земле. Во время похода на Акру, когда армия останавливалась лагерем на развалинах городов, упомянутых в Библии, в палатке генерала Бонапарта каждый вечер читали вслух Священное Писание. Им казалось, что они вдруг очутились внутри Библии, и это чувство было неожиданно радостным. «Армия была охвачена жгучим желанием увидеть поскорей Голгофу, Гроб Господень, плато Соломонова храма, она испытала чувство горечи, получив приказ повернуть», — вспоминал император.

Французские безбожники вдруг узнали, что они — единоверцы христиан, и это им понравилось: «Монахи ордена Отцов Святой Земли привели население Назарета… Радость этих христиан невозможно выразить: после стольких веков угнетения они видели единоверцев. Им доставляло удовольствие вести разговор о Библии, которую они знали лучше, чем французские солдаты. Они читали прокламации главнокомандующего, в которых он называл себя другом мусульман, и приветствовали эту линию поведения, это ни сколько не отразилось на их доверии к Бонапарту. Один старец не мог произнести и трех слов, не сопроводив их цитатой из Священного Писания».

Казалось, вся эта земля была пропитана религиозным духом: «В Сирии было довольно много евреев, их волновали смутные надежды, среди них ходил слух, что Наполеон после взятия Акры отправится в Иерусалим, и что он хочет восстановить храм Соломона. Эта идея льстила им.»

И христиане, и мусульмане, и иудеи видели в генерале Бонапарте возможность осуществления своих религиозных надежд. Он ни кого не хотел разочаровывать.

***

Едва ли не на следующий день после государственного переворота 18 брюмера, захвативший власть генерал Бонапарт сделал отправление католического культа свободным. Он разрешил празднование воскресного дня, многих священников вернул из ссылки, многих выпустил из тюрем. Затем он приступил к переговорам с папой, в результате которых был подписан знаменитый Конкордат, просуществовавший, кстати, более ста лет после Наполеона.

Наполеон признал католицизм «религией огромного большинства французских граждан», но не государственной религией, как это было до революции. Взамен этого папа обязался ни когда не требовать возвращения Церкви земель, конфискованных у нее во время революции. Епископов и архиепископов назначал по своему усмотрению Наполеон, а уже после этого назначенное лицо получало от папы посвящение в сан. Священники, назначаемые епископами, вступали в должность только после утверждения правительством. Надо сказать, что даже статус государственной религии редко давал правительству такие серьезные полномочия в управлении церковными структурами.

Про Конкордат часто говорили, что Наполеон принял его исключительно из политических соображений. Это очень упрощенный и не очень честный взгляд на сей предмет. Разве в действиях Константина Великого и Владимира Святого, которых Церковь называет равноапостольными, не было политической составляющей? И разве в действиях Наполеона не было составляющей чисто религиозной, ни как не зависящей от политической выгоды? Не будем забывать, что Наполеон был человеком, искренне верующим в Бога, атеизм он считал чем–то нездоровым, ненормальным, неправильным. Да, Церковь была для него в первую очередь политическим союзником, той силой, которая обязана помогать ему в управлении государством и не имеет права в этом мешать. Но этот выбор Церкви в качестве союзника был для Наполеона добровольным, отнюдь не навязанным ему ситуацией.

В то время он как–то обронил: «Попы все–таки лучше, чем шарлатаны вроде Калиостро или Канта и всех этих немецких фантазеров». В этой фразе звучит явно пренебрежительное отношение к священству и одновременно — вполне осознанный выбор в его пользу. Кого–то может удивить, что он поставил рядом имена мошенника Калиостро и великого философа Канта, но это отнюдь не случайный смысловой ряд, за ним стоит примерно такая концепция: бесспорно существует мир иной, некая мистическая реальность, с которой человек так или иначе вынужден иметь дело. Нас предлагают ввести в мистическую реальность жулики, вроде Калиостро — они не заслуживают ни чего, кроме презрительной усмешки. Или умники, вроде Канта, которые много мудрят, но ни чего не понимают. Попы — тоже не очень, но лучше них ни кого нет. Выбор Наполеона в пользу Церкви — это выбор человека, который ни чего не понимает в религии, но вместе с тем обладает здоровым религиозным инстинктом.

