Глава третья. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОРТОДОКСЫ, ПРОФИ И НЕГРЫ. ОПИУМ ДЛИ НАРОДА. СССР ВОЗРОДИТСЯ

Глава третья. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ОРТОДОКСЫ, ПРОФИ И НЕГРЫ. ОПИУМ ДЛИ НАРОДА. СССР ВОЗРОДИТСЯ

Было бы несправедливо утверждать, что 1990-е годы не дали России ничего стоящего, а лишь прошлись по ней, как батька Махно по соседним с Гуляйполем хуторам. На навозной куче деструктивных для общества и государства процессов, например, расцвели такие отрадные явления, как издательский бизнес и журналистика. (Последнюю не путать с политическими битвами титанов «сливных бачков», о них речь в одноименной главе.) Книгами, теми самыми книгами, ради которых советская власть заставляла сдавать макулатуру и конвертировать ее в книжные талоны, а те, в свою очередь (и через очередь), в книги, вдруг в одночасье наполнились книжные магазины.

Книги были красивыми, не в пример болотным советским корешкам, яркими и что, конечно, намного важнее — на любой самый предвзятый вкус. Издательское дело оказалось намного демократичнее той же политической журналистики, где в 1990-е свирепствовало антисоциалистическое ханжество, иначе не скажешь, ведь идеологическая окраска вовсе не показатель качества и содержательности текстов. В книжных магазинах можно было купить книгу практически любого автора: от Лимонова до Битова, узнать о подвиге Че Гевары и о деталях гибели царской семьи. Это была мудрая политика, лишенная сиюминутного политического лицемерия, а потому оказавшаяся выигрышной не только в историческом смысле, но и в финансовом. Но главное, именно благодаря расцвету издательского дела в 1990-е годы у советского читателя была отдушина, да что там отдушина, полноценная возможность узнавать самый широкий спектр мнений и сведений о том, что происходит со страной, о ее прошлом и будущем. Немаловажное, согласитесь, обстоятельство.

В 1990-е годы получила широкое распространение детективная литература. Предвижу, кто-то из читателей поморщится: чернуха, мол, что в ней может быть хорошего. Ну, во-первых, лучшие авторы этого жанра писали (и пишут) на высоком профессиональном уровне и, что важнее, отнюдь не смаковали жутковатую действительность 1990-х, как это наглядно делал какой-нибудь «Дорожный патруль», разливающий с телеэкрана лужи настоящей, а не порожденной воображением автора детектива крови. А во-вторых, не перекладывайте, господа, с больной головы на здоровую. Больную действительность породили не писатели, а политики. Честно и критично рассказывать о происходящем (не за это ли, кстати, боролись с советской властью? Чего ж теперь пасовать перед Ельциным), к тому же, повторяю, посредством воображения, а не реальной криминальной телехроники, долг профессионального писателя. А то, что писатели детективного жанра — профессионалы своего дела, вам растолкует в этой главе президент российского Пен-клуба, великий писатель Андрей Георгиевич Битов, который, по его собственному признанию, берет с собой почитать в отпуск детективы Александры Марининой. Кстати, Маринина — самый, на мой взгляд, яркий во всех смыслах феномен детективной литературы 1990-х, поэтому наша книга без мнения о том времени, его нравах, людях такого уважаемого эксперта, как Александра Маринина, конечно, обойтись не могла. Интереснейшее интервью с Александрой Марининой ниже в этой главе. Среди писателей-мужчин детективного жанра честнее и талантливее всех клеймили 1990-е Андрей Константинов и Даниил Корецкий. Фильм «Бандитский Петербург» и роман «Антикиллер» — нетленные свидетельства ельцинской эпохи и ее диких нравов.

Не дремала после гибели Советского Союза и социальная журналистика. Благодаря ей мы узнавали жуткую изнанку крестового похода демократии на наследие Советского Союза. Проституция. Бродяжничество. Беспризорничество. Нищенство. Эти немыслимые в СССР явления журналисты разобрали по косточкам. И было это, как и в случае с детективщиками, не смакование жареных фактов, а констатация безумной реальности, призыв с нею бороться. Я, конечно, не имею в виду газетенки типа «Экспресс-газеты», которые на общественных катаклизмах действительно набивали себе карман, и только, а говорю о порядочных коллегах, которых, к счастью, было и остается большинство в профессии. Поверьте, и нам было нелегко тогда, в 1990-е. Самому узнавать шокирующие подробности мира, в котором ты живешь, не сахар. Помню, в «Московской правде» с Петей Федулиным провели небольшое журналистское расследование о московских нищих-попрошайках. Казалось бы, ну, нищие, ну, попрошайки, но выяснилось-то, что фактически ни один нищий в Москве той поры не принадлежит сам себе, все собирают медяки, которые потом идут в общак (или куда-то там в бандитский кошелек), самим бедолагам остается только на квас и хлеб. Прикинули и сумму ежедневной выручки королей нищенской мафии. Ужаснулись. Рассказали об этом читателям и властям, конечно.

Последнее обстоятельство я хочу подчеркнуть особо. Журналистика — не исполнительная власть, как привыкли считать в СССР многие. Публикация в лучшем случае может быть призывом к действию, но сама по себе — информация, и все. Главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков подробно разберет этот непростой момент общественной жизни 1990-х в этой главе, поэтому вряд ли мне есть смысл предварять коллегу, старшим, как говорится, видней.

