Расстановка сил: Австро-Венгрия

Франц фон Мачеко был советником императорского и королевского министерства иностранных дел и считался там одним из наиболее толковых дипломатов-аналитиков. В июне 1914 года министр

граф Берхтольд поручил Мачеко составить меморандум, в котором должна была быть подробно проанализирована международная ситуация, в первую очередь положение на Балканах, с точки зрения австро-венгерской дипломатии и перспектив дунайской монархии. Предполагалось, что документ, составленный Мачеко, будет представлен Берхтольдом германскому руководству – не только для того, чтобы Берлину стала окончательно ясна позиция ближайшего союзника, но и с целью подтолкнуть Вильгельма II и его дипломатов к совместным с Веной действиям, прежде всего в балканском вопросе. Речь шла именно о дипломатической активности Центральных держав: силовые методы разрешения ситуации на Балканах австро-венгерское руководство (за исключением Гетцендорфа) вплоть до Сараево считало слишком рискованными. Однако после убийства наследника престола меморандум Мачеко был переработан и в начале июля уже служил для обоснования радикального, то есть военного, решения.

Мачеко работал быстро: для составления обширного меморандума ему понадобилось менее двух недель. Первая версия документа была готова 24 июня – за несколько дней до выстрелов в Сараево. Дипломат отмечал, что «если сравнить сегодняшнюю ситуацию с той, которая имела место перед большим кризисом (двумя балканскими войнами. – Я. Ш.), необходимо констатировать, что общий результат [развития событий], с точки зрения как Австро-Венгрии, так и Тройственного союза в целом, ни в коем случае не может быть назван благоприятным». Причину такого положения Мачеко видел, с одной стороны, в нарастающей агрессивности держав Антанты, особенно России и Франции, а с другой – в отсутствии у Германии и Австро-Венгрии четкой стратегии действий, направленных на упрочение своего влияния на юго-востоке Европы.

Особое внимание в меморандуме Мачеко уделялось отношениям двух центральных держав с Румынией и Болгарией. Неожиданный визит Николая II в румынский порт Констанца в начале июня 1914 года, теплый прием, оказанный там царю, явное усиление проантантовских сил в Бухаресте и, наконец, дерзкая выходка русского министра иностранных дел Сазонова, который во время автомобильной поездки вместе со своим румынским коллегой Ионом Братиану как бы ненароком заехал на территорию венгерской Трансильвании, – всё это привело Мачеко и Берхтольда к выводу о том, что шансов удержать Румынию в сфере влияния Тройственного союза остается все меньше. В качестве альтернативного союзника Центральных держав на Балканах могла рассматриваться

Болгария, но здесь многое зависело от немцев: болгарское правительство находилось в тяжелом финансовом положении, и крупный кредит, предоставить который болгарам мог лишь Берлин (у Вены для этого не было достаточных средств), представлялся реальной возможностью склонить царя Фердинанда на сторону Тройственного союза. Австро-венгерская дипломатия, впрочем, наилучшим решением считала союз с Болгарией при одновременном благожелательном нейтралитете Румынии. Для этого, однако, Центральные державы должны были устранить румыно-болгарские противоречия, которые в результате Второй балканской войны приобрели дополнительную остроту.

Сильно беспокоил Австро-Венгрию и албанский вопрос. После поражения Турции в Первой балканской войне Албания получила независимость, но стабильное правительство в этой горной и очень бедной стране так и не появилось. Албанскими междоусобицами пользовалась Италия, рассчитывавшая сделать Албанию своим плацдармом на Балканах. Эта проблема наряду с итальянским ирредентизмом в юго-западных областях монархии подрывала прочность Тройственного союза. Многие в Вене, впрочем, давно уже не сомневались во враждебности итальянцев. Конрад фон Гетцендорф злобно шутил, что на Италию действительно можно положиться: нет никаких сомнений в том, что свои союзнические обязательства она не выполнит. Английский историк Сэмюэл Уильямсон на основании анализа австро-венгерской дипломатической корреспонденции первой половины 1914 года даже пришел к заключению, что «ни одна проблема, включая Сербию, не занимала Вену в последние месяцы перед сараевским покушением до такой степени, как албанский вопрос и обусловленная им нелояльность итальянцев»[112]. Впрочем, поведение Италии в Албании было следствием, а не причиной «нелояльности» Рима. Причины заключались в давней, исторически обусловленной неприязни Италии к Габсбургам.

Главной головной болью императорских дипломатов все-таки нужно считать Сербию. Дополнительным фактором беспокойства для Австро-Венгрии в 1913–1914 годах стали упорные слухи о готовящемся объединении Сербии и Черногории, что привело бы, с точки зрения венских правящих кругов, к еще большей изоляции монархии на Балканах. Сербская проблема имела более длительную историю, чем албанская, и к ней в Вене как будто успели привыкнуть. Тем не менее ни Мачеко, ни его шеф, ни сам император не питали в 1914 году иллюзий относительно характера австро-сербских отношений и той опасности, которую представляют для монархии великосербский проект и панславизм. Корни этой опасности австро-венгерские политики видели, однако, не в Белграде, а в Петербурге, полагая, что самоуверенная политика Сербии в значительной степени обусловлена поддержкой со стороны России.