Позднее он выразил свою мысль еще более отчетливо: «Я рассматривал религию в качестве поддержки разумных принципов и нравственного поведения в теории и на практике. Кроме того, такова уж неугомонная людская натура, что душа человека требует чего–то непостижимого, что предлагает ему религия, и гораздо лучше для него найти это в религии, чем искать это у Калиостро или гадалок и шарлатанов».

А с политической точки зрения этот выбор не только не решал его проблем, но и создавал новые. Заключая союз с Церковью, Наполеон плыл против течения, ему было политически проще не делать этого.

Конкордат был торжественно обнародован 18 апреля 1802 года, в пасхальное воскресение. По этому случаю в Соборе Парижской Богоматери отслужили торжественную мессу. Присутствовали три консула республики, министры, чиновники, иностранные послы. Явка военных была обязательна, за что отвечал Бертье. В храме Бернадот мрачно молчал, Ожеро не скрывал раздражения. Не знаю еще, почему там не было Даву, который всю жизнь оставался отъявленным безбожником. Наверное, он представил справку о болезни.

Итак, заключив союз с Церковью, Бонапарт пошел против значительной части своих маршалов, что для военной диктатуры весьма небезопасно, но он на это пошел. И в целом в обществе сопротивление Конкордату было значительным: атеисты, республиканцы, часть интеллигенции выступали против. Позднее Наполеон вспоминал: «Я взвесил всю важность религии, я был убежден в необходимости восстановить ее и твердо решил сделать это. Вряд ли стоит недооценивать сопротивление, которое я должен был преодолеть, восстанавливая католицизм. За мной более охотно последовали бы в том случае, если бы я поднял флаг протестантизма. Сопротивление заходило настолько далеко, что в Государственном Совете, в котором мне стоило больших трудов добиться принятия Конкордата, несколько членов Совета уступили только потому, что были намерены устраниться. «Пусть! — говорили они друг другу — мы станем протестантами, и это будет нас мало трогать». Общее положение в тот момент было явно в пользу протестантизма. Но помимо моей истинной приверженности к той религии, в которой я был рожден, у меня были весьма важные мотивы, оказавшие решающее влияние на мое решение… С помощью католицизма, я более эффективно добивался своих целей…»

Итак, у Наполеона был еще один выбор — в пользу протестантов, старых добрых гугенотов, которые к тому же в чем–то были близки Наполеону. Стендаль писал: «Наполеон всегда придерживался широчайшей терпимости по отношению к французским протестантам… Безошибочно определив, в чем зло, препятствующее очищению католицизма, он просил папу отменить безбрачие священников, но не встретил сочувствия в римской курии. Как–то он сказал Фоксу: вздумай он настаивать на своем предложении, все с негодованием сочли бы это протестантизмом чистейшей воды».

Итак, он вполне осознанно опасался подозрений в протестантизме, хотя союз с протестантами прошел бы легче и принес бы ему существенные политические дивиденты. Пример Генриха VIII был очень заразителен. И Наполеон, привыкший повелевать, а не договариваться, очевидно, испытывал сильнейший соблазн разом покончить с влиянием Рима. Он преодолел этот соблазн. И не только потому, что Рим отныне помогал ему «добиваться своих целей», но и по причине искренней приверженности к той религии, в которой он был рожден. Похоже, он интуитивно чувствовал, что католицизм ближе к истине, чем протестантизм. Он испытывал к католицизму большую симпатию, и эта симпатия играла порой не меньшую роль, чем соображения политической выгоды.

