Сергей Юрский 18 декабря 2012 года
Сергей Юрский
18 декабря 2012 года
В. ПОЗНЕР: Сергей Юрьевич, если бы вы представлялись незнакомой аудитории, — и как актер, и как режиссер, и как писатель, — что вы поставили бы на первое место?
С. ЮРСКИЙ: Актер, конечно.
В. ПОЗНЕР: Мы много раз приглашали вас, и ни разу не получалось. Позже я прочитал ваши слова: «У меня принцип такой — надо всегда отказываться…» Так почему вы наконец согласились?
С. ЮРСКИЙ: Нет, принцип, который доведен до абсолюта, вреден. Действительно, надо быть готовым отказаться, потому что новая работа трудна. Но немало раз я сразу говорил: «Да, конечно». Это касается и сегодняшней нашей встречи. Мы давно знакомы, и я все понимал. У меня сейчас нелегкое физическое состояние, перегрузка жуткая, но я сказал сразу и безоговорочно: «Да».
В. ПОЗНЕР: За что я вам благодарен… Не всем известно, что ваш отец был директором цирка. Это так? И вы очень дружили с Юрием Никулиным?
С. ЮРСКИЙ: Отец являлся художественным руководителем — некоторое время, довольно продолжительное и важное для цирка. А с Никулиным мы были не то чтобы дружны, то есть не встречались ежедневно, но я знал его с момента прихода из армии. И потому наши отношения до последнего его дня были всегда дружественными и такими — навстречу. Я очень любил его и люблю.
В. ПОЗНЕР: Вообще чудный человек был… Однажды вы сказали о себе: «Я клоун по природе, и юмор — основа всего, чем я как актер занимаюсь и что я люблю как зритель». Клоун — это все-таки, если чуть-чуть повернуть, тот же шут или скоморох, который при дворе и при царе или при короле позволяет себе говорить вещи, неприятные королю, но ему прощается именно потому, что он — шут, клоун, как угодно. Вы себя в какой-то степени видите в этой ипостаси?
С. ЮРСКИЙ: Я начинал с этого в кино и в театре — с эксцентрических ролей, и так себя и видел. Но потом Товстоногов повернул меня резко в совсем другую стихию — стихию драмы, даже трагедии, стихию стиха (это уже, скорее, не он, а судьба меня повернула). И это стало другим, вторым, потом появилось третье… Но без юмора и без эксцентрики, вообще говоря, иногда открытой, иногда скрытой, иногда в гриме, иногда без грима, я произведений себе не представляю.
В. ПОЗНЕР: Вы начинали блестяще — еще будучи студентом, в уже легендарном Большом драматическом театре при Товстоногове…
С. ЮРСКИЙ: К сожалению, легендарном, потому что это ушло в легенду, да. Я провел там двадцать полных лет. С непрерывной работой и с непрерывным пребыванием на сцене. Потом — Театр Моссовета. О том, почему пришлось уйти, я много раз рассказывал, так что буду краток. Внешне сложились уже невозможные отношения с властью, с определенными органами. Причину в те времена трудно было определить. Это семидесятые годы, крутой застой. Начались те трения, которые не давали мне жить как актеру. Я был под очень многими запретами. А это влияет на отношения с людьми и в той, последней области, которая тогда осталась, — в театре. Но имелась и внутренняя причина. В какой-то мере я понимаю (потом понял и сейчас ясно сознаю), что подошел новый этап в жизни, в нем назрела необходимость. Это было очень трудно — как тяжелая операция, потому что в какой-то мере исчерпались и отношения с этим театром.
В. ПОЗНЕР: Сергей Юрьевич, вы рассказывали: «Меня тогда вызвали в КГБ, сообщили, что актера Сергея Юрского больше не существует, потому что он, по мнению властей, «дискредитировал высокое звание советского человека». Все-таки вы что-то, значит, сделали?
С. ЮРСКИЙ: Нет, я не помню таких слов. Не помню, потому что не произносил их.
В. ПОЗНЕР: А вы не выступали с какими-либо протестами тогда? Например в связи с введением войск в Прагу в 1968 году?