В названии главы есть фраза «Опиум для народа». Как вы, наверное, уже догадываетесь, речь пойдет о религии. Вернее, о всеобщем помешательстве на религиозной почве в период гибели Советского Союза. Разумеется, искусственным этот процесс был лишь отчасти, идея нового крещения Руси была откровенно спланирована на Западе и, убежден, зафиксирована в секретных протоколах, подписанных Ельциным в США. (Ельцин, как помнит читатель, первый из руководителей страны пошел в храм, хотя, сдается мне, больше все-таки по электоральным мотивам.) Упускать такой прекрасный инструмент для свержения советской власти, как вера в Бога, в Государственном департаменте, конечно, не собирались. Атеизм советской власти использовали не хуже, чем ее сталинские прегрешения. Крыть-то и в самом деле было нечем. Церкви рушили? Рушили. Попов гоняли? Гоняли. Ну вот и пришло время расплачиваться.

И пожинал отныне сбитый с толку советский народ «религиозное возрождение» страны. Верить в Иисуса Христа стало модно, нет, даже не модно, а нужно, потому что не верить было стыдно, неприлично, да и неспокойно. Помню шумные сборища под окнами газеты «Московские новости» в конце 1980-х, где продвинутый обыватель выпускал политический пар, общаясь с себе подобными на темы сталинских преступлений, религии и, конечно, дальнейшего обустройства государства. Так вот в этих стихийных (не то что нынешние «несогласные») народных дебатах не последний тон задавали какие-то уж особо истые поборники христовой веры. Настроены они были агрессивно, едва не толкались грудью, спорили, ругались, не слушали оппонентов, хмурились, поглядывали на атеистов с сожалением и брезгливостью, как на недоумков, ни дать ни взять новоиспеченные крестоносцы на просторах темной, никогда не выходившей из языческого варварства России. Все это я испытал на себе, так как скрывать свой атеизм (и в самом деле, с какой стати?) считал ниже своего достоинства, а слепой возврат моего народа в лоно Церкви считал архаизацией. И испытывал потом все 1990-е годы много раз: Бог был для не до конца разочаровавшихся в демократии людей последней зацепкой за всеобщую разумность происходящего, высшей силой, которая на последнем этапе вдруг возьмет и все исправит. Не вмешался и не исправил. Для этого Ельцину пришлось призвать Путина.

Я заранее приношу свои извинения искренне верующим людям, ибо к таковым отношусь с уважением, но, как вы понимаете, речь идет о массовом гипнозе под названием: напялю крест назло коммунистам. В церквах 1990-х стало можно встретить бандитов. Писали, что киллеры приходят на исповеди после удачно проведенного убийства. «Подсвечниками» в 1990-е окрестили циничных чиновников, не верящих ни в Бога, ни в черта, но которым участие во всенощных бдениях было положено по статусу с тех самых пор, как бывший секретарь Свердловского обкома Ельцин, в одну ночь сровнявший с землей Дом Ипатьева[29], научился креститься перед телекамерой. Вдоль МКАДа в начале 1990-х стояли батюшки в рясах с табличками на груди «Освящу автомобиль». Крестить офисы бизнесменов стало таким же обязательным делом, как иметь «красный уголок» на любом предприятии в советские времена. Об отношении самой Русской православной церкви к вышеперечисленным явлениям вы узнаете из моей беседы с одним из ее главных представителей протоиереем Всеволодом Чаплиным.

А мнение выдающегося режиссера Никиты Сергеевича Михалкова о значении религии в постсоветское время я представляю читателям, во-первых, потому, что искренне верующий Михалков, быть может, самый откровенный, так сказать, мирской адепт веры в Бога, а во-вторых, потому, что Никита Сергеевич полагает, что возрождение национального самосознания русского народа вне Церкви немыслимо. Не уверен, что это так, поезд, мне кажется, давно ушел, второй раз в одну и ту же реку не входят, но... Михалков есть Михалков.

И, наконец, самое интересное по поводу Церкви. Завершает эту главу очень интересное интервью с Александром Прохановым, которого мучит вопрос преемственности времен в отечественной истории. Как примирить Сталина с Николаем И? Имеют ли право войти в историю 1990-е годы или их надо вычеркнуть? И — церковь. Проханов расскажет вам о массовом явлении в самой Церкви, призванном канонизировать... Сталина. Да-да! А что? Сталин и в самом деле фигура далеко не однозначная для священнослужителей. (Кстати, и отец Всеволод выскажет в этой главе ему нечто вроде сдержанного уважения.) В общем, читайте и делайте выводы.

ЮРИЙ ПОЛЯКОВ

Поляков Юрий Михайлович — главный редактор «Литературной газеты». Родился 12 ноября 1954 г. в Москве. Работал в Бауманском райкоме комсомола. Советский, российский писатель. Автор «ЧП районного масштаба» и сценария «Ворошиловского стрелка». Лауреат премии правительства РФ в области печатных СМИ.

— После развала Советского Союза в 1990-е годы как-то затерялась некогда яркая «Литературная газета». Что произошло с рупором интеллигенции?

— В 1990-е годы газета превратилась в заповедник непуганых либералов. И любой человек не ортодоксально либеральных взглядов из газеты изгонялся. К публикациям рассматривался только узкий спектр эмигрантско-диссидентской чернушной литературы. Из номера в номер печатались воспоминания Соломона Волкова о Бродском. Я к Бродскому отношусь нормально, хотя, когда его ставят рядом с Пушкиным, мне смешно. Что, наша поэзия на Бродском закончилась?

— Вас специально поставили спасать «Литературную газету»?

— Да. Как это произошло... Начиная с Бурлацкого газетой руководили либералы, я же критиковал ельцинизм еще в своей повести «Апофегей» в 1989 году) предсказав все «художества» Ельцина. Естественно, в те годы я вообще не мог ничего возглавлять. Сидел дома, писал книжки, которые, слава богу, хорошо покупали, писал сценарии, в частности «Ворошиловского стрелка». А руководители «Литературки» дорулились до того, что не из чего стало выплачивать зарплату, тираж к 2001 году с 6,5 миллиона упал до 20 тысяч! К тому времени акционерами стали уже другие люди. Они рассудили: если либералы газету ухайдакали, давайте попробуем назначить главредом человека с консервативными взглядами.

