Мы в ответе за тех, кого…

Мы в ответе за тех, кого…

«Желающих», однако, было немного. Опасались. Что ж, для таких, при условии, что лояльны, «доктрина Кауфмана» предполагала подчеркнутое уважение к традициям и вере – вплоть до запрета проповедовать православие. «Временное положение об управлении в областях Туркестанского генерал-губернаторства», принятое в 1867 и действовавшее 20 лет, предписывало «сколь возможно менее изменять существующий порядок вещей и избегать нововведений». На низшем уровне власти – «мирабы» (водомеры), «аксакалы» и так далее – ставка делалась на местные кадры.

«Генерал Кауфман, – отмечала наблюдательная Юлия Головнина, – знавший в совершенстве местное население с его обычаями, нравами и особенностями, дал ему сильное и близко стоящее к нему начальство в лице уездного начальника, которого снабдил обширными полномочиями; сельские туземные власти перестали быть выборными, как в ханские времена, а назначались властью того же уездного начальника, и эти должности стали оплачиваться большим жалованьем (до 1200 р.); на них попадали действительно лучшие люди. Уездный начальник (…) являлся не только начальством, но и радетелем, ведавшим все крупные и мелкие интересы туземца, и власть его в глазах населения была почти безгранична. Его уважали и по-своему любили, не видя с его стороны тех поборов и притеснений, к которым азиат привык искони. Вскоре в лице сельских властей, являвшихся наиболее зажиточными и влиятельными в своей среде людьми, стала образовываться сильная и верная русская партия; она группировалась около своего уездного начальника, который в свою очередь ценил и отличал лиц, оказывавших ему услуги (…); отношение населения к русским круто и благодетельно изменилось».

Если же вопросы к начальству русскому возникали у человека с улицы, все было продумано и тут. «Отстранению в туземном управлении, его законах и обычаях» подлежало лишь то, что «оказывалось решительно вредным в интересах государства». В остальном старались быть максимально деликатны. Не говоря даже про «оставление в силе местного шариата, а у кочевников – обычая в той сфере правоотношений, которая не могла быть до времени определена русским законом» (то есть как жили бродяги по «Степному уложению» раньше, так и теперь жили), снисхождение проявлялось и в новых правилах. Скажем, – дело, невиданное даже в самых продвинутых колониях Британии, – «прошения всех видов, кроме обращений на Высочайшее Имя, могут быть написаны на местном наречии и без соблюдения установленных правил, но должны быть ясны для уразумения предлагаемых подателем условий».

При этом крайне поощрялось изучение чиновниками, военными и гражданскими местных наречий, а «туземцам», не знающим русского языка, в канцеляриях делались «приличествующие послабления». Ни «сарты», ни «номады» не подлежали воинскому призыву. А после реформы, в 1886-м, приоритетом «в отношении покоренного населения» объявили «предоставление внутреннего управления туземным населением выборным из среды его по всем делам, не имеющим политического характера». То есть вернули общине право выбирать и мирабов, и аксакалов, полагая, что «низам» виднее. Хотя, конечно, некоторые вовсе уж дряхлые традиции (вроде рабства) были отменены. И это, надо сказать, «туземцев» очень сердило. Даже тех, кто по бедности рабов не имел, но надеялся когда-нибудь купить. Чуть позже, как мы увидим, вопрос о рабстве, и не только о нем, станет причиной серьезных обострений – как, увы, и вообще попытка введения в крае инноваций, противоречащих устоям благородных времен Амира Тимура.

Но.

Если кто-то думает, что я намерен рисовать рай, он ошибается. У всякого аверса есть реверс. Далеко не всем «туземцам» – а по большому счету, и большинству их – перемены пришлись по душе. Дело даже не «в крови и жестокостях периода присоединения», на чем любят строить концепцию некоторые теоретики. Это как раз не играло особой роли. Это было привычно и легко забывалось. Тем паче что, хотя и крови, и жестокости было более чем достаточно с обеих сторон, русские, как правило, не начинали первыми, а только отвечали подобным на подобное. Местные этого не отрицали и насчет «ужас-ужас» претензий не имели. Зато для элит – что во дворцах, что в мечетях, – новые реалии были серпом по самому нежному. Духовенство, парившее в эмпиреях вневременья, не могло и не хотело смириться с фактом, что «свиноеды» по-хозяйски пришли в «святые земли», а на улицах – воистину, последние времена настали! – смущая взоры правоверных, ходят женщины, не скрывающие лиц. «Бывшие» всех рангов, беки, визири, баши и прочий чиновный люд – совсем еще недавно владыки земли и воды, жизни и смерти, – воспринимали (хотя и держа язык за зубами) свой крепко пониженный статус как личное оскорбление.

Позже это назовут, сами понимаете, «национальным унижением», но до понятия «национальное» краю предстояло дорасти еще очень не скоро. Однако это недовольство само по себе в расчет можно было бы не брать, не находи оно отклик в массах. А оно находило. Ибо, хотя прогресс всегда лучше застоя, у всякого аверса, повторюсь, есть реверс.