С. ЮРСКИЙ: Даже этого я не сделал, хотя был там в то время, в Праге. И как человек, посланный Обществом дружбы СССР — Чехословакия, должен был написать отчет — как и мой товарищ и коллега, с которым мы там вдвоем находились (Хайченко). Мы совершенно не поняли, почему случилось это, и написали, что причин ввода войск не видно. Мы заметили только некий подъем в области культуры, взаимоотношений, радости жизни, я бы сказал, в полную меру. Вот и все, не более. Это был, видимо, комплекс причин. Просто я много раз об этом говорил… Знаете, сейчас в Интернете… Я не пользуюсь Интернетом, но до меня вдруг доходят слухи о каких-то словах, мною сказанных, о каких-то встречах небывалых.
В. ПОЗНЕР: Да. Но приписывают вам в основном хорошее. А многим — плохое.
С. ЮРСКИЙ: Тихо сижу, тихо.
В. ПОЗНЕР: Не только тихо, а как-то, я не скажу, — в одиночке, но сами по себе. Еще раз вас процитирую: «Когда модно было быть шестидесятником, я потихоньку вышел из шестидесятников. Когда модно было быть очень русским, меня числили евреем. Когда модно стало быть евреем, я — русский. Так же и с остальными вещами. Петербуржец я по рождению, то есть ленинградец. Все это симпатично, но непрерывная принадлежность к какой бы то ни было постоянно действующей группе и утверждение как-то у меня не получается. Я всегда петербуржец, но я давно уже москвич». Однако вы же понимаете, наверное, что общество не любит или не особенно любит тех, кого не может причислить к кому-то. Либо туда, либо сюда. А у вас какое-то «никуда».
С. ЮРСКИЙ: Никуда — это просто так дано, и все. Я не сразу это понял. Я был когда-то очень общительным человеком и деятельным в общественном плане. А потом вдруг осознал, что это пустые усилия. И что я должен честно трудиться на благо своей профессии, на благо общества, но в одиночку. И взять на себя ту тяжесть, которую трудно взять. В конце концов получилось, что я стал и режиссером, и драматургом, не ушел в сольное художественное чтение. Я более всего любил и продолжаю любить драматический театр, ансамбль на сцене. Но теперь уже довольно много лет я его создаю сам с другими людьми и беру на себя полную ответственность. Это трудно. Оказалось, что и не очень благодарно, но надо терпеть, потому что, мне кажется, более результативно.
В. ПОЗНЕР: Скажите, пожалуйста, вы были членом КПСС?
С. ЮРСКИЙ: Нет.
В. ПОЗНЕР: Вы как-то сказали замечательную вещь, на мой взгляд: «Если вышел из коммунистов, то сразу плохой. Это неправильно. Вышел из диссидентов и сразу хороший — тоже неправильно. Куда важнее, кто за последние изменившиеся годы куда пришел». Куда вы пришли?
С. ЮРСКИЙ: Скажу с сожалением, но это факт: я пришел в большое одиночество. Я иногда сам себя за это ругаю. Каюсь, потому что вина лежит во многом на мне. Но люди близкие большей частью ушли из этой жизни. Люди, отдалившиеся каким-то образом по какой-то причине, так и остаются отдалившимися. И работаю я очень много, и это требует концентрации. Что же осталось? Узкий круг семьи и чисто коллегиальные, хотя чаще всего для меня радостные отношения. Я люблю ансамбли, которые создал и в которых я играю, актеров, с которыми я играю. Но того молодого, которое было, ежедневного общения, ежедневного перезвона с теми, с кем играешь: «Ну как? Ну что? Вот новая мысль…» — уже нет, исчезло куда-то. При таком громадном увеличении числа людей, громадном увеличении возможностей — по скайпу разговаривать, на самолетах летать на день рождения, на свадьбу к дочери, к внучке, еще куда-то и прочее — при всем этом, мне кажется, многих людей касается такое замыкание, иногда явно выраженное, как у меня, иногда полускрытое, когда наоборот — множественность поверхностных: «А, приду, приду. И ты приди, и я приду, и ты приди, и я приду…» Этого у меня совсем не стало. А было. Были ночи до утра со студенческих времен и в послестуденческие, в актерские времена. Было.
