Если завтра война

Если завтра война

Задача государства — распространить свое влияние на общество абсолютно. Задача общества — освободиться от влияния государства.

Пока ни общество, ни государство не могут обходиться друг без друга. Государство необходимо нам для предоставления трех продуктов — безопасности, права, свободы. Общество необходимо государству для обеспечения функционирования.

Это теорема.

В СССР у нас главенствовало государство, человек существовал только ради него. Этот путь оказался тупиковым, что и доказала история, закончив его развалом империи.

Но и полной анархии в социуме также быть не может. Это неизбежно приведет к хаосу.

Развития могут достичь только те цивилизации, где найдено наиболее приемлемое равновесие между государством и обществом — то есть между правами и обязанностями. Общество поступается своими свободами ради обеспечения безопасности и предоставляет государству преференции в виде узаконенного насилия.

Это решение.

Временами интересы государства и общества совпадают. Так случается, например, во время войны.

За прошедшие 15 лет старую систему ценностей мы уничтожили полностью, но выстроить новую пока не успели. Однако понятие «вероятного противника» никто не отменял. Время мировых войн прошло, мы входим в эпоху войн локализованных, вялотекущих, но идущих постоянно. И отстаивать свою страну, как ни крути, тоже надо постоянно. В этом интересы государства и общества должны совпадать.

Однако в наше безыдеальное время «профессия Родину защищать» особой популярностью не пользуется. Сегодня вроде бы каждый сам по себе.

В связи с этим мы задались вопросом — если завтра война, то найдутся ли те, кто готов взять в руки оружие? Остались ли еще люди, готовые поступиться своими правами ради своих обязанностей, или сегодня уже окончательно каждый сам по себе и мы из одного тупикового пути шагнули сразу в другой, резко развернувшись на 180 градусов?

Оказалось, что все не так уж и плохо. И хотя доверие к государству в обществе сегодня сильно подорвано — оно само нивелировало этот посыл — люди научились разделять мух и котлет и отделять власть от страны. И тех, кто готов свою страну защищать, оказывается, совсем не так уж мало.

И еще один интересный момент: патриотизм не имеет никакого отношения к благосостоянию. Люди готовы стать на защиту своей страны независимо от материального положения, рода деятельности и образа жизни.

Мы выделили пять типажей, которые нам показались наиболее типичными, хотя их, конечно же, намного больше.

Просто наши герои — еще и личности сами по себе. У каждого из них есть история.

Идейный.

Таких людей немного. Количество их во всем мире примерно одинаково — процентов пять, десять… Но именно они задают человечеству вектор движения.

Илья Плеханов родился в 1977 году в Новосибирском Академгородке. Родом из интеллигентной семьи — отец занимался математикой, впоследствии стал офицером КГБ, мама преподавала в Университете. Учился в Москве, в элитной школе в Георгиевском переулке (сразу за Госдумой) на гида-переводчика. В программе были такие предметы, как архитектура, история искусств, история религии. А также языки: английский, итальянский, шведский.

Долгое время жил в Австралии, где закончил университет Нового Южного Уэльса со степенью бакалавра экономики и информационных систем. Был твердым миддл-ап классом. В год зарабатывал около ста тысяч, мог спокойно при желании купить себе яхту или вертолет.

В 95-ом году все бросил и уехал добровольцем в Югославию. В 2000-м вернулся в Россию.

— Мне было четырнадцать лет, когда мы эмигрировали. Империя развалилась, в стране начался бардак, отец посчитал невозможным оставаться на службе и уволился. Начало девяностых, зарплаты никакой. Подрабатывали с ним дворниками, строителями. Были моменты, когда реально голодали, только крупа и вода. У отца уже было имя в науке, он подал заявление в несколько стран на эмиграцию и из Австралии сразу пришел вызов.

Приехали. Дали нам временное жилье в мусульманском районе, напротив мечети. Я родом из СССР, все люди — братья, полный интернационал. У меня в друзьях — евреи, татары, поляки, кого только не было… А тут на второй день нас повезли в лагерь для детей-эмигрантов. Спецзаведение такое за колючей проволокой и с собаками, где проходят тесты на уровень образования и язык. Я оказался единственным белым, и единственным немусульманином. С дурацкой улыбкой нагло пошел на «камчатку», подвинул кого-то — самоутверждаться-то надо. Мне первый вопрос — откуда? Я говорю: «Советский Союз». «Советский Союз? А мы — из Афганистана». И смотрю, двое-трое поднимаются явно приложиться.