— Почему свои лучшие годы «Литературка» прожила в тоталитарные 1990-е годы?

— Тогдашняя власть, которую сегодня почему-то принято изображать сборищем идиотов, на самом деле была далеко не глупа. Она понимала, что в стране, где исторически не сложилась политическая оппозиция, необходима оппозиция интеллектуально-духовная в виде творческой, научной интеллигенции. При этом объявить «Литературную газету» органом духовной оппозиции было, конечно, нельзя, но сделать это де-факто было можно. В этом, кстати, секрет такой любви к «Литературной газете» в то время.

— «Литературка» во время перестройки ратовала за капитализм. Но не было ли тут саморазрушительного писательско-журналистского парадокса: являться представителями одного из самых обеспеченных слоев населения в СССР — гонорары, дачи, квартиры — и на волне своих же чаяний скатиться фактически в бедность?

— Ну, либералы ничего не потеряли. Они в 1990-е годы попали на содержание к очень серьезным фондам. Зарплаты сотрудников толстых журналов, которые поддерживал Фонд Сороса (у меня даже была по этому поводу статья «Соросята»), не снились даже академикам! Этот факт просто не афишируется. Существовали системы грантов и лекционных турне. И когда моя семья в 1991—1993 годах жила на 100 долларов в месяц, эти люди получали, к примеру, за двухнедельное турне по США несколько тысяч долларов!

— Вам не кажется, что наряду с обретением независимости прессой и литературой независимость от прессы и литературы получила и власть?

— Конечно! Раньше по многим публикациям «Литературной газеты» исполнительной властью принимались конкретные решения и в отношении самой власти. Все это было очень серьезно. Сейчас власти наплевать на публикации — хоть оборись! Сколько кричали, что деятельность Чубайса на посту «эффективного менеджера» кончится технотронной катастрофой?! Никто не слушал! Когда рванула Саяно-Шушенская ГЭС, тогда об этом только и задумались.

— Советскую власть ругали за цензуру, в 1990-е и сегодня ее совсем нет?

— Сегодня есть корпоративная цензура: если газета принадлежит какой-то корпорации, то попробуй о ней заикнись! Сегодня идет поддержка депрессивной литературы: ей отдаются все премии; жюри всех этих «букеров», «национальных бестселлеров», «Большой книги» сформированы таким образом, что книги писателей традиционного русского мировоззрения не проходят через это сито. Не случайно, скажем, в жюри «Большой книги» сидят только москвичи, питерцы и эмиграция... И это делается специально! Чтобы молодое поколение знало, что надо именно такую литературу писать — тогда будут премии, переводы... А если ты будешь писать тексты, в которых у тебя будет болеть сердце за народ, за державу, то хрен ты чего получишь — и не пытайся! Если ты свой в тусовке, то какую бы хрень ни писал — все будет хорошо, а если ты не свой, приходи хоть с первой частью «Тихого Дона», все равно все скажут: это чепуха, уберите этого человека!

— После развала СССР возникли имущественные драки среди писателей. Нужны ли такие союзы писателей?

— Нужны профсоюзы писателей: взносы, медицинская помощь, страховка — все как положено. Сегодня аппараты что демократических, что патриотических союзов писателей кормят только себя, проедая остатки писательской собственности, сами себе вручают бесконечные премии... Причем любовь к денежным знакам свойственна и космополитам, и патриотам, она — внеидеологична. Продали почти всю собственность: детсады, поликлиники, все что можно! Жулье! А эта переделкинская история, в которую были вовлечены патриоты с патриотическим союзом писателей?.. На ее примере я понял, что желание жить за счет писательской собственно-ста побеждает даже самые жаркие патриотические чувства. Так что нужен нормальный профсоюз, по идеологическим принципам никто из писателей больше объединяться не будет. Все! Отгремело!

Москва, декабрь 2009 г.

АНДРЕЙ БИТОВ

Битов Андрей Георгиевич - классик отечественной литературы, президент Российского ПЕН-клуба. Родился 27 мая 1937 г. в Ленинграде. В 1957 - 1958 гг. служил в стройбате на Севере. Автор романа «Пушкинский дом».

— Вы как-то сказали о себе: при советской власти «не прогнулся, но прозябал». Не такая уж, наверное, и плохая была власть, если при ней можно было допрозябаться до «Пушкинского дома», Андрей Георгиевич?

— Я не думаю, что в СССР была советская власть, в СССР была империя, поэтому основная тема моих произведений — империя; это было единственное, что я мог как невыездной изучать, как страстный путешественник тоже изучать, как человек с геологическим образованием тоже изучать, и я вполне этому предавался. Я думаю, что большевизм как диктатура позволил сохранить империю, которая могла бы расползтись после Первой мировой войны, как Австро-Венгрия, скажем, или как она расползлась в наше время. Режим удерживал империю, а империя на самом деле такое историческое существо, у которого, возможно, свое подсознание; и тиран тоже есть часть организма империи, централизованная власть для такого пространства, по сути, неизбежна.

— Акунин — поп-культура?

