Легенды бюрократии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Легенды бюрократии

Развитую в этой книге концепцию Октябрьского переворота автор неоднократно излагал, правда, лишь в общих чертах, уже в первые годы советского режима. Чтобы ярче оттенить свою мысль, он сообщал ей иногда количественное выражение: задача переворота, писал он, была "на 3/4 если не на 9/10" разрешена уже до 25 октября, методом «тихого», или «сухого», восстания. Если не придавать цифрам большего значения, чем то, на которое они могут в данном случае претендовать, то самая мысль остается совершенно бесспорной. Но с того времени, как началась переоценка ценностей, наша концепция подверглась и в этой своей части ожесточенной критике.

«Если 9 октября на 9/10 „победоносное“ восстание было уже совершившимся фактом, – писал Каменев, – то как оценить умственные способности тех, кто сидел в ЦК большевиков и 10 октября в горячих спорах решал, идти ли на восстание или нет и если идти, то когда? Что сказать о людях, которые собирались 16 октября… и еще судили о шансах восстания?.. Да ведь, оказывается, оно уже было устроено 9 октября „тихо“ и „легально“, и настолько тихо, что ни партия, ни ЦК этого не узнали». Этот внешне столь эффектный довод, канонизированный в литературе эпигонства и политически переживший своего автора, являетя на самом деле подкупающим нагромождением ошибок.

9 октября восстание никоим образом еще не могло быть «на 9/10» совершившимся фактом, ибо в этот день вопрос о выводе гарнизона был только поставлен в Совете, и нельзя было знать, какое развитие он получит в дальнейшем. Именно поэтому на следующий день, 10-го, настаивая на важности вопроса о выводе войск, Троцкий не имел еще достаточных оснований требовать, чтобы конфликт гарнизона с командованием был положен в основу всего плана. Только в течение двух недель упорной повседневной работы главная задача восстания – прочное завоевание на сторону народа правительственных войск – оказалась «на 3/4, если не на 9/10» разрешенной. Этого не было не только 10-го, но еще и 16 октября, когда ЦК вторично обсуждал вопрос о восстании и когда Крыленко уже с полной определенностью ставил во главу угла вопрос о гарнизоне.

Но если бы даже переворот уже 9-го победил на 9/10, как ошибочно излагает нашу мысль Каменев, определить это с уверенностью можно было бы все равно не путем догадок, а путем действия, т. е. через восстание: «умственные способности» членов ЦК и в этом, чисто гипотетическом случае нисколько не компрометируются их участием в страстных прениях 10 и 16 октября. Однако, если бы даже члены ЦК могли уже 10-го, в порядке априорных оценок, незыблемо установить, что победа действительно одержана на 9/10, оставалось бы еще доделать последнюю десятую; а это требовало бы такого же внимания, как если бы дело шло о десяти десятых. Сколько история показывает «почти» выигранных сражений и восстаний, которые привели к поражениям только потому, что не были своевременно доведены до полного разгрома противника! Наконец, – Каменев умудряется забыть и об этом – район деятельности Военно-революционного комитета ограничивался Петроградом. Как ни велико значение столицы, но, кроме нее, существует все же еще страна. И с этой стороны у ЦК были достаточные основания тщательно взвешивать шансы восстания не только 10-го и 16-го, но и 26-го, т. е. после победы в Петрограде.

В разобранном рассуждении Каменев берет под защиту Ленина, – все эпигоны защищают себя под этим внушительным псевдонимом: как мог-де Ленин так страстно бороться за восстание, если оно на 9/10 было уже совершено! Но сам Ленин писал в начале октября: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» Другими словами, Ленин допускал, что «тихий» переворот произошел уже до 9 октября, притом не на девять, а на десять десятых. Однако он понимал, что эту оптимистическую гипотезу нельзя проверить иначе как действием. Поэтому в том же письме Ленин говорил: «Если нельзя взять власть без восстания, надо идти на восстание тотчас». Именно этот вопрос и обсуждался 10-го, 16-го и в другие дни.

Новейшая советская историография совершенно вычеркнула из Октябрьской революции крайне важную и поучительную главу о разногласиях Ленина с ЦК, как в том основном и принципиальном, где Ленин был прав, так и в тех частных, но крайне важных вопросах, где правота была на сторона ЦК: согласно новой доктрине ни ЦК, ни Ленин не могли ошибаться, следовательно, между ними не могло быть и конфликтов. В тех случаях, когда расхождения отрицать невозможно, их, в порядке общего предписания, переносят на Троцкого.

Факты говорят, однако, другое. Ленин настаивал на поднятии восстания в дни Демократического совещания: ни один из членов ЦК не поддержал его. Неделю спустя Ленин предлагал Смилге организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда нанести удар по правительству силами моряков. Еще через десять дней он настаивал на том, чтобы северный съезд стал исходным моментом восстания. На съезде никто не поддержал это предложение. Ленин считал в конце сентября оттягивание восстания на три недели, до съезда советов, гибельным. Между тем восстание, отложенное до кануна съезда, закончилось во время его заседаний. Ленин предлагал начать борьбу в Москве, предполагая, что там дело разрешится без боя. На самом деле восстание в Москве, несмотря на предшествовавшую победу в Петрограде, длилось восемь дней и стоило многих жертв.