В. ПОЗНЕР: А это глубокое одиночество, о котором вы говорите, не мешает творчеству? Все-таки как-то надо подпитываться от чего-то.
С. ЮРСКИЙ: Нет, я же не сижу, угрюмо глядя в пол. Я гляжу и в телевизор, и в книги, я и по телефону разговариваю довольно много. Хотя от всех других технических вещей отказался.
В. ПОЗНЕР: Мне показалось, что вы довольно часто, оглядываясь на прошлое, относитесь к нему значительно лучше, чем к настоящему. Позвольте, я приведу несколько примеров, чтобы вы поняли, о чем я говорю. «Как бы мы ни относились к политической системе, к советской власти, — говорите вы, — тогда у нас было потрясающее кино». То есть сегодня его нет. Еще: «Мы не удержали кинематограф, который был на очень большой высоте. Мир принял две фамилии — Эйзенштейн и Тарковский, и на этом все кончилось. Дальше Михалкову надо напоминать о себе трижды в год, надевая шарф и платя огромные деньги, чтобы приехали великие люди, которых мы облизываем за то, что они приехали. А куда делись Хуциев и его кино, Хейфец, Ромм, Чухрай, Швейцер? Все это похоронено, как и театральная школа. В результате мы начинаем делать как бы иностранное кино. «Возвращение» — очень хороший фильм, внезапно возникший, получивший премии, но это «иностранное кино»». И еще: «Что было неприкасаемо, теперь лапаемо. Над чем плакали, теперь смеются. И наоборот». И еще: «Сегодня сняты практически все запреты, а без них мы теряем такое важное понятие, как культура. Культура — это самоограничение, она защищает общество от упадка, от ослабления души. Нарушение запретов в какой-то мере может позволить себе искусство, но тут важен вопрос меры, вкуса, таланта. Разумное и талантливое нарушение запретов — это мотор прогресса». Скажите, если бы у вас была волшебная палочка и вы могли бы вернуться в советское время — вы хотели бы так сделать?
С. ЮРСКИЙ: Ни в коем случае. Из того, что вы прочли, я оставил бы на сегодняшний день только вопрос о культуре как ограничителе. Чтобы сделать то, что я хочу, я, так же как, например, скульптор, должен ограничить себя от лишнего. Я и сейчас так думаю: культура есть самоограничение человека, общества, художника. Все остальное, я бы сказал, — это брошенные слова. Шлака в нашей жизни хватает. Полагаю, что о советском кино я говорил такое лет пятнадцать назад. Из него тоже нужно еще сеять и просеивать, просеивать, потому что на наших глазах это советское кино умирает — я имею в виду то, бывшее. А те небольшие, может быть, по количеству достижения сегодняшнего дня становятся куда значимее. К названному вами фильму «Возвращение» я добавил бы «Елену» — это замечательное сегодняшнее кино. Их мало, но ведь и тогда их было мало. А сейчас есть каналы, которые угодливо говорят: «Правда же, тогда было лучше? Мы вам сейчас будем показывать фильм». И показывают такую ерунду, которую сейчас уже даже неловко смотреть, часто с актерами, которых я знал, актерами моего поколения. И мы удивляемся: «Ой, это он такое играл? Он же великий актер. Как же случилось так? Ой-ой-ой». Поэтому я думаю, что эта фраза временная. Из названных времен мне крайне близки пока швейцеровские фильмы, и, может быть, прежде всего «Золотой теленок», с которым я связан, это остается. Но навсегда ли? Я не знаю.
В. ПОЗНЕР: Хорошо, что вы вспомнили «Золотого теленка». Я много читал, готовясь к встрече с вами, и ваши книги, и довольно много интервью. И меня совершенно поразило некоторое сравнение, которое вы приводите. Вы говорите о тандеме Остапа Бендера и Корейко и о Чацком, которого замечательно играли в БДТ, о тандеме Чацкий — Молчалин. И отмечаете, что, в общем, можно провести параллель в их отношениях. То есть вы Бендера видите как положительного персонажа?