На Святой Елене он говорил: «В хорошо управляемой стране нужна главенствующая религия и зависимые от государства священники. Церковь должна быть подчинена государству, а не государство Церкви». Это очень далеко от православных представлений о правильных отношениях государства и Церкви. (Впрочем, и православные государи, начиная с Петра I, на практике следовали именно этому наполеоновскому принципу). Но следует ли отсюда, что Церковь была для него лишь инструментом государственной политики и не более того? Нет, не следует.

Он говорил: «Если бы христианская религия могла заменить людям все, как того добиваются ее горячие приверженцы, это явилось бы для них наилучшим подарком Небес». Сколько в этих словах глубочайшего осознания того, что только христианство может сделать человека счастливым. И осознание собственного бессилия дать людям то, что может дать им только христианство. Такие мысли тоже руководили его действиями.

А с Римом его отношения складывались очень не просто. Взять хотя бы тот скандальный факт, когда во время коронации Наполеон вырвал корону из рук папы и сам возложил ее себе на голову. Раньше я понимал это как проявление безумной наполеоновской гордыни: дескать, не Бог дарует мне корону, я сам ее себе дарую. Потом понял, что это всего лишь проявление длящейся еще со средних веков распри между императорами и римскими понтификами. Папы претендовали на роль «создателей императоров», императоры брыкались. Если бы папа возложил корону на голову Наполеона, он мог бы потом сказать императору французов: «Не забывай, от кого ты получил корону». Наполеон своим жестом лишь хотел сказать папе: «Не ты дал мне корону. У тебя нет надо мной власти». То есть, это был жест отнюдь не антихристианский, а антипапский, ежели угодно — антикатолический.

17 мая 1809 года император издал декрет о том, что город Рим и все владения папы отныне присоединятся к французской империи. Папство лишилось всего, чем владело около полутора тысяч лет. Папа был взят под стражу и увезен на юг Франции.

Когда мы говорим об отношениях Наполеона с Церковью, мы, конечно, не забываем о том, что это была Католическая Церковь. То есть, с одной стороны, это была хранительница христианства, лучше которой на Западе уже не было, а с другой стороны — вместилище ересей, одной из которых было как раз преувеличенное представление о значении в Церкви римского понтифика. И когда Наполеон лишил папу его светских владений, это был не антихристианский, а антикатолический жест. Император не смог бы богословски обосновать несостоятельность властных амбиций римских пап, но он интуитивно чувствовал, что тут что–то не так. Проще говоря, ему было противно.

Позднее он вспоминал: «Чего только не предлагал нынешний верховный понтифик, чтобы ему разрешили вернуться в Рим! Отказ от… института епископов не был для него слишком высокой ценой за то, чтобы стать владетельным принцем. Даже сейчас он является другом всех протестантов… Он является врагом только католической Австрии, поскольку ее территория окружает его собственную».

Императора искренне возмущало, до какой степени самому «обер–католику» было наплевать на религию и насколько предпочтительнее была для него чисто земная власть. А сколько таких священников его окружало? Он вспоминал: «Могут ли наши сердца наполниться верой, когда мы слушаем абсурдную речь и видим неправедные поступки тех, кто читает нам проповеди? Я окружен священниками, которые непрестанно повторяют, что их власть находится вне пределов этого мира, и тем не менее они прибирают к своим рукам все, к чему не прикоснутся».

После этого обращенные к нему слова духовенства о том, что он слишком много думает о земном владычестве, звучали для него, мягко говоря, неубедительно.

Император очень не любил любую фальшь. Он вспоминает: «Когда я стал императором… прилагались немалые усилия, чтобы я торжественно отправился по примеру королей Франции в собор Парижской Богоматери для причастия, но я решительно отказался делать это. Я не верил этому обряду в достаточной мере, чтобы извлечь какую–то пользу из него, и тем не менее я слишком уважал его, чтобы пойти на риск и совершить акт профанации».