Мачеко считал, что агрессивность России, которую он усматривал в ее стремлении расширить сферу своего влияния на Балканах, окончательно вытеснить из региона Австро-Венгрию, не говоря уже о Турции, и в конечном итоге овладеть выходом в Средиземное море – все это обусловлено ходом самой истории Российской империи: «Если мы посмотрим на развитие России в течение последних двух веков, колоссальный рост численности ее населения, территории, экономической и военной мощи и примем во внимание тот факт, что эта великая империя… по-прежнему отрезана от свободных морей (т. е. Средиземноморья и Атлантики. – Я. Ш.), можно понять, почему русская политика уже давно носит… столь агрессивный характер». Поэтому, заключал австрийский дипломат, «в общих интересах [дунайской] монархии и Германии… вовремя дать отпор такому развитию ситуации [на Балканах], которое поддерживается Россией, поскольку позднее было бы уже невозможно предотвратить подобное развитие».

По мнению Сэмюэла Уильямсона, «благодаря французским финансам и британской снисходительности Санкт-Петербург проводил агрессивную политику на Балканах… Ни Вена, ни Берлин не могли игнорировать тот факт, что Россия кое-что знала о заговоре (против Франца Фердинанда; никаких подтверждений этого «знания» Уильямсон, впрочем, не приводит. – Я. Ш.) или по меньшей мере помогла создать атмосферу, в которой подобный террористический акт мог стать актом государственной политики (очевидно, сербской; однако доказательства прямой причастности сербского правительства к сараевскому убийству так никогда и не были найдены. – Я. Ш.). Русская угроза в гораздо большей степени… предопределила реакцию [Австро-Венгрии и Германии] на случившееся в Сараево, чем англо-германское морское соперничество или даже австро-сербский антагонизм»[113]. Для того чтобы проверить основательность этого утверждения, а также понять, почему в роковые дни, последовавшие за убийством эрцгерцога, Вена и Берлин, Петербург и Белград, Париж и Лондон действовали так, а не иначе, и почему эти действия в конечном итоге привели к мировой войне, стоит взглянуть на расстановку геополитических сил, сложившуюся к июлю 1914 года. Взглянуть – и попытаться по возможности непредвзято проанализировать позиции сторон.

Многообразные факторы, вызвавшие в 1914 году колоссальное военное столкновение, можно разделить на три группы по временному признаку: долгосрочные, среднесрочные и непосредственные. Ведь нельзя забывать о том, что каждый шаг, совершенный сторонами в июле 1914 года – «решение Австрии предпринять решительную акцию против Сербии, германское решение поддержать Австро-Венгрию, сербское решение не принимать часть условий австрийского ультиматума, русское решение оказать поддержку Сербии, британское решение вмешаться и, наверное, самое важное – решения России и Германии объявить мобилизацию, – все это предопределялось множеством ранее принятых решений, планов, сложившихся представлений, суждений и отношений, которые необходимо проанализировать, если мы хотим понять, что же случилось в июле 1914 года»[114].

К непосредственным факторам, которые привели к началу войны, следует отнести как само сараевское убийство, так и действия политического руководства разных стран после этого события, т. е. весь июльский кризис, заметную роль в развитии которого сыграли субъективные мотивы и частные обстоятельства (например, возраст императора Франца Иосифа или установившаяся в Австро-Венгрии практика предоставления летних отпусков солдатам для уборки урожая – см. следующую главу). Значение этих факторов ни в коем случае не следует преуменьшать. Стоит представить себе, к примеру, что вместо графа Берхтольда министром иностранных дел Австро-Венгрии летом 1914 года оказался бы миролюбиво настроенный граф Тиса, а при русском дворе влиянием пользовались бы не министр земледелия Кривошеин и военный министр Сухомлинов, сторонники военного вмешательства в австро-сербский конфликт, а более здравомыслящие люди – и результат июльского кризиса мог оказаться совсем иным.

Вторая группа факторов – среднесрочные – включает в себя обстоятельства, возникшие в Европе, в первую очередь на Балканах, в 1908–1914 годах, т. е. после боснийского кризиса. Именно в этот период отношения между великими державами превратились в цепь дипломатических конфликтов, каждый из которых углублял политическую и психологическую пропасть между его участниками. В эти же годы приобрело особый размах национальное движение балканских народов, произошел всплеск национализма, причем не только на Балканах, а небольшие государства, такие как Сербия или Болгария, превратились в самостоятельные геополитические факторы, осложнявшие и запутывавшие и без того тяжелую ситуацию. Без учета этой среднесрочной ретроспективы невозможно понять, почему сараевское убийство стало спичкой, брошенной в бочку с порохом, – ведь сам по себе теракт против высокопоставленной особы не был в тогдашней Европе ничем из ряда вон выходящим.

