Глава 7 НЕЧЕРНОЗЕМЬЕ[8]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

НЕЧЕРНОЗЕМЬЕ[8]

Когда не прошло еще и месяца после краха 17 августа, мне стало интересно: а что на самом деле происходит за пределами Москвы? Мне хотелось выяснить, насколько впечатления, почерпнутые в столице и от столицы, соответствуют действительности, реальному положению дел. В прежние годы (и советские. и постсоветские) мне не раз приходилось сталкиваться с тем, что сами русские, с которыми я общался, независимо от их общественного положения и политических убеждений, если таковые имелись вообще, имели зачастую весьма странное представление о собственном обществе. Полагаться на их суждения, не подвергая последние критическому анализу, было бы столь же неразумно, как пересекать море без компаса.

Я решил, что на этот раз нужно избрать что-то среднее: не слишком далеко и не слишком близко. Подальше от невыносимой болтовни состоятельных москвичей, но не настолько, чтобы погрузиться в экзотический фольклор земель, слишком отдаленных, чтобы быть принятыми за нечто «среднее», важное в той степени, в какой оно близко большой части населения. Таковы были мои, так сказать, научные намерения аккуратного исследователя. На деле же, как знают все, кто работал репортером, все делается на глаз, постепенно, шаг за шагом, полагаясь на нюх, на интуицию и на тот багаж, который всегда с тобой, даже если ты раздет догола. Глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и голова, чтобы работать ею с той степенью смирения, которая позволяет избежать применения стереотипов собственной родины ко всему, что проходит перед глазами. И тогда я подумал об электричке — пригородном поезде, отправляющемся из Москвы по рельсам, расходящимся от нее, как лучи, по столичной области и граничащими с ней регионам. Каждый день им пользуются полтора миллиона человек. Чтобы понять их настроения, нужно было сесть и поезд вместе с ними, нормальными людьми, которых газеты называют «человеком с улицы», но зачастую забывают разыскать его и спросить его мнение. Газетчики предпочитают посылать своих спецкоров к паре-другой типов в блестящих ботинках, которые встречаются в гостиницах для иностранцев или в банковских офисах в центре Москвы. Они имеют к «среднему» человеку приблизительно такое же отношение, как девушки в роскошных гостиницах к настоящим русским женщинам. Короче говоря, как Диоген, я отправлялся на поиски Человека в надежде услышать его голос, посмотреть на него живьем, на прямой контакт, который, как и подозревал, уведет меня на века назад или, быть может, к новому, сияющему будущему. Так что же выбрать? Тверь, Александров или, может быть, Петушки? Отправиться в путь с Казанского вокзала, навстречу наследникам Золотой Орды, или с Павелецкого? Или же с Белорусского? Бородино или Серпухов? Наконец палец остановился ни Калуге. Нечерноземье. Я отбыл с Киевского вокзала, откуда отправляются поезда на потерянную Украину, в надежде, что я выбрал обычное направление и обычное воскресенье, похожее на любое другое в посткризисные времена. Путешествие в глубь кризиса, который уже принадлежал не только России, но и Западу. Но пассажиры калужской электрички вряд ли об этом догадывались.

Пока я шел к вокзалу, размышляя, насколько случайным был мои выбор, я понял, что скорее всего он был продиктован на самом деле далеким воспоминанием о «калужском варианте». «Вариант чего?» — спросите вы. Косыгинской реформы… Она предусматривала определенную самостоятельность предприятий, и некоторым большим заводам в Калуге в начале 70-х гг. было предоставлено право «смело экспериментировать». И они начали — экспериментировать, быть может, даже слишком смело. По крайней мере, когда в начале 8O-x я приехал в Москву в качестве корреспондента «Униты», об этом еще говорили. Но уже было ясно, что эксперимент провалился. Самостоятельность была получена и тут же отнята. Партийные руководители быстро сообразили, что, если не они будут решать, сколько гвоздей надо забивать в гроб и сколько цветной капусты съедать за обедом, их власть резко сократится. Кадры предприятий, в свою очередь, не имели никакого предпринимательского опыта. Впрочем, если бы он и имелся, они не смогли бы им воспользоваться, даже если бы им дали полную свободу, — невозможно построить рынок на отдельно взятом заводе. А за пределами Калуги все было плановым. Эксперимент породил книги и десятки газетных статей «за» и «против», но никто не смог объяснить, в чем же была загвоздка. Те, кто понял, не могли сказать об этом вслух, остальные же ничего не поняли и ничего не могли растолковать другим. Калуга завязла в брежневском застое, как и вся страна. Быть может, я выбрал именно этот город в силу бессознательно проведенной параллели, неосознанной аналогии. Быть может, сказал я себе, что-то сохранилось от того эксперимента, и реформа и Калуге могла прибегнуть к плодам тех далеких лет.