Ленин не был автоматом непогрешимых решений. Он был «только» гениальным человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и свойство ошибаться. Ленин говорил об отношении эпигонов к великим революционерам: «После их смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, предоставить известную славу их имени»… чтобы тем безопаснее изменять им на деле. Эпигоны требуют признания непогрешимости Ленина, чтобы тем легче распространить этот догмат на себя<<Во время третьего конгресса Коммунистического Интернационала Ленин, чтобы смягчить свои удары по некоторым «ультралевым», ссылался на то, что и ему приходилось делать «ультралевые» ошибки, особенно в эмиграции, в том числе и в последней «эмиграции», в Финляндии в 1917 году, когда он отстаивал менее выгодный план восстания, чем тот, который был осуществлен на деле. Ссылку на эту свою ошибку, если память нам не изменяет, Ленин сделал и в письменном заявлении в комиссии конгресса по немецким делам. К сожалению, архив Коминтерна нам недоступен, а интересующее нас заявление Ленина, по-видимому, не было опубликовано.>>.

То, что характеризовало Ленина в политике, это сочетание смелых перспектив с тщательной оценкой мелких фактов и симптомов. Изолированность Ленина не мешала ему с несравненной глубиной определять основные этапы и повороты движения, но отнимала у него возможность своевременно оценивать эпизодические факторы и конъюнктурные изменения. Политическая обстановка была, в общем, настолько благоприятна для восстания, что допускала возможность победы при разных вариантах. Если бы Ленин находился в Петрограде и провел в начале октября решение о немедленном восстании, безотносительно к съезду советов, он политически обставил бы, несомненно, проведение собственного плана таким образом, чтобы свести к минимуму его невыгоды. Но, по меньшей мере, столь же вероятно, что он сам остановился бы в том случае на том плане, который был проведен на деле.

Оценка роли Ленина в общей стратегии переворота дана нами в особой главе. Чтобы уточнить нашу мысль относительно тактических предложений Ленина, прибавим: без нажимов со стороны Ленина, без его настояний, предложений, вариантов, переход на путь восстания совершился бы с неизмеримо большими затруднениями; если бы Ленин был в критические недели в Смольном, общее руководство восстанием, притом не только в Петрограде, но и в Москве, стояло бы на значительно большей высоте; но Ленин в «эмиграции» не мог заменить Ленина в Смольном.

Острее всего недостаточность своей тактической ориентировки чувствовал сам Ленин. 24 сентября он пишет в «Рабочем пути»: «Заведомо идет нарастание новой революции, – мы очень мало знаем, к сожалению, о широте и быстроте этого нарастания». Эти слова представляют и упрек по адресу партийного руководства, и жалобу на собственную неосведомленность. Напоминая в своих письмах важнейшие правила восстания, Ленин не забывает прибавить: «Это все примерно, конечно, лишь для иллюстрации». 8 октября Ленин пишет Северному областному съезду советов: «Я попытаюсь выступить со своими советами постороннего на тот случай, что вероятное выступление рабочих и солдат Питера… состоится вскоре, но еще не состоялось». Свою полемику против Зиновьева и Каменева Ленин начинает словами: «Публицист, поставленный волей судеб несколько в стороне от главного русла истории, рискует постоянно опоздать или оказаться неосведомленным, особенно если его писания с запозданием появляются на свет». Здесь снова жалоба на свою изолированность рядом с упреком по адресу редакции, задерживавшей печатание слишком острых статей Ленина или выбрасывавшей из них наиболее колючие места. За неделю до переворота Ленин пишет в конспиративном письме членам партии: "Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерскими выступлениями (Зиновьева и Каменева) в непартийной печати". Слово «издалека» подчеркнуто самим Лениным.

Как же объясняет эпигонская школа несоответствия между тактическими предложениями Ленина и действительным ходом восстания в Петрограде? Она либо придает конфликтам анонимный и бесформенный характер; либо проходит мимо разногласий, объявляя их не заслуживающими внимания; либо пытается опровергнуть несокрушимо установленные факты; либо подставляет имя Троцкого там, где у Ленина идет речь о ЦК и в целом или о противниках восстания внутри ЦК; либо, наконец, комбинирует все эти приемы, не заботясь об их согласовании.

«Образцом (большевистской) стратегии, – пишет Сталин, – можно считать проведение Октябрьского восстания. Нарушение этого условия (правильного выбора момента) ведет к опасной ошибке, называемой „потерей темпа“, когда партия отстает от хода движения или забегает вперед, создавая опасность провала. Примером такой „потери темпа“, примером того, как не следует выбирать момент восстания, нужно считать попытку одной части товарищей начать восстание с ареста Демократического совещания в августе 1917 г.». Под именем «одной части товарищей» фигурирует в этих строках Ленин. Никто, кроме него, не предлагал начать восстание с ареста Демократического совещания, и никто не поддержал этого предложения. Тактический план Ленина Сталин рекомендует в качестве «примера того, как не следует выбирать момент восстания». Анонимная форма изложения позволяет Сталину в то же время начисто отрицать разногласия между Лениным и ЦК.