С. ЮРСКИЙ: Абсолютно. Он артист! Артист-художник. Эти слова в русском языке очень сложно связаны. Актер — это одно, он в действии участвует, а артист — это натура, в мировом смысле художник. И всякий художник — артист. Вот Бендер — тоже. Да, он жулик, в первом романе в большей степени, но человек меняется. И важно, куда он пришел. А пришел он к тому, к чему стремился, — к миллиону, и оказалось, что это не главное. И не только потому, что он не мог его применить при социализме, построить себе… Да ничего он не стал бы строить. Ему важно было разговаривать так, чтобы его никто не понимал, ведь он совершенно не надеется, что Паниковский, Козлевич, Балаганов поймут то, что он говорит. Он выбалтывает некоторые свои художественные впечатления, которые улеглись. Собственно, это не он, а Ильф и Петров — авторы. Но это и есть роскошный воображаемый персонаж, артист с очень хорошими мускулами и, как он говорит, с прекрасными легкими, которые хорошо дышат. И с чеканным профилем…
В. ПОЗНЕР: Сейчас не время Бендеров?
С. ЮРСКИЙ: Нет. Сейчас время фонтанов. Фонтан нефти определяет очень многое. Фонтан денег. Но фонтаном денег Бендер не занимался.
В. ПОЗНЕР: Возможно, сейчас время Молчалиных и Корейко?
С. ЮРСКИЙ: Нет, другое. Корейко — это человек тайный. Прагматика — достижение нынешнего дня, потому что люди сейчас не безалаберны. Эгоизм — вот знамя нашего времени. Чувство меры исчезло. По разным причинам, и, по-моему, во всем мире. Даже экономический кризис показывает это. Не было ведь страшных природных катастроф, само собой все шло. Но преодолевалось чувство меры в экономических, финансовых авантюрах, чувство меры в угождении. Подобное и искусству сегодняшнему свойственно: оно потеряло гордость. Вы сказали, что шут — это всегда человек при короле, который себе что-то позволяет. Но юмор — это столь же и шутовское, сколь и самое аристократическое свойство. И потому присутствовать юмор может в чем угодно, но только не в попытках угодить, догадаться, чего хотят те, кто платит, или те, кто сидит в зале. И в этом все дело — как можно больше угодить.
В. ПОЗНЕР: Сергей Юрьевич, вы поставили пьесу «Ужин со Сталиным» Друцэ и играете в ней роль Сталина. И вообще, судя по всему, эта фигура вас давно занимает. Я приведу несколько ваших слов: «Сталинская тема никуда не ушла, и анализ Сталина и сталинизма представляется мне крайне важным на сегодняшний день. Почему Сталин стал для огромной страны всем, воплощением отцовства, заменой бога? Ведь культ личности создавался не самим предметом культа, а потребностью иметь культ личности, которая сильна до сих пор». Еще о Сталине: «Я не обсуждаю сейчас его моральные качества и бесспорные преступления. Но не обсуждаем же мы моральные качества человека, который взошел на Эверест. А Сталин взошел в абсолютно ледяное пространство, где он совершенно один и откуда ничего нельзя сделать. И доверять никому нельзя. И власти уже никакой, даже над собственным рассудком. Я не оправдываю, не осуждаю, это не мое дело — я изучаю это состояние. Оно ужасно». Как же вы не оправдываете и не осуждаете? Как же это не ваше дело? А чье это дело, если не художника как раз?
С. ЮРСКИЙ: Зрителя. Зрителя, потому что указательный палец я хотел бы с этой фигуры убрать. Чтобы там, в зрительном зале, рождалось в головах понимание, почему сталинизм не ушел вместе со Сталиным. Я жил при сталинизме, как и вы. Это давление мы ощущали, по крайней мере, в последние годы его жизни точно. Но почему оно возникло? И откуда такая любовь к власти? Такой отклик? Не было ли наоборот — Сталин впитывал то, чего желали? Сталинизм, как я полагаю, был исторически подготовлен. Он присутствовал в людях до Сталина.
В. ПОЗНЕР: Вы говорите про Сталина: «Он сейчас козел отпущения. Все свои грехи можно списать на него. А козел отпущения — это ведь священное животное. И Сталина делают священным. Он отражает ужасные чаяния, которые в народе существуют генетически и пробуждены. Он был лишь воплощением этих чаяний ужасных, которые можно назвать сталинизмом, и в какой-то степени он — жертва этого сталинизма, жертва своей же безбожной власти, ибо сама эта власть порождает смерть». Правильно ли я вас понимаю — в сталинизме виноват даже не столько Сталин, сколько народ?