После изучения икон Андрея Рублева, фресок и творчества Тарковского… Интернационализм, в общем, уже на второй день дал трещину в моем сознании.

Сразу прошел слух, что я красный коммунист. Через три часа были первые попытки меня убить. Это уже серьезно. Опять то ли афганцы, то ли еще мы где-то мусульман притесняли, я так и не понял. Мне объяснили доходчиво, что есть «Большой Шайтан» — США, и «Малый Шайтан» — СССР. И я, как представитель малого шайтанизма, подлежал уничтожению. Какие-то пацаны из Бейрута с криками «Аллах Акбар» пытались замочить подлого христианина, хотя я и не знал тогда, что христианство — моя религия. Первые дни, это были драки нон-стоп. За меня вписывались вьетнамцы с криками «они нам помогали», какие-то партизаны Сальвадора, арабы непонятные…

В этом лагере меня не убили только потому, что там были сербы. Они подошли ко мне сами, сказали: брат, славянин, православный, говоришь по-русски. И как только я стал в славянской банде, меня перестали прессовать. Мир тогда для меня четко поляризовался. Я понял, что я, прежде всего, русский человек. Чего я не знал раньше — историю России, веру, свои славянские корни, все это узнавал через сербов. Они открыли мне мой же мир. Странное было время. Я, не принадлежа ни к какой культуре, вдруг обрел в этом жестком лагере свои тысячелетние корни.

— Почему ты поехал в Югославию?

— Война в Югославии была для меня, прежде всего, войной с моей культурой, с той цивилизацией, к которой принадлежал я. Столкновение миров — туда ехали люди с обеих сторон. Это был исключительно мой выбор. Никто меня не вербовал, никто мне вообще не говорил ни слова на эту тему. Ни о каком наемничестве и речи быть не может. При моей зарплате в десятки и десятки тысяч — просто смешно обсуждать. Как бы пафосно это не звучало, я защищал Россию. Потому что все, что происходило в России, происходило и в Югославии, только в ускоренном темпе.

Доля романтики была, конечно, чего там, но выбор был сознательным. Я уехал туда сразу после выпускного. Представь, дорогая школа, лимузины, яхты, салют… Через несколько дней я уже на войне.

Вся передряга была в Республике Сербская Краина, это сербские земли, которые при Тито административно отошли Хорватии. Как у нас Крым Украине. Но я в эти тонкости не вникал. В моем представлении это не было войной этносов и религий, это потом я понял, что там к чему, а тогда мыслил глобальнее. Югославия для меня стала западным форпостом России, это реально была точка столкновения цивилизаций. На южный фронт, в Чечню, где были мои одноклассники, я не попал, попал на западный.

Бои четвертого-восьмого августа 95-го, когда потеряли территорию, когда миллион беженцев как корова языком слизала… Это была самая масштабная войсковая операция после Второй Мировой. Четыре дня тяжелых боев, отступление само по себе… Выдавили сербов полностью из Краины. Кто в плен попал, кто погиб, кто исчез. Восьмого августа Хорватия объявила, что выиграла эту кампанию и границу с Республикой Сербской переходить не стала.

Все это произошло в моей жизни за неделю-полторы. Отсутствовал всего ничего. Никто и не знал даже, что я там был. Родителям сказал, что с друзьями в поход ушел, друзьям — что медитировал в горах. В себя пришёл, голову восстановил и в ноябре поступил в университет.

В 99-ом уже официально записался добровольцем — в случае, если НАТО начнет сухопутную операцию. Но когда посмотрел списки, оказалось, что из пятидесяти добровольцев только трое сербы. Я так прикинул — ребят, ваши же дома горят, чего вы… Это сильно подорвало мое желание отдавать жизнь за «братушек».

Короче, вернулся я в Россию. Зачем? Ответов много. Основной — иррациональный. Я просто люблю Россию. Люблю мою Родину. Я объездил пол-Земли. Видел мир. Пощупал его, потрогал. И он оказался не такой, как я представлял. И не такой, каким бы я его хотел видеть. Я не говорю что остальные — плохие, нет. Но это совершенно другой мир, совершенно. Чужая орбита. У людей нет никаких общечеловеческих объединяющих ценностей, все это не правда. Мы разные.