Еще проще выходит из затруднений Ярославский. «Дело не в частностях, конечно, – пишет он, – дело не в том, началось ли восстание в Москве или в Петрограде», – дело в том, что весь ход событий показал «правильность ленинской линии, правильность линии нашей партии». Находчивый историк чрезвычайно упрощает свою задачу. Что Октябрь дал проверку стратегии Ленина и показал, в частности, какое значение имела его апрельская победа над руководящим слоем «старых большевиков», – это бесспорно. Но если дело вообще не в том, где начинать, когда начинать и как начинать, то не только от эпизодических разногласий с Лениным, но и от тактики вообще не остается ничего.

В книге Джона Рида есть рассказ о том, будто 21 октября вожди большевиков имели «второе историческое заседание», на котором, как передавали Риду, Ленин говорил: «24 октября слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26-го будет слишком поздно действовать… Мы должны действовать 25-го – в день открытия съезда». Рид был исключительно чуткий наблюдатель, сумевший перенести на страницы своей книги чувства и страсти решающих дней революции. Именно поэтому Ленин пожелал в свое время несравненной хронике Рида распространения в миллионах экземпляров во всех странах света. Но работа в огне событий, записи в коридоре, на улицах, у костров, схваченные на лету беседы и обрывки фраз, при необходимости пользоваться переводчиками, – все это делало неизбежными частные ошибки. Рассказ о заседании 21 октября представляет одну из наиболее явных ошибок в книге Рида. Рассуждение о необходимости «всероссийской советской основы» для восстания никак не могло принадлежать Ленину, ибо он не раз называл погоню за такой основой не более и не менее как «полным идиотизмом и полной изменой». Ленин не мог говорить, что восставать 24-го слишком рано, ибо уже с конца сентября он считал недопустимым откладывать восстание ни на один лишний день: запоздать оно может, но «преждевременного в этом отношении быть теперь не может». Однако и помимо этих политических соображений, решающих сами по себе, сообщение Рида опровергается тем простым фактом, что 21-го никакого «второго исторического совещания» не было: такое совещание не могло бы не оставить после себя следов в документах и памяти участников. Было всего два совещания с участием Ленина: 10-го и 16-го. Рид не мог этого знать. Но опубликованные после того документы не оставляют никакого места для «исторического заседания» 21 октября. Эпигонская историография не задумалась, однако, включить явно ошибочное показание Рида во все официальные издания: этим достигается внешнее, календарное совпадение директив Ленина с действительным ходом событий. Правда, официальные историографы заставляют при этом Ленина вступать в непонятные и необъяснимые противоречия с самим собою. Но ведь, по существу, дело и не идет вовсе о Ленине: эпигоны превратили Ленина попросту в свой исторический псевдоним и бесцеремонно пользуются им для подтверждения своей непогрешимости задним числом.

Официальные историки идут и дальше по пути подгонки фактов под маршруты. Так, Ярославский пишет в своей «Истории партии»: «На заседании Центрального комитета 24 октября, последнем заседании перед восстанием, присутствовал Ленин». Официально изданные протоколы, дающие точный перечень участников, свидетельствуют, что Ленин отсутствовал. «Ленину и Каменеву было поручено вести переговоры с левыми эсерами», – пишет Ярославский. Протоколы говорят, что это поручение было дано Каменеву и Берзину. Но и без протоколов должно было бы быть ясно, что второстепенного «дипломатического» поручения ЦК на Ленина не стал бы возлагать. Решающее заседание ЦК происходило утром. Ленин прибыл в Смольный только ночью. Член Петроградского комитета Свешников рассказывает, как Ленин «вечером (24-го) куда-то ушел, оставив в комнате записку, что ушел тогда-то. Узнав об этом, мы в душе испугались за Ильича». В районе уже «поздно вечером» стало известно, что Ленин отправился в Военно-революционный комитет.

Удивительнее всего, однако, то, что Ярославский прошел мимо первостепенного политического и человеческого документа: письма к руководителям районов, написанного Лениным в часы, когда открытое восстание уже в сущности началось. «Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го… Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс… Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.». Ленин в такой мере опасается нерешительности ЦК, что пытается в самый последний момент организовать давление на него снизу. «Надо, – пишет он, – чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом, – решать дело сегодня непременно вечером или ночью». Когда Ленин писал эти строки, полки и районы, которые он призывал мобилизоваться для давления на Военно-революционный комитет, были уже мобилизованы Военно-революционным комитетом для захвата города и низвержения правительства. Из письма, каждая строка которого трепещет тревогой и страстью, видно, во всяком случае, что Ленин не мог ни предлагать 21-го отложить восстание до 25-го, ни участвовать в устреннем заседании 24-го, где решено было немедленно перейти в наступление.

В письме есть все же элемент загадки: каким образом Ленин, укрывавшийся в Выборгском районе, не знал до самого вечера о решении столь исключительной важности? Из рассказа того же Свешникова, как и из других источников, видно, что связь с Лениным поддерживалась в этот день через Сталина. Остается предположить, что, не явившись на утреннее заседание ЦК, Сталин так и не узнал до вечера о вынесенном решении.