С удивлением я обнаружил, что электрички все еще отправлялись в срок. В разваливающейся стране это обстоятельство поражало. Кто-то еще дорожил своей работой и старался сделать ее как полагается. Хороший знак! Поезд был длинным, а вагоны грязными, запачканными чем-то жирным и несмываемым, как и перроны вокзала, как и все вокруг. Стекла в вагонах были настолько ребристы и так щедро промазаны битумом по краям, что пейзаж снаружи превращался в желтоватый дагерротип, вроде фотографий начала века. Рама полностью соответствовала тому, что она обрамляла: пейзаж напоминал о конце прошлого века.

Остались позади, казалось, бесконечные окраины Москвы, проехали Переделкино, Внуково и Апрелевку. Дальше следы капиталистической современности полностью исчезли. Не было больше ни многоэтажных дач нуворишей из красного кирпича, ни более скромных домиков полузадушенного «среднего класса», с трудом народившегося в посткоммунистические времена и по-обезьяньи копировавшего общество потребления. Еще не отъехав далеко от Москвы, можно было заметить рядом с кирпичными дачами ямы, залитые водой, начатый и брошенный фундамент, заброшенные на половине стены и уже опасно накренившиеся балки. То были остатки нереализованных планов будущего благосостояния. Затем постепенно панорама перетекла в красивые лесистые и волнистые равнины: русские поля Чехова и Толстого, где нет частных ферм (их никогда не существовало), а только время от времени попадаются серые пятна колхозных деревень и дачных поселков времен реального социализма — тоже серых, деревянных, покосившихся, с наспех покрашенными заборами из где-то украденных и кое-как прибитых палок. Дачи «среднего класса» реального социализма, поглощенного без остатка ельцинской реформой. Кстати, интересно: куда подевался социалистический средний класс? Никто на сей вопрос еще не ответил. А ведь этот класс существовал. хотя н сильно отличался от того среднего класса, к которому мы привыкли. Разве нельзя было начать с него, развивая его, подпитывая, помогая мелкому и среднему предпринимательству программами государственной поддержки? Может быть. Если бы только «реформаторы» вроде Гайдара, Чубайса, Авена и других молодых людей, выросших в преклонении перед Гарвардом, на секунду задумались, они бы осознали, что для такого переходного периода, как российский, потребуется активно действующее государство. Они же решили, что надо все порушить и как можно скорее, включая государство, и перейти за несколько недель от строя «вездесущего государства» к системе «несуществующего государства». Поэтому советский средней класс был уничтожен за несколько недель инфляцией в 2500 % вместе со своими сбережениями. Небольшими по сравнению с западными, но все же реальными: эти деньги могли бы пойти на покупку части государственной собственности и дать жизнь маленькому, но динамичному классу малых и средних предпринимателей.

Время от времени за окном появлялись заводы. Даже в те времена. когда они еще работали, у них был вид развалин. Теперь же они стали заброшенными трупами с распахнутыми ртами ворот — знак того, что все, что можно было украсть, украдено. Огромные краны, черные металлические жирафы, подвешены к перерезанным проводам. Лишь некоторые цехи показывают, что познали скоротечную славу аренды какого-нибудь кооператива, тоже канувшего в небытие.