А здесь — мой дом. Вне России я материальную свою жизнь прожил — да, я мог еще лет десять поработать, и затем, посасывая сигару, тусовать на Бали. Но я хочу по-другому жить. Я хочу жить по-честному. Мне хотелось сюда и опыт свой принести — не надо благолепствовать перед заграницей. Мы настолько глубже того мира! Просто удивительно, насколько мы красивые, сильные, духовные люди. Лучшая жизнь — не там. Она здесь. И если ты спросишь, готов ли я воевать за неё, то я отвечу — да. Не за нынешний режим, не за власть, а за наших простых людей, землю и наше небо. Как мои предки в 1914-м и 1941-м.

Призывник.

Это категория людей, которые двигать мир и не стремятся. Они просто хотят жить в свое удовольствие, особо не задумываясь о «геополитике» или чем-либо еще, и составляют большинство населения, средний его слой. Патриотизм, долг, честь и Родина — слова не из их круга общения. И тем не менее…

Дмиртию Шейнину восемнадцать. Призывник. Собирается в армию. Говорить о том, что идет только потому, что хочет, считает, что так правильно, будет неправдой. Плыл по течению, проворонил институт и доплыл до военкомата. Поэтому теперь без вариантов — служить. А отмазываться ему не разрешает отец.

Шейнин-старший прошел Афган, воевал в десантуре на Алихейле. Сейчас добился очень высокого положения, является руководителем программы «Времена» на Первом канале — фактически вторым человеком после Владимира Познера. Он сделал себя сам, то, что называется «селф-мейд мэн». Когда вы включаете телевизор в пятницу вечером, это его работа.

Казалось бы, журналисту такого уровня и такого влияния отмазать сына от армии элементарно, тем более что он сам испытал все её прелести на собственной шкуре.

И тем не менее Шейнин-младший идет служить. Очень и очень необычно с точки зрения нашего времени.

Хотя, с точки зрения морали, наверное, все нормально.

Однако у Димы есть свои взгляды на этот вопрос.

— Почему ты решил идти в армию?

— Да я особо-то и не решал. Просто выбора нет. В институт не успел, потому что раньше было время — ну, думаю, ладно, еще месяцок посижу, в компьютер поиграю. Доигрался, короче…

— А отмазываться?

— Я никогда не думал об этом. Да и вариантов нет, если честно. Я когда год назад проходил медкомиссию, то выяснилось, что полностью здоров. Так что по здоровью отмазываться нечем. А за деньги отец сказал, что отмазывать меня не будет. Хочет, чтобы у меня своя голова на плечах была. Правильно, в общем-то. Если бы сам заработал — тогда, пожалуйста. Но даже если бы и были деньги, отмазываться я бы все равно не стал. Как-то это не то… С одной стороны, и полтора года жизни тратить не хочется, с другой стороны и ущербным быть не хочется. Если бы в институт поступил, другое дело, но сейчас время уже упущено.

— У тебя отец воевал. Что ты знаешь про армию?

— Я читал его рассказы. Все что я знаю про армию, про войну, я знаю из них. Страшно, конечно. И дедовщина, и что бить будут. К тому же сейчас я попадаю в первый призыв на полтора года, естественно, по отношению к нам дедовщина будет жестче. Но я морально готов к этому. Хотя у меня вот друг служит, где-то в Серпухове, рассказывает, что у них там пионерлагерь — не бьют, ничего. У него только положительные эмоции.

— А кем ты хочешь вообще стать по жизни?

— Если бы я знал ответ на этот вопрос, я бы сейчас в институте учился бы.

— Ты как оцениваешь свое материальное положение — бедный, богатый, средний класс?

— Средний класс, наверное. Все что мне нужно, у меня есть. Я благоустроен в жизни.

— В твоей среде армия наверняка не пользуется популярностью. У тебя нет чувства исключительности — что никто не служит, а ты пойдешь?

— Нет, нету. Я же не один пойду, еще мои знакомые тоже пойдут служить. Несколько человек.

— Ты считаешь, что будешь отдавать долг Родине?

— Нет, не считаю. Просто надо идти — воинская повинность, и приходится идти. Я бы может, и хотел бы служить в армии, но не в такой, как сейчас. Армия должна быть профессиональной, чтобы там служили те, кому это нравится и кому хочется. А не хрен знает чем заниматься. Полная фигня. Мне армия ничего не даст, это потерянные полтора года будут.