Непосредственным толчком к тревоге Ленина могли послужить сознательно и настойчиво распространявшиеся в этот день из Смольного слухи, что до решения съезда советов никаких решительных шагов предпринято не будет. Вечером этого дня на экстренном заседании Петроградского Совета Троцкий говорил в докладе о деятельности Военно-революционного комитета: «Вооруженный конфликт сегодня или завтра не входит в наши планы – у порога Всероссийского съезда советов. Мы считаем, что съезд проведет наш лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который остается ему жить, – 24, 48 или 72 часа, – и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо». Таков был лейтмотив всего дня. Оборонительные заявления имели задачей в последний момент перед ударом усыпить и без того не очень активную бдительность противника. Именно этот маневр дал, по всей вероятности, Дану основание заверять Керенского в ночь на 25-е, что большевики вовсе и не собираются сейчас восставать. Но, с другой стороны, и Ленин, если одно из этих успокоительных заявлений Смольного успело дойти до него, мог, в своем состоянии напряженной недоверчивости, принять военную уловку за чистую монету.

Хитрость входит в искусство войны необходимым элементом. Плоха, однако, та хитрость, которая может попутно обмануть свой собственный лагерь. Если бы дело шло об огульном призыве масс на улицы, слова насчет «ближайших 72 часов» могли бы оказать пагубное действие. Но 24-го переворот уже не нуждался в революционных призывах без адреса. Вооруженные отряды, предназначенные для захвата важнейших пунктов столицы, находились наготове и ждали от своих командиров, связанных телефонными проводами с ближайшим революционным штабом, сигнала к выступлению. В этих условиях обоюдоострая военная хитрость революционного штаба была вполне на своем месте.

В тех случаях, где официальные исследователи наталкиваются на неприятный документ, они меняют на нем адрес. Так, Яковлев пишет: «Большевики не поддались „конституционным иллюзиям“, отказавшись от предложения Троцкого приурочить восстание обязательно ко II съезду советов, и взяли власть до открытия съезда советов». О каком предложении Троцкого здесь идет речь, где и когда оно обсуждалось, какие большевики отклонили его, автор не указывает, и не случайно: тщетно стали бы мы искать в протоколах или чьих-либо воспоминаниях указаний на предложение Троцкого «приурочить восстание обязательно ко II съезду советов». В основе утверждения Яковлева лежит слегка стилизованное недоразумение, давно разъясненное не кем иным, как Лениным.

Как видно из давно опубликованных воспоминаний, Троцкий, с конца сентября, не раз указывал противникам восстания, что назначение срока съезда советов равносильно для большевиков назначению восстания. Это не значило, разумеется, что переворот должен произойти не иначе как по решению съезда советов, – о таком ребяческом формализме не могло быть и речи. Дело шло о предельном сроке: нельзя было откладывать восстание на неопределенное время после съезда. Через кого и в каком виде эти споры в ЦК дошли до Ленина, из документов не видно. Свидания с Троцким, который был слишком на виду у врагов, представляли для Ленина слишком большую опасность. В своей тогдашней настороженности Ленин мог опасаться, что Троцкий ставит ударение на съезде, а не на восстании, и во всяком случае не дает «конституционным иллюзиям» Зиновьева и Каменева необходимого отпора. Могли Ленина беспокоить также и малознакомые ему новые члены ЦК, бывшие межрайонцы (или объединенцы), Иоффе и Урицкий. На это есть прямое указание в речи Ленина уже после победы, на заседании Петроградского комитета 1 ноября. «Был поднят вопрос на заседании (10 октября) о выступлении. Боялся оппортунизма со стороны интернационалистов-объединенцев, но это рассеялось; в нашей же партии (некоторые старые) члены (ЦК) не согласились. Это меня крайне огорчило», 10-го Ленин, по собственным словам, убедился, что не только Троцкий, но и находившиеся под его непосредственным влиянием Иоффе и Урицкий решительно стоят за восстание. Вопрос о сроках вообще ставился впервые на этом заседании. Когда же и кем отвергнуто было «предложение Троцкого» не начинать восстания без предварительного решения съезда советов? Как бы специально для того, чтобы еще более увеличить радиус путаницы, официальные справочники, как мы уже знаем, приписывают точно такое же предложение и Ленину, со ссылкой на апокрифическое решение 21 октября.

Здесь в спор вторгается Сталин с новой версией, которая опрокидывает Яковлева, но вместе с ним и многое другое. Оказывается, отложение восстания до дня съезда, т. е. до 25-го, само по себе не вызывало возражений Ленина; но дело было испорчено опубликованием заранее срока восстания. Предоставим, однако, слово самому Сталину: «Ошибка Петроградского Совета, открыто назначившего и распубликовавшего день восстания (25 октября), не могла быть исправлена иначе, как фактическим восстанием до этого легального срока восстания». Это утверждение обезоруживает своей несостоятельностью. Как будто в спорах с Лениным дело шло о выборе между 24 и 25 октября! На самом деле Ленин почти за месяц до восстания писал: «Ждать Съезда Советов есть полный идиотизм, ибо это значит пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь все». Где и когда, с другой стороны, Совет распубликовывал срок восстания? Трудно даже придумать мотивы, по которым он мог бы совершить подобную бессмыслицу. В действительности на 25-е было заранее и гласно назначено не восстание, а открытие съезда советов; сделано это было не Петроградским Советом, а соглашательским ЦИКом. Из этого факта, а не из мнимой неосторжности Совета вытекали для противника известные выводы: большевики, если не хотят сойти со сцены, должны будут попытаться захватить к моменту съезда власть. «По логике вещей, – писали мы впоследствии, – выходило, что мы назначили восстание на 25 октября. Так именно понимала дело вся буржуазная печать». Смутные воспоминания о «логике вещей» превратились у Сталина в «неосторожное» распубликование дня восстания. Так пишется история!