С. ЮРСКИЙ: И тот, и другой. Потому что представить себе, что один человек в одиночку правит не только страной, а полумиром (он имел влияние действительно на полмира) — это унизительно. Народ — мы и я тоже — должен признать, что он этого хотел, терпел, хотя бы понимал, что это не естественно. Большинство ссылается на страх. Но давайте признаемся: для очень многих людей причиной был не только страх (хотя да, ужасный страх являлся тогда чуть не главным принципом жизни), но еще и выгода.
В. ПОЗНЕР: А вера была?
С. ЮРСКИЙ: Вера была. И контрвера была, и в бога вера была, причем идеально чистая, потому что опасная — как у первохристиан. Тогда это было немодно. Но оттуда и вырастали такие люди, как Александр Мень.
В. ПОЗНЕР: Я сейчас делаю документальный фильм о Германии, общаюсь с разными людьми. И один немецкий журналист сказал мне: «Вы знаете, Гитлер и то, что с ним связано, сидит у нас в генах. А у вас в генах сидит Сталин».
С. ЮРСКИЙ: Я с ним не знаком, с этим журналистом, но я с ним согласен.
В. ПОЗНЕР: Вы довольно резко порой высказываетесь по поводу России и россиян. Процитирую: «Россия идет по заданному психологическому коду, и наши люди, мы все — в этом коде. В связи с нынешней открытостью есть теперь некоторая часть молодых людей, которые становятся как бы гражданами мира. Но даже эти сегодняшние молодые люди рано или поздно натыкаются на код, заложенный у них внутри. Код все-таки православно-монархический, код, содержащий в себе мысль, что власть божественна. «Кесарю — кесарево, а богу — Божье» — это не очень подходит для России. В России кесарю — кесарево и кесарю — Божье». Это звучит как приговор вообще.
С. ЮРСКИЙ: Да, это одно из тяжелых моих раздумий. И я, пожалуй, не буду сейчас отказываться от него. Я уже человек возрастной и вижу еще одно закольцевание, знакомое нам. Сколько раз мы встречались с культом личности уже после Сталина — с каждым правителем. Либо культ личности, либо стремление правителя к культу личности, либо стремление большинства граждан иметь культ личности. «Дайте культ личности, тогда будем дальше жить». Словосочетание не употребляется, но эти взаимоотношения низа-верха — они повторяются. И конечно же, когда говорят, что пришли большевики и разрушили страну, а она была такая богатая, такая любящая своих граждан, и граждане ее любили царя, любили правительство и молились за него, — это обман. Великая русская литература девятнадцатого и начала двадцатого веков в полной мере, даже без документов, доказывает нам, что это было крушение уже.
В. ПОЗНЕР: А как вы сегодня оцениваете состояние христианства вообще и православия в частности?
С. ЮРСКИЙ: Мне трудно оценивать. Я человек православный и церковный. И для меня эта тема больная. Потому что когда идет склонение к тому, чтобы сделать страну, я бы сказал, монастырем с монастырским укладом для всех граждан — это неплодотворно. Такое в истории России бывало, бывало и в других странах. В Германии, в частности, в определенный период. Но это скорлупа, из которой ничего не может выйти, пока она либо сама не треснет, либо изнутри не будет взорвана. Ибо вера, христианская и православная вера — это свободное состояние.
В. ПОЗНЕР: Сегодня говорят о некотором кризисе христианства в целом.
С. ЮРСКИЙ: Несомненно. На мой взгляд, правы те люди, которые слишком резко, может быть, но утверждают: христианство — самое великое, что может быть, но оно еще не началось. Если серьезно относиться к евангельскому посланию или к законам Ветхого Завета, то требования к человеку предъявляются очень серьезные. Это прекрасная опора, может быть, для будущего. Но одно дело высыпать зерно в землю, отойти и дать всходить — вот взаимоотношения пастыря и паствы. И другое дело, когда человека сажают в это зерно и еще сыплют сверху — картинки с результатами подобного мы тоже видели.