— В Чечню не боишься попасть?

— Нет. Туда ведь срочников не отправляют…

— Ну, это ты так думаешь… А если б отправляли?

— Повоевать, может, и хотелось бы. Но не в Чечне. Это не война, это непонятно что, недоразумение какое-то. Зачем туда пацанов восемнадцатилетних отправлять? Я в Чечне не хотел бы воевать.

— А если представить такую ситуацию, что у нас сейчас началась война, типа Второй мировой, ты учишься в институте и у тебя есть все возможности откоса — тогда что? Пошел бы?

— Конечно. Может, это и глупо звучит, но я патриот, я люблю свою страну, и если вдруг на нас кто-то нападет, я сразу же пойду в армию. И все, с кем я близко общаюсь — тоже пойдут. Большинство, девяносто процентов, отмазываться бы не стали. Мы с друзьями не говорим об этом, не говорим, что вот, мы такие патриоты, но если что-то случится, в стороне оставаться не будем. Я могу за них это сказать, я в этом уверен. В любом случае, пойдешь ведь защищать не какую-то абстрактную Родину, а себя, своих близких, свою землю.

— То есть получается, что сам ты в армию идти не хочешь, но пойдешь, потому что отмазываться не хочется еще больше. Но если бы началась война, то ты пошел бы по любому, правильно?

— Да. Потому что тогда это действительно был бы долг перед Родиной. Я бы защищал себя, своих близких. И все мои знакомые также.

ЗЫ: На следующий день после этого разговора за Дмитрием пришли двое с милицией и увезли его на Угрешку. Почему было применено насилие, не понятно — парень не бегал, косить не собирался, сидел, ждал вызова. Видимо, просто по привычке. Как бы там ни было, сейчас Дмитрий Шейнин находится на Московском сборном пункте. В общем, не плачь, девчонка, пройдут дожди…

Профессионал.

Михаил — человек уникальной судьбы. Солдатом срочной службы воевал в Афганистане, в спецназе ВДВ. Затем застал Таджикистан. С развалом Союза уволился из армии, работал в службе безопасности авиаперевозок, объездил полмира — российские компании тогда стали активно осваивать Запад, Ближний Восток, Африку. Служил в Израильской армии, четыре раза воевал в Ираке в американской армии. Гражданин США.

Недавно вернулся на Родину.

У него все хорошо. Есть семья, двое сыновей, свой дом в Подмосковье, в котором вместе с ним живут и его друзья-сослуживцы. Что-то типа пункта постоянной дислокации его группы. Занимается бизнесом, создает свою организацию ветераном Миротворческих миссий, и постоянно находится в режиме «стенд-бай».

Своего настоящего имени он просил не называть. Выполняем его просьбу. Михаил — это псевдоним.

— Как ты попал в Ирак?

— В девяностых уволился со службы, работал в системе безопасности авиаперевозок. Мотался по миру… Если помнишь, тогда же все в Америку ломились, получать вид на жительство. А мы туда летали по работе. Ну и написали заявление в корпус морской пехоты. Официально у них иностранного легиона нет, но есть наборы под что-то. США еще до 11 сентября довольно активно использовало выходцев из третьих стран, хотя это нигде это не афишировалось. В тот момент их интересовал Афган — в частности, Кандагар. Нам было все равно куда, лишь бы грин-карту получить. Но затея эта повисла, никакого гражданства не дали. То языка не хватает, то того, то сего. Они там все нежные, не говорят прямо: «пошел на фиг, ты дебил». Говорят — мы с вами свяжемся. Полгода проходит, год… Понятно, пролетели.

Вернулись в грузоперевозки. И в Африке познакомились с одним американцем, бывшим морским пехотинцем. Этот человек занимался набором в Югославию, в международные полицейские силы. Сидел раньше в Домодедово, был такой «Домодедово-центр». В Москве пересеклись, он дал телефон и предложил прилететь в Италию, там поговорить уже конкретно. Поехал наш товарищ, мы передали с ним документы. В Италии этот амер поставил вопрос: если скажут прилететь за свой счет в какую-то страну и там пройти интервью, вы согласны? Мы согласились. А те, кто говорил: нет, у меня вообще денег нет, тех отфутболивали. Через какое-то время — вызов в консульство…

— То есть, это все было официально?