Во вторую годовщину переворота автор этой книги, ссылаясь в разъясненном только что смысле на то, что «Октябрьское восстание было, так сказать, заранее назначено на определенное число, на 25 октября», и завершилось в этот именно день, присовокуплял: тщетно стали бы мы в истории искать другой пример восстания, которое ходом вещей заранее было бы приурочено к определенному сроку. Это утверждение было ошибочным: восстание 10 августа 1792 года тоже оказалось, примерно за неделю, назначено на определенное число, и тоже не по неосторожности, а по логике вещей.

3 августа Законодательное собрание постановило, что петиции парижских секций, требующие низложения короля, будут обсуждаться 9-го числа. «Назначив таким образом день прений, – пишет Жорес, подметивший многое, что ускользало от старых историков, – оно тем самым назначило и день восстания». Руководитель секции Дантон занимал оборонительную позицию. «Если вспыхнет новая революция, – заявлял он настойчиво, – то она… явится ответом на вероломство власти». Перенесение секциями вопроса на рассмотрение Законодательного собрания вовсе не было «конституционной иллюзией»: оно было лишь методом подготовки восстания и вместе его легальным прикрытием. Для поддержания своих петиций секции, как известно, поднялись по набату с оружием в руках.

Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе, что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной «легальной» дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабленного противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в «заранее назначенный срок».

Поражающие своей несообразностью утверждения Сталина – некоторые из них приведены в предшествующих главах – показывают, как мало он продумывал события 1917 года в их внутренней связи и какой суммарный след они оставили в его памяти. Как объяснить это? Известно, что люди делают историю, не зная ее законов, как они переваривают пищу, не имея понятия о физиологии пищеварения. Но, казалось бы, это не может относиться к руководящим политикам, да еще вождям партии, опирающейся на научно обоснованную программу. А между тем факт таков, что многие революционеры, принимавшие участие в революции на видных постах, уже через очень короткое время обнаруживают неспособность разобраться во внутреннем смысле того, что происходило при их прямом участии. Чрезвычайно обильная литература эпигонства порождает впечатление, будто грандиозные события прокатились по человеческим мозгам и отдавили их, как чугунный каток отдавливает руки и ноги. До некоторой степени так оно и есть: чрезмерное психическое напряжение быстро расходует людей. Гораздо важнее, однако, другое обстоятельство: победоносная революция радикально изменяет положение вчерашних революционеров, усыпляет их научную пытливость, примиряет с шаблонами и побуждает оценивать вчерашний день под влиянием новых интересов. Так ткань бюрократической легенды все плотнее прикрывает реальные очертания событий.

В 1924 году автор этой книги пытался в своей работе «Уроки Октября» разъяснить, почему Ленин, ведя партию к восстанию, вынужден был бороться с такой резкостью против правого крыла, представленного Зиновьевым и Каменевым. Сталин возражал на это: «Были ли тогда разногласия в нашей партии? Да, были. Но они имели исключительно деловой характер, вопреки уверениям Троцкого, пытающегося открыть „правое“ и „левое“ крыло партии»… «Троцкий уверяет, что, в лице Каменева и Зиновьева, мы имели в Октябре правое крыло нашей партии… Как могло случиться, что разногласия с Каменевым и Зиновьевым продолжались всего несколько дней?.. Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков». Не так же ли точно семь лет перед тем, за пять дней до восстания, Сталин обвинял Ленина в преувеличенной резкости и утверждал, что Зиновьев и Каменев стоят на общей почве «большевизма»? Через все зигзаги Сталина проходит известная преемственность, вытекающая не из продуманного миросозерцания, а из общего склада характера. Через семь лет после переворота, как и накануне восстания, он одинаково смутно представлял себе глубину разногласий в партии.

Оселком для революционного политика является вопрос о государстве. В направленном против восстания письме 11 октября Зиновьев и Каменев писали: «При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании… Учредительное собрание плюс советы – вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем». «Правильная тактика» означала отказ от завоевания власти пролетариатом. «Комбинированный тип» государства означал сочетание Учредительного собрания, в котором буржуазные партии составляют две трети, и советов, в которых господствует партия пролетариата. Этот тип комбинированного государства лег впоследствии в основу идеи Гильфердинга: включить советы в Веймарскую конституцию. Генерал фон Линсинген, комендант марки Бранденбург, запретивший 7 ноября 1918 года образование советов на том основании, что «подобные учреждения противоречат существующему государственному порядку», проявил во всяком случае несравненно большую проницательность, чем австромарксисты и германская независимая партия.