В. ПОЗНЕР: Вы проводите или видите некоторую параллель, некоторую общность между идеями социализма и христианства?
С. ЮРСКИЙ: Конечно! Прямую. Только это с переворотом. Там все формы взяты, правда, не из самого Иисуса, а из Церкви, которая осуществляла Иисусово учение. Но, вообще говоря, все формы были взяты. Причем, конечно, не из Евангелия, а из Церкви времен царской России, которая, находясь в разных своих внутренних столкновениях, все-таки пришла к некоему церковно-полицейскому варианту.
В. ПОЗНЕР: Что вы сказали бы в ответ на утверждение о том, будто социализм — утопическое учение, поскольку опирается на человека, которого нет, ведь сам человек не таков, он гораздо хуже, и исправить его невозможно; природа человека — зависть, ревность, стяжательство — неизживаема, и поэтому социализм, тем более коммунизм, создать невозможно. Христианство в этом смысле не то же самое? Сегодня, через две тысячи с чем-то лет, человек меньше не убивает, меньше не крадет, меньше не изменяет и так далее. Вы не думаете, что это столь же ошибочно, как и социалистические представления?
С. ЮРСКИЙ: Это схоже, и потому социализм непостижимым образом впился в сознание нашего народа столь быстро — в течение, наверное, трех лет. Церкви рушить стали не приезжие ландскнехты, а русские люди, кресты сбрасывали именно они. И потом это прижилось…
В. ПОЗНЕР: Хочу все-таки эту мысль довести до полного понимания. Социализм провалился, потому что был построен на ложном представлении о том, кто есть человек. Можно ли сказать, что христианство тоже провалится когда-нибудь, потому что держится на ложном представлении о том, кто есть человек?
С. ЮРСКИЙ: Оно основано на идеальном представлении — так же, как и социализм. Доказательства того или другого нужно ждать, полагаю, много лет спустя после нашей с вами жизни.
В. ПОЗНЕР: Но это не заставляет вас отказаться от веры?
С. ЮРСКИЙ: Нет. Я и к социализму отношусь как к очень благотворному явлению. Он и был одно время благотворным, он побуждал людей к действию, к творчеству. Нельзя думать, что все достижения двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых годов… Хотя в пятидесятых уже страшное было что-то, это само себя стало изживать, полностью выйдя за пределы чувства меры…
В. ПОЗНЕР: Смотрите, есть учение социализма — и есть партия, есть учение религиозное — и есть Церковь. Вы разделяете эти понятия?
С. ЮРСКИЙ: Партия также всегда притворялась религиозным учением, только называлось это иначе. Молились на другое. Но это, конечно, стремление к недостижимому идеалу. Видимо, оно заложено в человеческой природе.
В. ПОЗНЕР: Другая важная тема для вас — интеллигенция. Вы говорите об интеллигенции как о сугубо русском явлении, что истинно, конечно же. Ваши слова: «Я принадлежу к определенной прослойке населения, которая называлась «интеллигенцией» (прошедшее время). Принадлежу к ней наследственно в нескольких поколениях и потому, разглядывая проблему изнутри, полагаю, что интеллигенции в понимании и XIX, и XX веков больше нет». Далее вы говорите: «Философ-эмигрант Федотов утверждал: интеллигенция родилась в тот момент, когда закрыл глаза Пушкин. И эта прослойка напоминала, что не все в порядке в обществе и надо об этом подумать. Именно такие люди являются бродильным элементом, который позволяет обществу быть живым, не окостенеть. Интеллигенция как слой сегодня рухнула, но ее надо возрождать. Это смазочный материал между разными классами и социальными группами, его надо возрождать, потому что без этой смазки скребет и могут зубцы поломаться». Вопрос: вы согласны с тем, что интеллигенция создавалась, как алмаз, в результате колоссального давления? И что если ее уничтожили (так случилось), то она не может возродиться, ушла навсегда?
С. ЮРСКИЙ: Я думаю, что она и не возродится. Просто это будет что-то другое. Я сейчас с большим интересом читаю книгу Ходорковского «Тюрьма и воля» и стараюсь понять: этого человека с высшим образованием, достигшего колоссальных успехов в области финансов и прочем, — можно ли его назвать интеллигентом? Нет, он не интеллигент. Да он и сам, анализируя себя, говорит: «Я не оттуда…» И та прослойка, которой больше нет, — она ушла совсем. Но это не значит, что не возникнет нечто совершенно новое. А как мы это назовем, пока не знаю.