— Не знаю, я не очень его читал... Дело в том, что в последние десятилетия поднялись запрещенные жанры, которые удовлетворяют рынок, — там есть лучшие и худшие профессионалы, а та литература, на которую ориентируюсь я, — непрофессиональная литература, вся великая русская литература непрофессиональна, только Чехов уже был профессионалом. Достоевский мог бы быть профессионалом, но он себя загонял в эту структуру проигрышами и нищетой. Для Пушкина поэзия была скорее как позиция, при этом он был не против тех денег, которые ему могли заплатить за сочинения, но его литература — это развитие, то есть совсем другое занятие, это непрофессиональная литература. В советское время профессионалами кого называли? Кто больше всех зарабатывал от литературы? Так больше всех зарабатывали секретари союзов писателей. Я — такой устаревший образец писания как попало, как Бог на душу положит; это мое кредо. Конечно, в момент письма я не думаю, что Бог вкладывает слова в уши, но я стремлюсь к какой-то свободе текста и к своей собственной свободе, к постижению сути тех явлений, которых я по недоумению и недоразвитости стал очевидцем, свидетелем, и что стало моим опытом. Таким вот образом. Ну а потом... судьба произведения — это темное дело, и как они будут жить без меня, я не знаю.

Акунин, по-моему, изобрел одну великую вещь — и то я знаю это умозрительно, потому что читать про Фандорина мне неинтересно, — он сообразил общую отсталость публики, общий ее голод по жанру, которого не существовало в России. Он ведь господин вполне интеллигентный, образованный, японист. Акунин перенес действие своих романов в то время, когда в России мог родиться настоящий детектив, но он родился в это время в Англии... Он написал романы, которые могли быть написаны тогда — это такая догадка, которая дорогого и стоит, понимаете? Его успех обеспечен этим. Путь Марининой, допустим, другой. Вот ее романы я одно лето в Крыму читал, потому что хотел понять, кто их пишет. Когда я читаю какую-нибудь книгу, я либо не думаю про автора, а с ним общаюсь на равных или снизу вверх — я имею в виду, конечно, настоящие книги, либо я начинаю на основании текста догадываться о личности автора, то есть строить собственное произведение об этом человеке. Романы Марининой меня увлекли, потому что я никак не мог почувствовать там человека, разгадать автора... в данном случае разве что какие-то черты Каменской указывают в сторону Марининой; зато это хорошо заполняет страницу — приготовление какого-нибудь блюда, какая-нибудь косметика, боли в спине или еще что-то. Но эти люди работники, они профессионалы, а я нет.

Москва, январь 2010 г.

АЛЕКСАНДРА МАРИНИНА

Российская писательница детективного жанра. Родилась 16 июня 1957 г. во Львове. Подполковник милиции в запасе. По мотивам 21 произведения создано 4 телесериала «Каменская». Произведения Марининой изданы более чем в 25 странах мира.

— Гибель Советского Союза ознаменовалась очень немногими позитивными тенденциями. Одна из них — расцвет издательского дела. Вы лучший автор детективной прозы в лучшем российском издательстве «ЭКСМО» в 1990-е годы побили все мыслимые и немыслимые рекорды по количеству изданных книг за определенный период.

— Не знаю насчет рекордов, но книг было действительно много.

— Поводом для литературной плодовитости у Достоевского были долги...

— У меня долгов никогда не было. (Смеется)

— Что же служило причиной Вашей «скорописи»?

— Молодой кураж. Как я понимаю, речь идет о периоде 1995 — 1996 годов, значит, тогда я была на 15 лет моложе, здоровее, глупее, азартнее, отчаяннее, храбрее. Из меня тогда — не хочу пользоваться очень русским словом «перло»... из меня это все тогда выплескивалось. Это действительно были мои самые плодотворные годы, в один из которых я написала 5 книг, а в другой — 6. Это были мои личные рекорды, которые я потом даже и не пыталась повторить. Перешла к плавному ритму — 2 книги в год. И это ритм, в котором я все нормально успеваю.

— Меркантильный момент в Вашем труде на первом этапе совсем не присутствовал?

— Он не присутствовал, потому что мне тогда за мои книги платили очень мало. Середина 1990-х годов — это только-только становление издательского бизнеса в его нынешнем виде. А я тогда была начинающим автором, который вообще не знал, что сколько стоит, и которому можно было заплатить 600 долларов за роман и издать его 80-тысячным тиражом. Это сейчас мы понимаем, что так не бывает. Если у романа такой тираж, то гонорар должен быть существенно выше. А тогда, ухватив эти 600 долларов, я чувствовала себя Рокфеллером.

— В «Стилисте», кажется, Вы описали пронзительную сцену взаимоотношений авторов с издателями... Доставалось?

— Да. Я описала сцену, которая случилась лично со мной, поэтому она и получилась такой пронзительной. Я выплеснула в очередной раз то, что меня волновало. А я тогда была, как чукча: что вижу, то и пишу. В книге это была сцена разговора двух авторов с главным редактором издательства. Разница с реальной ситуацией состояла лишь в том, что с главным редактором разговаривала я одна. Это был 1996 год. После этих разборок я вернулась на работу вся в слезах, почерневшая, расстроенная. Рыдала на плече у своего начальника, который долго не мог понять, что случилось. И когда я перестала хлюпать носом, обрела способность внятно говорить, то изложила ему суть проблемы.

А дело было в том, что мои издатели упрекнули меня в том, что я посмела польститься на более высокий гонорар, предложенный мне другим издательством. Непроговоренный подтекст беседы был таков: «Да, мы платим тебе мало, но будь благодарна, что мы тебя издаем, а ты, тварь неблагодарная, хочешь уйти к другому издателю!» При этом никаких договорных обязательств у меня с издательством на тот момент не было. Я имела полное юридическое право это сделать. Другое дело — моральное право... Но если бы они платили мне больше, я бы ни на что не польстилась.

Мудрый начальник, выслушав меня, сказал: «С этой минуты ты занимаешься только тем, что пишешь книги, а всеми твоими отношениями с издательством буду заниматься я. Я понимаю аргументы издателей как руководитель, но я понимаю и тебя — как автора, который все это выслушивать не должен. Твое дело — писать». И с 1996 года у меня отношения с издательством стали идеальными.