Что Учредительное собрание отходит на второй план, об этом Ленин предупреждал с апреля; однако ни он сам, ни партия в целом в течение всего 1917 года формально не отказывались от идеи демократического представительства: нельзя было с уверенностью утверждать заранее, как далеко зайдет революция. Предполагалось, что, взяв власть, советы успеют достаточно скоро завоевать армию и крестьян, так что Учредительное собрание, особенно при расширении избирательного права (Ленин предлагал, в частности, снизить возрастной ценз до 18 лет), даст большинство большевикам и лишь формально увенчает советский режим. В этом смысле Ленин говорил иногда о «комбинированном типе» государства, т. е. о приспособлении Учредительного собрания к советской диктатуре. На самом деле развитие пошло иным путем. Несмотря на настояния Ленина, ЦК не решился, после завоевания власти, отложить на несколько недель созыв Учредительного собрания, без чего нельзя было ни расширить избирательное право, ни, главное, дать крестьянам по-новому определить свое отношение к эсерам и большевикам. Учредительное собрание пришло в столкновение с советами и было распущено. Враждебные лагери, представленные в собрании, вступили в состояние гражданской войны, длившейся годы. В системе советской диктатуры для демократического представительства не нашлось и второстепенного места. Вопрос о «комбинированном типе» оказался практически снят. Теоретически он, однако, сохранил все свое значение, как показал впоследствии опыт независимой партии в Германии.

В 1924 году, когда Сталин, повинуясь потребностям внутрипартийной борьбы, впервые попытался самостоятельно оценить опыт прошлого, он взял под защиту «комбинированное государство» Зиновьева, ссылаясь при этом – на Ленина. «Троцкий не понимает… особенности большевистской тактики, фыркая на теорию сочетания Учредительного собрания с советами, как на гильфердинговщину», – писал в свойственной ему манере Сталин. «Зиновьев, которого Троцкий готов превратить в гильфердинговца, целиком и полностью разделял точку зрения Ленина». Это значит, что через семь лет после теоретических и политических боев 1917 года Сталин совершенно не понял, что у Зиновьева, как и у Гильфердинга, дело шло о согласовании и примирении власти двух классов, буржуазии – через Учредительное собрание, пролетариата – через советы; тогда как у Ленина речь шла о комбинировании учреждений, выражающих власть одного и того же класса, пролетариата. Идея Зиновьева, как тогда же разъяснил Ленин, – была противоположна самым основам марксистского учения о государстве. «При власти в руках советов… – писал Ленин 17 октября против Зиновьева и Каменева, – „комбинированный тип“ все признали; но протащить теперь под словечком „комбинированный тип“ отказ от передачи власти советам… можно ли подыскать для характеристики этого парламентское выражение?» Мы видим: для оценки идеи Зиновьева, которую Сталин объявляет «особенностью большевистской тактики», будто бы не понятой Троцким, Ленин затрудняется даже найти парламентское выражение, хотя чрезмерной мнительностью на этот счет он совсем не отличался. Через год с лишним Ленин писал применительно к Германии:

«Попытка совместить диктатуру буржуазии с диктатурой пролетариата есть полное отречение и от марксизма, и от социализма вообще». Да и мог ли Ленин писать иначе?

«Комбинированный тип» Зиновьева означал, по существу, попытку увековечения двоевластия, т. е. возрождение опыта, до конца исчерпанного меньшевиками. И если Сталин в 1924 году по-прежнему стоял в этом вопросе на общей почве с Зиновьевым, то это значит, что, несмотря на свое присоединение к тезисам Ленина, он все еще оставался, по крайней мере наполовину, верен той философии двоевластия, которую он сам развивал в докладе 29 марта 1917 года: «Роли поделились, Совет фактически взял почин революционных завоеваний… Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа». Взаимоотношение между буржуазией и пролетариатом определяется здесь как простое политическое разделение труда. В последнюю неделю перед восстанием Сталин явно маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым – с другой. Редакционное заявление 20-го, бравшее под защиту противников восстания от ударов Ленина, именно у Сталина не могло быть случайным: в вопросах внутрипартийного маневрирования его мастерство является неоспоримым. Как в апреле, после приезда Ленина, Сталин осторожно выдвинул вперед Каменева, а сам молча выжидал в стороне, прежде чем заново ангажироваться, так теперь, накануне переворота, он явно готовит себе, на случай возможной неудачи, отступление по линии Зиновьева – Каменева. Сталин доходит по этому пути до грани, за которой открывается разрыв с большинством ЦК. Эта перспектива пугает его. На заседании 21-го Сталин восстановляет полуразрушенный мост к левому крылу ЦК, предлагая поручить Ленину подготовку тезисов по основным вопросам съезда советов и возложить на Троцкого политический доклад. И то и другое принято единогласно. Застраховав себя слева, Сталин в последнюю минуту отходит в тень: он выжидает. Все новейшие историки, начиная с Ярославского, тщательно обходят тот факт, что Сталин не присутствовал в Смольном на заседании ЦК 24-го и не взял на себя никакой функции в организации восстания! Между тем этот факт, неоспоримо устанавливаемый документами, как нельзя лучше характеризует политическую личность Сталина и его приемы.