Вам не кажется, что в этой ситуации император выглядит человеком куда более честным по сравнению с католическим духовенством? Это они должны были сказать ему, что нельзя совершать профанацию таинства, если он не верит, что причастие — Тело и Кровь Христовы, но все было наоборот. Они не спрашивали у него, во что он верит и хотели от него всего лишь демонстрации, выгодной для них. А он не хотел без веры делать то, что выгодно. В его позиции куда больше уважения к таинству, чем в позиции духовенства.

На борту британского корабля «Нортумберленд» император, прощаясь с соратниками, сказал: «Скажите Франции, что я молюсь за нее». Всего лишь красивые слова? Или он действительно молился за возлюбленную Францию? Кто же нам ответит?

***

То, что Наполеон искренне верил в Бога, не вызывает ни какого сомнения. Об этом говорит множество его высказываний на святой Елене.

«Все свидетельствует о существовании Бога, это не может подвергаться сомнению…»

«Я несомненно очень далек от того, чтобы быть атеистом».

«Мы верим в существование Бога, поскольку все вокруг нас свидетельствует о Нем, и наиболее просвещенные умы верят в Бога…»

«Я ни когда не сомневался в существовании Бога, ибо если мой здравый смысл не был способен постигнуть Его, то мой разум и чувства были расположены воспринять Его».

То, что он видел в религии, как таковой, и в христианстве великое благо, так же бесспорно:

«Религиозное чувство настолько утешительно по своей природе, что его следует рассмотреть, как благодеяние свыше. Что было бы с нами здесь, если бы мы были лишены его!..»

«Существует множество таинственных вопросов, которые заставляют нас обращаться к религии, мы со всей страстью бросаемся в ее объятия…»

«Александр Македонский, Август Кесарь, Карл Великий и я сам основали громадные империи. А на какой основе состоялись эти создания наших гениальностей? На основе насилия. Один лишь Иисус Христос основал свою империю любовью… На расстоянии тысячи восьмисот лет Иисус Христос предъявляет трудное для выполнения требование, превосходящее все другие требования. Он просит человеческого сердца».

Граф Лас — Каз вспоминает: «Император попросил принести ему Евангелие, он стал читать его нам с самого начала и завершил чтение Нагорной проповедью. Император выразил свое восхищение великой и прекрасной нравственностью проповеди Спасителя».

Император безусловно верил в загробную жизнь, хотя его представления о суде Божием, мягко говоря, нетрадиционны. Когда на борту «Нортумберленда» его посетила мысль о самоубийстве, он сказал Лас — Казу: «Я один из тех, кто полагает, что ужасы другого мира придуманы только для того, чтобы стать противовесом тех соблазнов, которые предлагаются нам здесь. Бог в своей беспредельной доброте не мог допустить существование такого противоречия, особенно в случае поступка подобного рода, и в конце концов, что это такое, как не желание вернуться к Нему немного раньше?»

На Святой Елене он говорил: «Под напором невзгод, словно ниспосланных мне Богом, я ожидал воздаяния в виде счастья в загробной жизни! Какого еще воздаяния я вправе ожидать?.. Я могу предстать перед судом Божиим, я могу без страха ждать Его приговора. Он увидит, что моя совесть не отягощена думами об умышленных и жестоких убийствах, об отравлениях — обычных делах тех, чьи жизни напоминали мою жизнь».

Император сам осознавал недостаточность своей веры. Такую сильную недостаточность, что иногда он называл свою веру неверием.

Лас — Каз вспоминает: «Кто–то из нас решился сказать императору, что он мог бы в конце концов стать религиозным. Император ответил с известной долей убеждения в голосе, что он опасается, что все же им не станет, и что он сожалеет об этом, поскольку религия является большим источником утешения, но его неверие — следствие силы его разума, а не порочности души».

«Сейчас я твердо уверен в том, что, умирая, не призову духовника… Я не могу верить всему тому, чему меня учили. Мой разум, который видит ложь и ханжество, противится этому».