— И издательство не обиделось за то, что Вы придали Ваши с ними отношения гласности?

— У них хватило ума, мудрости, взрослости, деликатности не обижаться.

— Молодым авторам сегодня пробиться сложнее или сложнее было в Ваше время?

— Сегодня сложнее...

— Потому что все ниши заняты Вами и Вашими коллегами?

— Моя ниша еще могла бы вместить достаточно большое количество писателей, а сложнее стало потому, что стало много авторов. В начале 1990-х их было мало, поэтому с удовольствием брали всех. К тому же тогда был очень востребован жанр детектива. А сегодня в нем написано так много, что издателю неинтересно брать одно и то же, ему хочется оригинальности, новизны, яркости, свежести. А в середине 1990-х это было не нужно. Можно было писать посредственно — все равно тебя издадут. Сейчас без изюминки издатель нового автора не возьмет.

— Мы с Вами говорили о Вашей литературной плодовитости... А ведь именно из-за нее Вас в 1990-е годы стали подозревать в использовании литературных негров. Были основания?

— (Смеется.) Нет, конечно! Зачем они мне?! Я как-то разговаривала на эту тему с Андреем Битовым, он хохотал; «Когда я прочитал, что вы используете литературных рабов, я понял, что утверждать такое может только полный идиот! Потому что тот, кто читал хотя бы три ваших книги, отчетливо видит, что они от первой до последней буквы написаны одной рукой». Ну, это же в самом деле видно! Никуда не денешь ни стиль, ни авторскую личность. О чем тут вообще можно говорить? Отдайте мои книги любому литературоведу, и он вам скажет, что каждая из них написана мной лично от первой до последней строчки.

А когда я переспрашивала вас, зачем мне литературные рабы, я имела в виду; как их использовать? Ведь если я буду придумывать, а они будут воплощать, то книги будут разными. Это же всегда очевидно! Видно, что сцена погони написана одним, сцена допроса написана другим, любовная сцена написана третьим...

— Однако не станете отрицать, что литературное рабство существует. С морально-профессиональной точки зрения такой творческий институт имеет право на существование?

— Имеет, конечно. Существуют разные способы организации труда. Мне интересно организовывать свой труд так, как я это делаю. Потому что, когда, заканчивая книгу, я пишу слово «конец», я испытываю чувство глубокого удовлетворения от того, что, несмотря на то что мне было трудно, несмотря на то что я устала, несмотря на то что под конец меня тошнило от одного упоминания о моем персонаже, я закончила книгу. Не остановилась на полпути, не бросила, не сломалась. Сделала! А потом, придя ка встречу с читателями, я слышу от них адресованные мне слова благодарности и понимаю, что в этом исключительно моя заслуга. Для меня это важно.

А если бы для меня это было не нужно и не важно, я могла бы организовать этот труд как-то по-другому. Действительно, придумывала идею, кто-то бы писал синопсис, я бы с умным видом этот синопсис поправляла бы: «Ах, голубчик, что это вы такое написали? Это же совершенно не годится! Переделайте!» Он бы переделывал, я бы опять проходилась рукой мэтра... Мне это скучно. Я не хочу бьпъ начальником.

— Как относитесь к расхожему в 1990-е годы обвинению в адрес детективщиков, что они больше, чем кто-либо, распространяют в обществе чернуху и всякие аморальные вещи? Вас, помнится, упрекали за сюжетную линию, в которой жертвами маньяка становились исключительно мальчики семитского типа...

— А при чем здесь аморальные вещи? Я что, в той книге призывала к уничтожению евреев? Или высказывала какие-то антисемитские лозунги? Я лишь написала о преступнике, который выбирал своих жертв по определенному типу внешности. И если этот тип внешности был семитский, то что же с этим было поделать? Просто первый человек в жизни, нанесший будущему преступнику сильную психологическую травму, имел вот такой тип внешности. И герой книги мстил за унижения детства похожим людям. Что здесь аморального? Это была история конкретного маньяка.

— В середине 1990-х Вас называли «русской Агатой Кристи»...

— Неправильно называли...

Москва, май 2011 г.

ВСЕВОЛОД ЧАПЛИН

Чаплин Всеволод Анатольевич - председатель Синодального отдела по взаимодействию Церкви и общества Московского патриархата. Родился 31 марта 1968 г. в Москве. Член Общественной палаты РФ. Протоиерей. В 1991 г. рукоположен целибатом — обет безбрачия — митрополитом Кириллом (Гундяевым) в сан диакона.

— После распада Советского Союза одним из непременных атрибутов пасхальных богослужений стали граждане в добротных костюмах, на лицах которых сложно разглядеть искреннюю веру в Бога и следы соблюдения поста... Как Вы относитесь к феномену 1990-х — «подсвечникам»?

— ...Вера в Бога определяется не выражением лица. Я знаю массу «Алеш Карамазовых» со светлым ликом и пронзительно-чистым взглядом, у которых в душе дикие пороки и кошмарная бесовщина. Знаю и людей, которые угрюмо смотрят в пол, а на самом деле обладают настоящей верой и настоящей душевной красотой.