С 1924 года неисчислимые усилия были затрачены на то, чтобы заполнить пустое место, каким Октябрь является в политической биографии Сталина. Делалось это под двумя псевдонимами: «ЦК» и «практический центр». Мы не поймем ни механики октябрьского руководства, ни механики позднейшей эпигонской легенды, если не подойдем здесь несколько ближе к личному составу тогдашнего ЦК.

Ленин, признанный вождь, для всех авторитетный, но, как показывают факты, отнюдь не «диктатор» в партии, в течение четырех месяцев не принимал непосредственного участия в работах ЦК и по ряду тактических вопросов находился к нему в резкой оппозиции. Виднейшими руководителями в старом большевистском ядре, на очень большом расстоянии от Ленина, но и от тех, кто следовал за ними, считались Зиновьев и Каменев. Зиновьев скрывался, как и Ленин. Перед Октябрем Зиновьев и Каменев находились в решительной оппозиции к Ленину и большинству ЦК: это вывело их обоих из строя. Из старых большевиков быстро выдвигался Свердлов. Но он был тогда еще новичком в ЦК. Его талант организатора расцвел лишь позже, в годы строительства советского государства. Дзержинский, недавно примкнувший к партии, выделялся своим революционным темпераментом, но не претендовал на самостоятельный политический авторитет. Бухарин, Рыков и Ногин проживали в Москве. Бухарин считался даровитым, но ненадежным теоретиком. Рыков и Ногин были противниками восстания. Ломов, Бубнов и Милютин при решении больших вопросов вряд ли кем-либо принимались в расчет; к тому же Ломов работал в Москве, Милютин был в разъездах. Иоффе и Урицкий были своим эмигрантским прошлым тесно связаны с Троцким и действовали в согласии с ним. Молодой Смилга работал в Финляндии. Состав и внутреннее состояние ЦК достаточно объясняют, почему партийный штаб, до возвращения Ленина к непосредственному руководству, не играл и не мог играть, хотя бы в отдаленной степени, той роли, какая ему принадлежала впоследствии. Протоколы показывают, что важнейшие вопросы: о съезде советов, о гарнизоне, о Военно-революционном комитете – не обсуждались предварительно в ЦК, не исходили из его инициативы, а возникали в Смольном, из практики Совета, чаще всего при участии Свердлова.

Сталин в Смольном вообще не показывался. Чем решительнее становится напор революционных масс, чем больший размах принимают события, тем более Сталин стушевывается, тем бледнее его политическая мысль, тем слабее его инициатива. Так было в 1905 году. Так было осенью 1917 года. То же повторялось и дальше каждый раз, когда большие исторические вопросы поднимались на мировой арене. Когда выяснилось, что опубликование протоколов ЦК за 1917 год только обнажило октябрьский пробел в биографии Сталина, бюрократическая историография создала легенду «практического центра». Разъяснение этой версии, широко популяризованной за последние годы, входит необходимым элементом в критическую историю октябрьского переворота.

На совещании ЦК в Лесном 16 октября одним из доводов против форсирования восстания служило указание на то, что «мы не имеем еще даже центра». По предложению Ленина, Центральный Комитет решил тут же, на летучем заседании в углу, заполнить пробел. Протокол гласит: «ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот центр входит в состав революционного советского комитета». Забытое всеми постановление было открыто в архивах впервые в 1924 году. Его стали цитировать как важнейший исторический документ. Так, Ярославский писал: «Этот орган (а никто другой) руководил всеми организациями, принимавшими участие в восстании (революционными военными частями. Красной гвардией)». Слова «а никто другой» достаточно откровенно указывают цель всей этой конструкции задним числом. Еще откровеннее писал Сталин: «В состав практического центра, призванного руководить восстанием, странным образом не попал… Троцкий». Чтобы иметь возможность развивать эту тему, Сталин вынужден был опустить вторую половину постановления: «Этот центр входит в состав революционного советского комитета». Если принять во внимание, что Военно-революционный комитет возглавлялся Троцким54, то нетрудно понять, почему ЦК ограничился назначением новых работников в помощь тем, которые и без того уже стояли в центре работы. Ни Сталин, ни Ярославский не объяснили к тому же, почему о «практическом центре» впервые вспомнили в 1924 году.

Между 16 и 20 октября восстание, как мы видели, окончательно становится на советские рельсы. Военно-революционный комитет с первых шагов сосредоточивает в своих руках непосредственное руководство не только гарнизоном, но и Красной гвардией, которая уже с 13 октября встала в подчинение Петроградского исполнительного комитета. Для какого-либо другого руководящего центра не остается никакого места. Во всяком случае, ни в протоколах ЦК, ни в каких-либо иных материалах за вторую половину октября нельзя открыть ни малейших следов деятельности столь важного, казалось, бы, учреждения. Никто не дает отчета о его работах, на него не возлагают никаких поручений, самое имя его никем не произносится, хотя члены его присутствуют на заседаниях ЦК и участвуют в разрешении вопросов, которые должны были бы входить в прямую компетенцию «практического центра».