В. ПОЗНЕР: Посмотрим… Мой следующий вопрос связан с таким вашим высказыванием: «Людей, которые что-то делали бы и, напротив, воспринимали бы, почти не осталось. Общество на девять десятых состоит из посредников, ничего не производящих. Между мной и зрителем стоят они же. И им лучше известно, что востребовано, а что нет, у чего будет прокат, а что обречено. И потому я не знаю, что делать. И кстати, могу уже себе позволить ничего не делать. И когда окончательно перестану слышать подсказки внутреннего голоса, честно замолчу». Хочу вас спросить: как поживает ваш внутренний голос? Вы его слышите?
С. ЮРСКИЙ: Он мне подсказал человека, личность, по биографии которого (даже не по биографии — в духе которого) я хотел бы еще сделать спектакль, и большой спектакль. Это Шагал. Голос есть, но осуществлять его подсказки очень трудно, потому что подобным идеям не доверяют, и мне очень сложно все организовать. Но Шагал — тоже одиночка, который никогда не входил ни в какую корпорацию художников. Он голодал, потом взошел на вершину благополучия, однако ни к кому так и не присоединился.
В. ПОЗНЕР: Марсель Пруст также хотел бы задать вам несколько вопросов… Какую черту вы более всего не любите в себе?
С. ЮРСКИЙ: Перфекционизм, то есть желание все сделать идеально, которое переходит постепенно в занудство. Всех раздражает, меня тоже.
В. ПОЗНЕР: Когда и где вы были более всего счастливы?
С. ЮРСКИЙ: Вы знаете, в девяностые годы. Не по месту, а по времени.
В. ПОЗНЕР: Если бы вам было дано вернуться после смерти, то кем вы хотели бы быть?
С. ЮРСКИЙ: Я потомственный актер. Если, конечно, театр сохранится. Думаю, что вместе с интеллигенцией исчезнет.
В. ПОЗНЕР: Какой литературный герой, если вообще есть такой, вам ближе всего по духу?
С. ЮРСКИЙ: Комбинация. Но я бы сказал так: все-таки воображаемый Пушкин. Не настоящий — с настоящим я испугался бы встретиться и заговорить. А воображаемый, такой, каким мы видим его, потому что это просто счастье смотреть: «Ой, это ж надо!»
В. ПОЗНЕР: А кто ваши герои в реальной жизни? Какие люди для вас являются героями? Таковые есть?
С. ЮРСКИЙ: Да, их очень много. Потому что я влюблялся в тех, кто делает открытия, я читал книжки Даниила Данина про Бора, про всех этих ученых. Может быть, он их тоже отчасти сочинял, но они были. Я читал про художников, и, может быть, это были воображаемые личности — сейчас все выясняют, что было на самом деле…
В. ПОЗНЕР: О чем вы больше всего сожалеете?
С. ЮРСКИЙ: Грех мне говорить, что я о чем-то сожалею, потому что судьба, лишив меня довольно многого, подарила, пожалуй, еще больше, хотя бы мой нынешний возраст и то, что я все еще действующее лицо.
В. ПОЗНЕР: У вас есть любимое слово?
С. ЮРСКИЙ: Не знаю…
В. ПОЗНЕР: А нелюбимое? Я, например, не люблю слово «никогда». А вы?
С. ЮРСКИЙ: Это целая философия. И я соглашусь с вами.
В. ПОЗНЕР: Что вы считаете своей главной слабостью?
С. ЮРСКИЙ: Тот же перфекционизм. Омерзительно — все сделать наилучшим образом.
В. ПОЗНЕР: Оказавшись перед богом, что вы ему скажете?
С. ЮРСКИЙ: «Прости, Господи».
СЕРГЕЙ ЮРСКИЙ
18.11.2012
Актер — всегда актер. Он всегда играет, всегда. В хорошем ли он настроении, в плохом ли — значения не имеет. Уж так он устроен, он иначе не может. А вот артист — дело другое. Артист — это художник, творец.