Карта неосуществленной федерализации Австро-Венгерской империи.

Была опубликована в книге «Соединенные Штаты Великой Австрии» одним из помощников эрцгерцога Франца Фердинанда

В свою очередь, боснийский и все последующие кризисы, закончившиеся мировой войной, имели собственные предпосылки, т. е. долгосрочные факторы, которые отнюдь не сводились к ленинским «империалистическим противоречиям», хотя отрицать существование таких противоречий было бы глупо. Движущей силой мировой политики в начале XX века стал национализм, о природе которого уже шла речь выше. Основным противоречием, свойственным эпохе «классического империализма», было поэтому противоречие между внешней «формой» и внутренним «содержанием» большинства европейских держав. С одной стороны, эти державы во все большей степени становились государствами национальными, с другой же – вели имперскую политику, важнейшей характеристикой которой является универсализм, стремление к решению задач если не мирового, то уж во всяком случае наднационального масштаба.

В дунайской монархии это противоречие было особенно острым. В Вене по-прежнему не понимали особенностей новой эпохи, и габсбургская дипломатия в начале XX столетия зачастую действовала так же, как и сто лет назад, надеясь найти в удачном разрешении внешнеполитических проблем рецепт для решения проблем внутренних. Однако специфика многонациональной дунайской монархии была такова, что многие ее внешнеполитические проблемы служили продолжением проблем внутренних. Так, присоединение Боснии и наличие в южных провинциях дунайской монархии крупного сербского меньшинства делали практически неразрешимым конфликт между Австро-Венгрией и Сербией. Либо последняя должна была отказаться от реализации «великосербской» программы и фактически вернуться к положению государства-клиента Габсбургов, как это было при короле Милане Обреновиче; либо первая должна была смириться с постоянным ирредентистским воспалением в своем «мягком подбрюшье», грозившим всей австро-венгерской государственной конструкции крахом. «Австрийские политики, принимавшие решения (decision-makers), постепенно утрачивали веру в эффективность стандартных дипломатических процедур при разрешении конфликта интересов с Сербией», – отмечает британский историк Кристофер Кларк[115].

Сербская проблема была для Вены, возможно, наиболее острой, но не единственной. Подобная ситуация складывалась и в Восточной Галиции, где сталкивались интересы Австро-Венгрии и России. Последняя активно поддерживала «москвофильское» движение среди русинского населения самой восточной провинции государства Габсбургов. В свою очередь австрийские власти благосклонно относились к подъему в Галиции украинского национализма, который не только представлял собой противовес и «москвофильству», и национальным устремлениям галицийских поляков, но мог рассматриваться также как ориентир и полюс притяжения для украинских активистов в Российской империи[116]. (На это Австро-Венгрия, впрочем, сделала ставку уже в основном во время Первой мировой войны). Схожей была ситуация в провинциях Австро-Венгрии, граничивших с Италией и Румынией – и здесь габсбургским властям приходилось сталкиваться с проявлениями ирредентизма, поддерживаемыми из-за рубежа, в первом случае довольно активно, во втором – в значительно меньшей мере.

Эта переплетенность внешних и внутренних политических факторов дополнялась тем, что, как об этом писал Мачеко, после балканских войн геостратегическое положение Австро-Венгрии ухудшилось. За исключением аннексии Боснии (которая тоже имела свою теневую сторону), дунайская монархия давно не могла похвастаться крупными внешнеполитическими успехами. В результате в высших политических кругах Австро-Венгрии возникло ощущение, что страна прижата к стенке, ей некуда отступать, и в случае очередного кризиса следует давать максимально жесткий ответ на полученный вызов. В противном случае, как представлялось очень многим, на карту окажется поставлено само существование габсбургского государства: «Чувство изоляции в сочетании с провокациями 1912 – 13 годов[117], в свою очередь, увеличивало готовность Вены прибегнуть к односторонним мерам»[118]. Всё это сыграло негативную роль в дни июльского кризиса 1914 года.

Главной бедой дунайской монархии, очевидно, было то, что остальные великие державы под влиянием духа национализма, противоречившего самому устройству государства Габсбургов, перестали смотреть на Австро-Венгрию как на «европейскую необходимость». В 1849 году, в разгар венгерской революции, выступая в парламенте, британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон говорил: «Австрия – важнейший элемент равновесия сил в Европе… Политическая независимость и свобода Европы, на мой взгляд, связаны с сохранением Австрии как великой европейской державы; поэтому всё, что ведет… к ослаблению Австрии или к ее превращению из перворазрядной державы во второстепенное государство, означает для Европы большую катастрофу»[119]. В 1914 году немногие европейские политики отважились бы повторить эти слова.