«Подсвечники» были в 1990-е годы, сейчас их нет. Этот термин имел отношение к тем людям, кто хотел попиариться за счет Церкви. Но сегодня, согласитесь, странно было бы делать пиар на том, что ты приходишь в храм. У меня на службах бывают люди из мира творчества, предприниматели, чиновники, и я знаю, что все они приходят искренне. Среди нынешних политиков и бизнесменов есть глубоко верующие люди, есть люди не очень хорошо знающие православное исповедание, но меняющие свою жизнь к лучшему. Сейчас, кстати, многие политики и чиновники регулярно исповедуются, причащаются, читают духовную литературу, совершают паломничества по монастырям. Иногда даже становятся богословами-любителями, впрочем, не всегда трезвомыслящими. Но следующий шаг, многими из них пока не сделанный, — стать не просто добрыми христианами, но именно христианскими политиками. Разучиться разделять храм и свою «мирскую» деятельность. Начать поступать в политике по заповедям Христовым. А значит — научиться даже терпеть неудачи и поражения, но только не отступать от Божи-ей правды, пусть вопреки собственным интересам и «правде» сиюминутной, житейской.

Сегодня светские журналисты, рассказывая о посте, все чаще излагают требования строжайших монастырских уставов, которые и монахами-то редко соблюдаются. Сказать о вошедшей в норму для мирян церковной практике не хотят: боятся прослыть «либералами». Однажды я посещал редакцию одной православной телепрограммы. Сидят журналисты, пьют кофе с молоком. В это время в эфире их стараниями идет бегущая строка: «Сегодня пятница, день постный. Сухоядение. Благословляются пареные овощи». Пришлось процитировать Евангелие: «И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них».

— С началом перестройки прихожанами, как Вы только что отметили, стали люди из новых для церкви слоев общества. Был ли у этих людей один общий мотив обращения к вере, что подтолкнуло их вдруг прийти к Богу?

— Это был единый процесс, но ситуации были, конечно, разные. Если, скажем, люди из среды интеллигенции в 1990-е годы частично отошли от Церкви, то в те же 1990-е, а главным образом в 2000-е годы, верующими стало большое количество обычных людей, в том числе тех, кто не противопоставляет себя обществу. И так, по большому счету, и должно быть, я писал об этом в «Лоскутках»: религиозная жизнь человека должна быть естественной, должна быть частью его обычной жизни. В Бога сегодня верят люди из самых разных слоев общества: как простые, так и высокообразованные, как правители, так и не имеющие власти, как богатые, так и бедные. И это является правильным и логичным исходом религиозного возрождения России. Это возрождение перестает быть «ураганным» и сегодня движется не вширь, но вглубь. Люди, однажды ощутившие себя православными, постепенно начинают молиться, ходить в храм, исповедоваться, причащаться, читать церковные книги, газеты, журналы, смотреть православные телепередачи. Хотя число людей, постоянно участвующих в богослужении — так, как надо, с сердцем и с умом, — до сих пор невелико.

На мой взгляд, было не совсем правильно, когда раньше в церковь зачастую приходили люди, которые лишь хотели отделить себя тем самым от общества. Так, поколение ищущей молодежи начала — середины восьмидесятых активно приходило в храмы. Среди этих молодых людей было много «продвинутой» московской интеллигенции, но были и совершенно простые юноши и девушки — студенты, приехавшие из разных городов и весей, и даже старшеклассники. Интерес к вере был очень горячий, подчас окрашенный радикализмом — консервативным или либеральным. Многих привлекало то, что Церковь тогда была — наряду с некоторыми театрами, выставочными залами, философскими и литературными кружками — одним из мест, где собирались полудиссиденты, люди, принципиально не принимавшие советскую действительность. Кому-то, возможно, просто нравилось вращаться в, «нестандартном» по тем временам социуме. И не случайно, что, когда отделенность посредством Церкви от советской власти перестала для этих людей быть актуальной, они либо пошли дальше в своих религиозных исканиях или вернулись к атеизму.

— Правда ли, отец Всеволод, что в 15-летнем возрасте Вы отказались учить химию в советской школе?

— Правда. Но удовлетворительную оценку мне все-таки поставили, поскольку учителя не хотели портить отчетность в школе. Сознательно, начиная с 8-го класса школы, я минимизировал или полностью отказался от изучения тех предметов, которые мне точно не были бы нужны в будущем. Один из изъянов советской школьной системы заключался, на мой взгляд, как раз в том, что детей пичкали фактически университетским курсом наук, которые вряд ли когда-нибудь большинству из них могли пригодиться в жизни. Это было вызвано тем, что советская школа, по существу, готовила специалистов для «оборонки». А поскольку потребность в таких специалистах была гораздо меньше, чем общая масса выпускников школ, то многие дети на эти предметы просто зря потратили время.

— Вы — член Российского организационного комитета «Победа». Как относитесь к Иосифу Виссарионовичу?

— Для меня важны даже не те послабления в положении Церкви, которые он сделал... Очевидно, что Сталин был человек противоречивый. Я не думаю, что его можно считать абсолютным злом или абсолютным добром, как у нас сейчас это делают. Это был умный политик, человек, умевший прекрасно рассчитать свои политические действия. Он был образованным человеком, в том числе понимавшим общественное значение религии. За некоторые его действия как государственного деятеля Сталина можно уважать.

Сталин обрек на смерть многих из тех, кто угрожал существованию советского государства, но он повинен и в смерти большого количества невинных людей. Нет оснований считать, что он когда-либо каялся в этом. Нет оснований считать, что Сталин когда-либо вернулся к христианской вере. Легенды о том, что он был тайно верующим человеком, не находят никакого подтверждения. То есть речь идет о человеке, который вряд ли вошел в Царствие небесное.

— Именно при Сталине, однако, появился Кодекс строителя коммунизма, у которого так много общего с Евангелием...

— Из десяти заповедей Евангелия четыре, как вы знаете, имеют отношение к отношениям — извиняюсь за тавтологию — человека и Бога. Кодекс строителя коммунизма выбросил из них главное — эти отношения.

Москва, март 2010 г.