На выезде из Москвы все сиденья электрички были заняты. Пригородный поезд произвел волшебное классовое разделение. Немногие выживите новые русские, еще не понявшие, что произошло 17 августа, еще тратившие немногие оставшиеся наличные деньги, не ездят на дачу поездом. Их можно обнаружить на шоссе, но не в вагоне электрички. Я уверен, что им было бы просто противно сесть в один из ее грязных поскрипывающих вагонов, как тем московским девушкам, что уже живут при капитализме и никогда не спускаются в метро, а если у них нет денег на такси, то они переживают это, как будто остались без ног. В вагонах пригородного поезда вновь торжествует серый цвет — цвет обвислых пиджаков, утративших окраску штанов, спортивных костюмов Советской Армии, купленных 20 лет назад за тогдашние 5 рублей. И коричневые ботинки на пластиковой подошве, штамповавшиеся советской плановой системой десятками миллионов. Все, как в советские времена, даже хозяйственные сумки из ткани, предшественницы пластиковых пакетов. На обратном пути они наполнятся грибами, огородной картошкой. Военные рюкзаки, кейсы из черного картона — десять лет назад вы бы увидели то же самое. Даже запахи остались неизменными, слегка кисловатыми — запахи никогда не проветривавшихся свитеров, редко стиравшихся допотопными порошками брюк, волос, по которым после пробуждения даже ни разу не проводили щеткой. Запахи сентябрьского утра, завтрака из сырников и непрожаренного кофе. Пролетарии? Я бы не сказал. Я прекрасно понимал, что, если бы я вынул из подержанных (или украденных) иномарок достаточное количество нуворишей и заполнил ими этот вагон, моим глазам открылась бы почти такая же картина, как та, которую я сейчас наблюдал. Чуть больше золотых часов и кроссовок «Рибок», чуть меньше военных гимнастерок, но лица остались бы теми же самыми, волосы такими же спутанными, запахи такими же кислыми.

Передо мной сидел господин явно культурного вида, одетый как бродяга. Он правил рукопись, не знавшую электронного принтера, полную цифр и графиков: очевидно, какой-то технический доклад. Рядом с ним его жена со взбитыми волосами читала русское издание «Мари-Клер». Слева от меня с «Советским спортом» в руках сидел орденоносный пенсионер, пришивший награды на дырявую джинсовую куртку. Как определить это нечеткое межклассовое сообщество бедолаг? (Я подумал, что следует изобрести новые категории анализа. Какие? Я ими не располагал, хотя и старался что-нибудь придумать.) Единственным исключением среди пассажиров была потрясающая красавица в конце вагона. Черная кожаная мини-юбка, темные прозрачные чулки, корсаж розового бархата, головокружительные каблуки и макияж манекенщицы. С утра она уже была во всеоружии для шикарного вечера. Ей было не больше 22 лет, и она вполне могла бы оказаться на обложке «Мари-Клер». Она возвращалась в Калугу, чтобы показать родителям или дедушке с бабушкой, как можно добиться успеха в Москве. Ее успех можно было измерить стоимостью билета на электричку. Но в этом вагоне она блистала как фея из сказки, только в короткой юбке. Куда отнести ее, в какую категорию, в какой социальный слой?

Я не успел продумать все варианты, как новый, по-своему бурный и современный мир взорвался у меня перед глазами. Дверь, вагона распахнулась и пропустила молодого человека со спортивной сумкой. Он начал говорить, и его декламация, направленная к более привычной, чем я, публике, была встречена спокойным безразличием. Молодой человек продавал корейский органайзер, из тех, что с календарем, будильником, калькулятором, и, чтобы научиться им пользоваться, понадобится неделя, а потом он оказывается нужен только для подсчетов и, как только закончатся батарейки, ты забываешь о его существовании. Цена — 60 рублей, на тот момент 4 доллара, а месяц назад она соответствовала бы 10 долларам. В конце дня я выяснил, что это был самый дорогой товар, продававшийся в поезде. Молодой человек оказался только первым из нескончаемого ряда торговцев. Как только он вышел, в дверях появилась парочка коротко стриженых ребят с многочисленными сережками в ушах. Тот, что был повыше, заявил: «У меня для вас две плохие новости и одна хорошая…» Пауза, чтобы посмотреть на реакцию. Неплохо: несколько голов поднялись полюбопытствовать. «Рубль продолжает падать, а Борис Ельцин все еще жив. А хорошая новость — вот эта книга, которую я вам дарю за 20 рублей». Речь идет о красиво оформленном томе «Магия», и четыре пассажирки тут же приобретают его.