— Как же так, — возразите вы мне, — как же так, уважаемый Владимир Владимирович, вы что же, считаете, что актер — не художник, не творец?
Да, я так считаю. Актер выполняет указания режиссера. Исполняет по-разному, иногда плохо, иногда хорошо, порой гениально. Но исполняет. Когда же актер становится артистом, он в этот момент становится и художником, потому что он создает.
Сергей Юрский — артист. Сергей Юрский — художник.
И поэтому он одинок. Он так и говорит: «Я пришел в большое одиночество». Вслушайтесь. Разве можно по-русски прийти в одиночество? Ведь одиночество не место, не пункт назначения. Но это же состояние, и с точки зрения норм русского языка вполне можно прийти в какое-то состояние, не так ли? Да и потом, прелесть языка заключается, в частности, в том, что он открыт для нововведений.
Сергей Юрский не только пришел в одиночество, он пришел в БОЛЬШОЕ одиночество. А такое возможно? Разве одиночество имеет размеры? Для людей, мыслящих плоско и просто, — нет, не имеет. А для художника…
— Сейчас не время Бендера (которого он страстно любит, как и я, имя которого он произносит с лучезарной улыбкой и сияющими глазами), сейчас время… фонтанов.
Каких таких фонтанов? А денежных. Нефтяных. И вообще, эгоизм — знамя нашего времени. Вот так-то.
Разговаривал я с Юрским, то и дело ловя себя на мысли о том, что мы очень похожи. Нет, не внешне, конечно. По ощущениям и оценкам. Например, в печальной уверенности, что интеллигенции в России больше нет и не будет. Или в том, что искусство не может угождать и оставаться при этом искусством.
Были высказывания для меня неожиданные, заставлявшие меня задуматься. Юрский спрашивает: почему сталинизм не ушел вместе со Сталиным? И отвечает: потому что сталинизм был в людях до Сталина, Сталин был лишь чаянием того, что сидит в русском человеке, нашим людям надо, чтобы был культ личности.
Но если это так, если это есть неотъемлемая часть русской натуры, то что сулит нам будущее?
Я вспоминаю «Дракона» Евгения Шварца и спор между Драконом и Ланцелотом перед тем, как они должны сразиться:
«ДРАКОН: А это что за тазик на полу?
ЛАНЦЕЛОТ: Оружие.
ДРАКОН: Это мои додумались?
ЛАНЦЕЛОТ: Они.
ДРАКОН: Вот безобразники. Обидно небось?
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Вранье. У меня холодная кровь, но даже я обиделся бы. Страшно вам?
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Вранье, вранье. Мои люди очень страшные. Таких больше нигде не найдешь. Моя работа. Я их кроил.
ЛАНЦЕЛОТ: И все-таки они люди.
ДРАКОН: Это снаружи.
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Если бы ты увидел их души — ох, задрожал бы.
ЛАНЦЕЛОТ: Нет.
ДРАКОН: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души… Дырявые души, продажные души, прожженные души, мертвые души. Нет, нет, жалко, что они невидимы.»
Понятно же кого имеет в виду Шварц, говоря устами Дракона об искалеченных душах, понятно, над какой-какой страной (городом) Дракон царствует, да Дракон, понятно, вовсе не дракон в триста лет татаро-монгольского ига, помноженные на Ивана Грозного с его опричниной, подытоженные Сталиным.
Освободившись от Дракона, убитого Ланцелотом, думаете, горожане воспряли, кинулись в объятия демократии и свободы? Как бы не так! Они стали жертвой мелких подлецов, бургомистра и его сына Генриха; если Дракон-то был Драконом, могучим, страшным, внушающим ужас, то пришедшие ему на смену руководители просто омерзительны, мелочны, злобивы и ничтожны.
Искалеченные души остаются искалеченными, их нельзя «починить». Должны вместо них родиться души другие, пусть унаследовавшие некоторые недуги своих родителей, но никем не разорванные. А у них родятся еще души, почти или совсем здоровые. И все это требует времени.
Не дождаться Сергею Юрскому.
Поэтому-то он и пришел в большое одиночество.
И я с ним.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.