НИКИТА МИХАЛКОВ

Михалков Никита Сергеевич - российский и советский режиссер, председатель Союза кинематографистов России, народный артист РСФСР. Родился 21 октября 1945 г. в Москве. Лауреат премии «Оскар» за лучший иностранный фильм. Награжден орденами: «За заслуги перед Отечеством» II степени и «За заслуги перед Отечеством» III степени.

— Советский Союз, по мнению, вероятно, большинства людей, погиб из-за несоответствия личностей его последних правителей масштабам страны. Кто, по-Вашему, в российско-советской истории из наших правителей ощущал этот самый масштаб страны?

— Ну, во-первых, это некоторые наши государи. Конечно, Столыпин, Сталин ощущали.

— Кстати, о государях... После развала СССР, в 1990-е годы, появилась масса рецептов, как дальше выстраивать отечественную государственность. Вы, Никита Сергеевич, убежденный сторонник монархии в нашем государстве. Реалистично ли это?

— Я был бы полным идиотом, если бы долбил бы всем в уши: «Давайте восстановим монархию!» Я говорю о том, какой формы правления в России я в принципе сторонник и какая форма правления для России более естественна.

— Ваш главный постулат, на который опирается это Ваше убеждение: царь априори не может плохо править, ибо ему передавать страну собственному ребенку. Мол, не подставишь же собственное дитя. Но Николай II как раз сначала и пытался оставить бурлящую Россию на сына Алексея... Да и вообще родственно-династические отношения с точки зрения морали и ответственности, как показывает история, мягко говоря не идеальны.

— Если Вы хотите вдаваться в серьезный экскурс о монархических династиях — это один разговор. Другое — Николай II. Вы меня ставите в тяжелое положение, потому что Николай II причислен к лику святых, он — государь-мученик, и мне очень трудно говорить о нем объективно, с моей точки зрения, беспристрастно. Николай II был расстрелян...

— ...но прежде отрекся!

— О! Это самое главное! Это самое страшное, что им было совершено! Я думаю, что он не очень понимал исторические масштабы происходящего. Повторяю, я в трудном положении. Мне, как верующему, обсуждать, а тем более осуждать житие святых мучеников не очень к лицу. Николай II одна из самых трагичных фигур в русской истории. Но на ее примере дискредитировать идею монархии как явление, как институт невозможно!

Есть один очень простой внутренний тест на доверие к тем или иным историческим персонажам. Спросите себя: мы что, сейчас умнее всех, кто до нас жил на земле? Умнее Александра Невского?! Дмитрия Донского?! Пушкина?! Достоевского?! Толстого?!.. Нет! Но они, порой протестуя или выражая недовольство, никогда не покушались на незыблемость тех постулатов, по которым страна сама начала жить естественным путем тысячу лет назад, кровью, войнами... Почему я должен верить тому, кто мне вдруг скажет, что все раньше было плохо, и предложит взамен демократию или революционное собрание? Кстати, как ни парадоксально, Ленин в борьбе за власть и строительство нового был одним из самых реальных и безжалостно последовательных политиков. Либералы, Керенский... милейшие люди, думали больше о том, как бы им «рыбку съесть и в партию не вступить». Ленин же понимал, что это невозможно. Поэтому и ответил на белый террор красным. И будь здоров каким! Это чудовищно, но это и есть политическая воля, приводящая к результату. Важно, чья это воля и к какому результату она может привести.

— Кодекс строителя коммунизма не чужд духовным постулатам. Согласны?

— Да, это Евангелие, только без Бога. А как же может быть Евангелие без Бога?! Беззаветная любовь к вождю — это разве не религиозная любовь? А колхозы — это разве не соборность?..

— Что-то я не пойму, Никита Сергеевич... Так дали что-то все-таки взамен или не дали? Может, просто переформатировали веру?

— Не дали! Отобрали веру и заставили верить в другое! Но это «другое» — скоропортящийся продукт. Страна ведь до этого жила тысячу лет по своим законам. А потом только на страхе. Страх вынули, и все рухнуло!

— ...Ну уж какой там страх был в восьмидесятые-семидесятые...

— Был. И сейчас синдром этого страха существует. И когда его вынули, выяснилось, что больше держаться-то не на чем, почвы нет! Идея — скоропортящийся продукт! Если спокойно и с пониманием, не загоняя никого палкой в церковь, не кликушествуя, дать развиваться приобщению народа к религии — это и будет тем рецептом любви к своей стране, о котором вы спрашивали. Дети четырех-пяти лет сейчас по воскресеньям ходят с бабушками в храмы, ничего не понимая. В школе им будут объяснять, что и когда было, кто о чем говорил... Вот тогда, надеюсь, вырастет поколение, которое хота бы будет понимать основы тех нравственных принципов, по которым жила страна. Все же нравственные вопросы остались те же! Жизнь, смерть, страх, любовь к детям, уважение к родителям, алчность, зависть... Ничего же не изменилось!

Религия должна быть основой нравственного иммунитета человека. Она не отменяет ни компьютера, ни всего остального. Если человек будет иметь такой внутренний иммунитет, он может что угодно читать, куда угодно ездить... Имея такой иммунитет с детства, он будет потом сам решать, по какому пути идти. А если у него ни черта нет, он открыт как раковина, в которую втекает все подряд — он будет морально искорежен. Вот сегодня идет передача по «РЕН ТВ» про изменение пола... В час дня! Когда все могут случайно включить телевизор!!!

— Но ведь и Вы в 1990-е годы, где лежат истоки всякого рода телемерзостей, отметились в двусмысленном в этом смысле фильме. «Жмурки» разве не вода на мельницу чернухи?