Свешников, член Петроградского комитета партии, почти непрерывно дежуривший для связи в Смольном в течение второй половины октября, должен был во всяком случае знать, где искать практических указаний по вопросам восстания. Вот что он пишет: «Возникает Военно-революционный комитет. С его возникновением стихия революционной активности пролетариата приобретает руководящий центр». Каюров, хорошо известный нам по февральским дням, рассказывает, как Выборгский район в напряжении ждал сигнала из Смольного: «К вечеру (24-го) был ответ Военно-революционного комитета – готовить Красную гвардию к бою». Каюрову ничего не известно о каком-либо другом центре в момент перехода к открытому восстанию. Можно с таким же правом сослаться на воспоминания Садовского, Подвойского, Антонова, Мехоношина, Благонравова и других непосредственных участников переворота: ни один и них не упоминает о «практическом центре», который, по утверждению Ярославского, руководил будто бы всеми организациями. Наконец, сам Ярославский в своей «Истории» ограничивается голым сообщением о создании центра: о деятельности его он не сообщает ни слова. Вывод напрашивается сам собою: руководящий центр, о котором не знает никто из руководимых, для истории не существует.

Но можно представить и более прямые доказательства фиктивности практического центра. В заседании ЦК 20 октября Свердлов оглашает заявление Военной организации, заключавшее в себе, как видно из прений, требование привлекать руководителей Военной организации при решении вопросов восстания. Иоффе предлагает отклонить эту претензию: «Все желающие работать могут войти в революционный центр при Совете». Троцкий придает предложению Иоффе смягченную формулировку: «Все наши организации могут войти в революционный центр и в нашей фракции там обсуждать все интересующие их вопросы». Вынесенное в этом виде решение показывает, что революционный центр был один, при Совете, т. е. Военно-революционный комитет. Если бы существовал какой-либо другой центр по руководству восстанием, то кто-нибудь должен был бы, по крайней мере, вспомнить о его существовании. Но не вспомнил никто, ни даже Свердлов, имя которого стоит первым в составе «практического центра».

Еще поучительнее, если возможно, на этот счет протокол заседания 24 октября. В часы, непосредственно предшествовавшие захвату города, не только нет речи о практическом центре восстания, но само постановление о создании его настолько пришло в забвение в вихре протекших восьми дней, что, по предложению Троцкого, «в распоряжение Военно-революционного комитета» назначаются: Свердлов, Дзержинский и Бубнов, т. е. те члены ЦК, которые, по смыслу решения 16 октября, и без того должны были входить в состав Военно-революционного комитета. Самая возможность такого недоразумения объясняется тем, что едва вышедший из подполья ЦК, по организации и методам работы, еще очень мало походил на могущественную всеохватывающую канцелярию позднейших лет. Главную часть аппарата ЦК Свердлов носил в боковом кармане.

Эпизодических органов, создававшихся к концу заседания и сейчас же тонувших в забвении, в то горячее время было немало. На заседании ЦК 7 октября создано было «бюро для информации по борьбе с контрреволюцией»: это было зашифрованное имя первого органа по разработке вопросов восстания. О составе его протокол гласит: «От ЦК в бюро избраны трое: Троцкий, Свердов, Бубнов, которым и поручено составить самое бюро». Существовал ли этот первый «практический центр» восстания? Очевидно, нет, так как он не оставил после себя никаких следов. Политическое бюро, созданное на заседании 10-го, также оказалось нежизнеспособным и решительно ничем себя не проявило: вряд ли оно заседало хоть один раз. Чтобы Петроградская организация партии, непосредственно ведшая работу в районах, не оказалась оторвана от Военно-революционного комитета, Троцкий, по инициативе Ленина, который любил систему двойной и тройной страховки, был введен на критические недели в руководящую головку Петроградского комитета. Однако и это решение осталось только на бумаге: ни одного заседания с участием Троцкого не было. Такая же участь постигла и так называемый «практический центр». В качестве самостоятельного учреждения он не должен был существовать и по замыслу; но он не существовал и в качестве подсобного органа.

Из намеченной в состав «центра» пятерки Дзержинский и Урицкий полностью вошли в работу Военно-революционного комитета только после переворота. Свердлов играл крупнейшую роль по связи Военно-революционного комитета с партией. Сталин в работе Военно-революционного комитета не принимал никакого участия и никогда не появлялся на его заседаниях. В многочисленных документах, показаниях свидетелей и участников, как и в позднейших воспоминаниях, имя Сталина не встречается ни разу55.

В официальном справочнике по истории революции октябрю месяцу посвящен самостоятельный том, группирующий по дням все фактические сведения из газет, протоколов, архивов, воспоминаний участников и прочее. Несмотря на то что сборник издан был в 1925 году, когда ревизия прошлого шла уже полным ходом, указатель в конце книги сопровождает имя Сталина лишь одной цифрой, и когда мы открываем соответственную страницу сборника, то находим все тот же текст решения ЦК о «практическом центре», с упоминанием Сталина как одного из пяти членов. Тщетно стали бы мы искать в этом сборнике, столь обильном даже и третьестепенными материалами, сведения о том, какую, собственно, работу выполнял Сталин в октябре, в составе ли «центра» или вне его.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.