«Я чувствовал необходимость веры, и я действительно верил, но моя вера испытала потрясение, она пошатнулась, когда я стал приобретать знания и начал размышлять. Подобное случилось со мной впервые, когда мне исполнилось 13 лет. Может быть, я опять стану безоговорочно верить. Бог разрешит мне верить! Конечно, я не буду противиться… Это должно быть в моей душе великим и истинным счастьем».

Надо иметь каменное сердце, чтобы усомниться в искренности этих слов. Это настоящий порыв души к Богу, и мы не можем быть твердо уверены в том, что этот порыв закончился неудачей.

***

Император вообще ничего не понимал в богословии. Он даже не понимал, что такое богословие, и зачем оно надо. Он говорил: «Умозаключения теологические стоят куда больше, чем умозаключения философские». Это понятно. Он имеет ввиду, что мысли о Боге гораздо ценнее бесплодных умствований на отвлеченные темы. Но вскоре он вдруг заключает: «Теология для религии, все равно что отрава в еде». А это уже заурядная интеллигентская пошлятина, столь хорошо нам знакомая по нашей эпохе. Дескать, религия — штука хорошая, жаль только богословы ее сильно испортили. Он просто не понимал о чем идет речь. И сам это прекрасно осознавал.

Он вспоминал, например: «Епископ Нанта де Вуази сделал меня настоящим католиком (?) благодаря эффективности своих аргументов, совершенству нравственных норм и своей просвещенной терпимости. Он был духовником Марии — Луизы. В религиозных вопросах он пользовался моим безграничным доверием. В моих спорах с папой римским я заботился о том, чтобы не затрагивать догматические проблемы. В ту минуту, когда епископ Нанта говорил мне: «Будьте внимательны, вот вы опять боретесь с догмой», я немедленно менял тему разговора».

Хорошо, конечно, что император взял себе за правило не комментировать тех вопросов, в которых он ничего не понимал, замечательно, что рядом с ним был хоть один священнослужитель, к которому он испытывал доверие, жаль только, что любезный епископ де Вуази не разъяснил императору самых простых вещей, оставив его в состоянии дремучего религиозного невежества. На Святой Елене император выражал в качестве своих окончательных выводов поразительно инфантильные религиозные представления:

«Все наши религии являются, очевидно, продуктом деятельности человеческого разума. Почему не всегда существовали наша религия? Почему она считает правильной одну себя? Что станет в этом случае со всеми добродетельными людьми, которые ушли из жизни до нашего появления? Почему эти культы поносят друг друга, противоборствуют и стремятся друг друга искоренить? Почему это никогда не прекращалось? Потому что священники всегда и повсюду несли с собой обман и ложь».

На счет священников император, очевидно, погорячился. Он ведь не имел ввиду своего дядюшку архидиакона Люсьена или, например, епископа де Вуази? Хотя надо признать, что католические священники и правда очень часто «несли с собой обман и ложь». А к своим любимым мыслям император еще не раз возвращался:

«Просвещение и история являются главными врагами религии, извращенной человеческим несовершенством. Почему, спрашиваем мы себя, религия Парижа отличается от религии Лондона и от религии Берлина? Почему религия Петербурга так мало имеет общего с религией Константинополя? Почему религия последнего отлична от религий Индии и Китая? Почему религия древнего мира не похожа на религию наших дней? Тогда здравый смысл оказывается в нерешительности и печально восклицает: о, религии, религии! Вы — дети человеческого разума!»

«…Мы не знаем, что думать о доктринах, которые руководят нами, и оказываемся в положении часов, которые идут, ни чего не зная о часовщике, сделавшим их…»

Император формулирует свои убеждения в форме вопросов, но, заметьте, он ни разу не говорит: «Ни один священник не смог ответить мне на эти вопросы» или «Ни в одной книге я не нашел ответов на эти вопросы». То есть он не искал ответов на эти вопросы, он был уверен, что это вопросы без ответов. А с чего вдруг?