— Абсолютно нет! Когда Балабанов предложил мне сыграть эту роль всерьез, я ответил: «Нет! Мне это неинтересно!» Но Балабанов ведь очень тонкий человек. В «Жмурках» Балабанов как бы поднялся над «Братом» и закрыл для себя эту тему жестким гротеском. Это был стеб над стебом. Вот это мне было уже интересно. Это очень тонкая штука, чтобы вся эта кровища не воспринималась реально. Это очень тонкая степень гротеска, которая в результате превращается в искусство. Когда меня спрашивают: «Зачем ты снялся в «Жмурках»?» — я отвечаю: «Я как-то увидел учетную карточку какого-то артиста, где была запись: «В отрицательных ролях не снимать». Он сыграл Ленина и закончился как многоплановый артист. А мне интересно все, я не хочу превращаться в собственный образ, который мне и так уже создали». Образ некоего барина, что ли...

Нижегородская область, июль 2009 г.

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ

Проханов Александр Андреевич — главный редактор газеты «Завтра». Родился 26 февраля 1938 г. в Тбилиси. Автор романа «Последний солдат империи». Получил Бунинскую премию за подшивку передовиц «Завтра». Увлекается рисованием в стиле примитивизма, коллекционирует бабочек.

— После гибели Советского Союза его история подверглась остракизму. Но, согласитесь, Александр Андреевич, именно большевики первыми в нашей стране занялись вымарыванием истории?

— Да, действительно, старые большевики так и говорили: «Настоящая история началась в 1917 году. Все, что было до этого, лишь прелюдия к ней». Но, как ни парадоксально, именно Сталин, хоть и не до конца, но во многом, вернул в историческое сознание народа мысль, что история страны началась не в 1917 году. Именно Сталин вернул в русскую историю такие имена, как Невский, Суворов, Кутузов. Сталин был религиозным, а может быть, даже глубоко религиозным человеком, поэтому соотносил русскую историю с крещением. А раз соотносил с крещением, то соответственно признавал дохристианскую Русь.

Именно при Сталине начались бурные археологические раскопки русского неолита. Сталин считал, что русский язык должен стать главным языком планеты, и при нем были лингвисты, которые считали, что санскрит — язык во многом русский, а все остальные вышедшие из санскрита языки — испорченные русские. Короче говоря, Сталин понимал значение истории. Он понимал, что история — это не артефакты, не черепки, кости, надгробия или даже радиоактивные угли, позволяющие установить их возраст, а непрерывное сражение мифов.

— Вот-вот! И мифологизация отечественной истории тоже на совести советской власти. Что ж тут хорошего?

— Надо иметь в виду, что, конечно, исторический творец — это народ, он создает историю в войнах, переселениях, саморазрушениях, но есть метафизики истории, которые формулируют и создают исторические мифы. А вместе с ними над историей всегда работают крупные правители. Они все мифо-творцы. Одни мифы побеждают другие. Втаптывают их в грязь. Потом странной мистикой эти затоптанные мифы воскресают. И воскрешение мифов каждый раз сопровождается революциями. Социальными или духовными. В результате господствующие мифы отступают. И сами падают в грязь.

Поэтому, кстати, к истории России надо относиться бережно. С мифами надо быть осторожным. Силы, которые заинтересованы в развитии русской государственности, понимают, что разрывы исторического световода, постоянное высечение из истории тех или иных фрагментов, оказывание предпочтения тем или иным историческим периодам — губительны для исторической энергии как таковой. Сегодня, например, она не долетает до исторического цветка, который взращивается нашей страной. И цветок чахнет. Поэтому главная задача — слить все эти исторические потоки, свинтить места, где этот исторический световод разрушен.

— Не трудно догадаться, что речь идет о 1917 годе. Получается, что преемственность времен сегодня важнее для левых?

— Для всех, кто реально заинтересован в русском развитии. В этом смысле одна из самых важных задач — свинтить романовский период империи с советским. Найти формы такого соединения. А те, кто в этом не заинтересован, все время рассекают этот один из самых сложных моментов нашей истории. И битва за историю сегодня происходит именно на этом отрезке: последний царь — первые вожди и Сталин. Здесь идет драма, схватка. И, как ни странно, соединение романовской и советской истории проходит через странное соединение двух фигур: последнего царя-святомученика Николая II и Сталина.

Дело в том, что последним русским монархистом — именно монархистом, а не только монархом — был как раз Николай II. Царская семья ему изменила. Церковь продала. Мы знаем, как себя повел по отношению к царю народ. Армия? Мы знаем, сколько там было предателей, начиная с Алексеева. Все вместе они выдали Николая II на Голгофу большевикам. Поэтому Николай II был последним одиноким царем-монархистом. А Сталин, исторически, конечно, был первым монархом следующего периода. Ведь именно он воссоздал разрушенное в период Гражданской войны имперское пространство. Вернул в него классическую имперскую культуру. Далее. Празднование 100-летия со дня смерти Пушкина в 1937 году. Толстой. Вся классика. Памятник Долгорукому в Москве. Его дружба с патриархами. Поэтому преемственность двух империй посредством последнего русского царя и не венчанного на царство русского монарха Сталина очевидна.

— Не перебарщиваете со Сталиным-монархом?

— То, что Сталин одержал победу в 1945 году, сделало его помазанником божьим. Ведь это была священная война, священная победа. В центре которой фактически святой помазанник. Удивительно, но в современной церкви существует целое движение сталинистов. Монахи, старцы, батюшки, верующие образуют целую среду православных сталинистов. Вы, наверное, знаете об этих курьезах со стрельнинской иконой? (Икона с изображением Сталина в стрельнинском храме. — Прим. ред.). Отец Евстафий. Или отец Петр. Эти персоны просто вышли наружу, приобрели характер скандала, а на самом деле это огромное движение.

— Какие исторические несостыковки, на Ваш взгляд, есть еще в отечественном «историческом световоде»?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.