За этими первопроходцами, видимо самыми предприимчивыми, следует нескончаемая череда продавцов и продавщиц. К приезду в Калугу я насчитал их 41. Они продавали все — от шнурков для ботинок (рубль за упаковку) до шоколадных наборов, какие обычно дарят, когда идут в гости (5-10 рублей), от порнографических журналов до изданий, посвященных воспитанию детей, от низкопробных детективов псевдоамериканских авторов до полного собрания сочинений Тургенева в подарочной упаковке, от польского гуталина до тайваньского фена, от местного сливочного мороженого (продавцы заходили на каждой остановке) до пива (один из немногих российских товаров), от резиновых перчаток до стиральных порошков, от мыла до соли, от плюшевых кукол до карамелек врассыпную. Мелкие предметы, стоившие дешево или очень дешево. Полезные предметы, доступные кошелькам путешественников, с незапамятных времен проводивших выходные на своих покосившихся дачах (без водопровода и с туалетом во дворе) и отпуск на свежем воздухе. Время от времени вагон переполнялся, и люди стояли в проходах: видимо, существовало интенсивное движение и между промежуточными остановками. Торговцы вынуждены были проталкиваться между людьми и перешагивать через сумки и свертки. Кое-кто из пассажиров ворчал на них, и продавщица, веснушчатая девушка, торговавшая турецкими полотенцами, ответила: «Если бы у меня была работа получше, я бы — здесь не ходила». За ней, держа на плечах две набитые вещами пластиковые сумки, следовал старик, слабым голосом предлагавший «тетради для ваших детей, карандаши, ручки, ластики, все импортное». Цены скромные, от 2 до 5 рублей, меньше четверти доллара. Товар, купленный неизвестно где и принесенный сюда на собственном горбу, — тоже рынок, быть может, единственный, который знали эти люди.

Почти все выходят, не доезжая Калуги. Город погружен в позднее воскресное утро, греясь под еще теплым сентябрьским солнцем. Дома точно такие же. как десять лет назад: не видно ни кранов, ни лесов, столь привычных в Москве, никаких признаков реконструкции, реставрации или хотя бы обновления фасадов. Единственное новое здание стояло на улице, по-прежнему безмятежно носившей имя Ленина, — Сбербанк. Голубое стекло и бетон, сверкающее, государственное — оно походило на марсианский корабль, упавший посреди Калуги. Мне пришло в голову, что «Калужский вариант» — неплохое название для фантастического романа. На городском рынке изобилие тех же дешевых товаров, что и в электричке. На глаза попался даже псевдо-Макдоналдс, настолько откровенно подделавший эмблему, что это очевидно даже калужским потребителям. Много проржавевших киосков, редкие рекламные плакаты западных товаров, видны даже отголоски далекой битвы между «Кока-колой» и «Пепси». Иномарки можно пересчитать на пальцах одной руки. Цены в среднем на 20–30 % ниже, чем в Москве. Значит, в Калуге доходы соответственно ниже. Всего-то 200 км от столицы.

Обратно на вокзал меня везет молодой таксист. Его «Волга» регулярно глохнет на каждом светофоре, и он вылетает, как сумасшедший, открывает капот, что-то там дергает и судорожно срывается с места. Я спросил его, не боится ли он, что после кризиса реформы повернут вспять. «Вспять? — весело переспрашивает он, все еще не отдышавшись после очередной реанимации машины. — Да мы здесь никуда и не уходили». Эта консультация стоит миллиарды долларов. Если бы крупные западные инвестиционные банки послали своих экспертов сюда, в Калугу, к таксисту, они сэкономили бы кучу денег, на которые купили ГКО правительства Виктора Черномырдина.