Вообще, это вопросы вполне законные, и я считаю, что каждый верующий человек должен постараться найти на них ответы. И эти ответы, конечно, есть! Я тоже ставил перед собой подобные вопросы и нашел ответы, которые меня вполне удовлетворили и мог бы развеять все недоумения императора, если бы у него хватило терпения меня выслушать. Но он ведь ни когда всерьез не интересовался проблемой различия религий. Ему казалось, что тут и так все понятно, то есть тут ни когда и ни кому и ни чего не может быть понятно. Очень наивное и простодушное заблуждение.

Среди наших интеллигентов можно встретить очень много подобных людей. Религией они ни когда всерьез не интересовались, но имеют на сей счет суждения, которые считают неопровержимыми, и которые якобы мешают им придти в Церковь и признать, что истина в православии. На самом деле им мешает их духовная, а порою просто интеллектуальная лень, незаинтересованность в религиозных вопросах, безрелигиозность сознания.

Все это относится и к Наполеону. Он наивно полагал себя вправе судить о различии религий, совершенно не будучи знакомым с этими предметом и не будучи этим предметом заинтересован. Как странно обнаруживать в гении следы этой интеллигентской пошлятины. К слову сказать, если кто–то считает Наполеона врагом православия, то пусть он обратит внимание на следующую фразу: «Почему религия Петербурга так мало имеет общего с религией Константинополя?» Понятно, что человек, задавший такой вопрос, не имел о православии даже малейшего представления.

Однажды Талейран, которому император устроил страшный разнос, вышел из его кабинета и небрежно обронил: «Как жаль, что такой великий человек, так дурно воспитан». Мне легко простить императору недостатки его воспитания, но я могу сказать: «Как жаль, что такой великий человек имел такие заурядные представления о религии».

***

А между тем, у императора были воистину наполеоновские планы в религиозной сфере. Подводя итоги своему правлению, он говорил: «Может мне надо было подражать Генриху VIII, сделавшись единственным первосвященником и религиозным вождем моей империи. Рано или поздно, монархи придут к этому».

На православное сознание такие заявления безусловно производят шокирующее, пугающее впечатление. От них отдает духом антихриста. Но не будем торопиться с выводами. Тут есть может быть попытка подражания древним королям–священникам, например, Мелхиседеку, который сочетал в себе высшую государственную и религиозную власть. Или императору Константину, который осознавал себя главным покровителем Церкви и созвал собор, хотя, если бы Константина разбудить посреди ночи, так он, возможно, и не смог бы четко сформулировать, в чем разница между «ОМОУСИОС» и «ОМИУСИОС».

Да, религиозные планы Наполеона были пугающими, но отчасти в них было что–то может быть и здоровое. Он говорил: «Если бы я вернулся из Москвы с победой, я бы последовательно (что было так желательно мне и так не угодно его святейшеству) добился отделения духовной власти от светской. Добившись этого разделения, я бы возвеличил папу римского… окружив его великолепием и почестями. Мне бы удалось подавить в нем всякое сожаление по поводу потери им светской власти… Париж превратился бы в столицу христианского мира, а папы римские были бы только его президентами. Я бы созывал и распускал ассамблеи христиан, действуя подобно тому, как это делали Константин и Карл Великий».

Православные вряд ли увидят что–либо плохое в замысле лишить римского епископа светской власти. В желании подражать православным императорам тоже нет ни чего порочного. А вот мысль о превращении Парижа в столицу христианского мира, еще раз напоминает нам о том, что император совершенно не учитывал существования Православной Церкви. Он, похоже, просто не догадывался о той духовной пропасти, которая разверзлась между Западом и Востоком.

***

Итак, мы можем сделать следующие выводы. Наполеон искренне верил в Бога, но безусловно не был человеком церковным и не имел о Церкви ни малейшего представления. Различия между религиями он воспринимал, как различия в национальных традициях, которым весьма желательно следовать, но это все же не принципиально. При этом он с большой симпатией и уважением относился к христианству, и ему принадлежит огромная заслуга в прекращении гонений на Католическую Церковь и в сохранении остатков христианства на Западе.