— А как тут сказать: официально, неофициально? С нашей стороны всем до балды было, что происходит. Россия вся под управлением была: что оттуда скажут, то и делалось. Вербовочные центры были не только в Москве — и в Саратове, и в Смоленске. Об этом все знали. Моих товарищей, например, собирали в Италии, в Римини, под табло на вокзале. Сажали в грузовик и отправляли на военную базу. В итоге все-равно все попадали в Бахрейн, там основной вербовочный лагерь и учебный центр подготовки. Оттуда потом в Калифорнию.

Но я не думал, что из этого что-то получится. Это на несколько лет все растянулось. То письма по электронной почте приходят. То какие-то звонки, что-то уточняют. Мужик какой-то позвонил: по-английски с ним поговорить. Какую-то фигню поспрашивал, я какую-то фигню ответил. Он про меня подумал — дебил, я про него.

Первое конкретное собеседование было в Джексон-Вилле штат Флорида, потом в Арабских Эмиратах, в Дубаи. Потом Бахрейн. Там месяц физподготовки и проверки на коммуникабельность. Отбор был довольно жесткий. Это сейчас набирают всех подряд, даже если английского почти не знаешь; а тогда отсев большой был.

Я попал в соединение, которое было расформировано после первой иракской войны. Но в связи с тем, что я уехал после второго месяца, в академии здесь учился, то с Афганом пролетел, ребят без меня отправили. В Кандагар, в Шиндант и в Мазар-и-Шариф. В Мазар-и-Шаирифе погиб у нас парень. А меня распределили в подразделение, которое отправляли в Ирак. Перебросили в провинцию Анбар. Это был уже 2003-й, уже Багдад был взят.

— Ты служил именно в американской армии? Не ООН, не миротворцы, а именно армия США?

— Корпус морской пехоты. USMC.

— Служили вместе с американцами, или это было отдельное славянское подразделение?

— Официально мы иностранным легионом не считались, хотя, в принципе, можно было и так назвать. Это пятнадцатый юнит, он был реанимирован военизированной миграционной службой, я уж забыл, как она правильно называется. В основном там были те, кто когда-то подавал на вид на жительство и проходил где-то там в списках. Русские, евреи, хорваты, белорусы, латинос. Прибалтов много. У них в морской пехоте это общепринято — хочешь, можешь подать заяву, а там тебя будут рассматривать.

— У тебя гражданство уже было на тот момент?

— Нет.

— Кем ты служил?

— Командиром отделения обеспечения. У них первыми идут штурмовые подразделения, спецназ. Если они натыкаются на сопротивление, сразу вызывают авиацию. Ну, примерно, как наши в Афгане. А мы шли за ними. Второй эшелон. Батальон, к которому я был приписан, с бритишами входил в Умм-Каср. Этот батальон обеспечил прорыв. У иракцев продажное, конечно, все было, те гвардейцы, которые там стояли, долго бы не продержались, но сутки там шла натуральная война.

— Вернемся к тебе.

— В 2004-ом началась партизанская война — захватить-то страну захватили, а её же еще удержать надо. Пошли волнения в Эль-Наджафе и Кербелле — у мусульман это второе место после Мекки, а для шиитов вообще первое, там, говорят, находился Эдемский сад. Огромный регион страны практически вышел из-под контроля. Сформировалась шиитская «Армия Махди», которую америкосы сначала поддержали, а потом с ней же и воевали. Они думали поставить гарнизоны, назначить в городах наместников и отойти на второй план. А наместников этих стали резать, города вышли из-под управления. Образовались два очага, где началось рубилово, никакие конвои не проходят, посты вырезаются. Плюс политика — Садам исламистам воли не давал, старался в этом регионе светскую власть поддерживать. Его свержение тут же развязало руки «борцам за веру», те стали резать суннитов. И вот с апреля и до августа, пока Ас-Садра не заперли в мечети, шла война. Этот промежуток времени был самым напряженным.

— Ты его захватил?

— Да. Однажды заходим колонной в кишлак. Оттуда: ба-бах! — РПГ. Граната чиркнула по «Хаммеру» и отскочила. Сверху пулеметчик сидит, трещит что-то непонятное, у него английский тоже не родной. Но вовремя сориентировался. Я хорошо помню — из кишлака начался огонь, и он разворачивает свой пулемет, «Браунинг», типа нашего КПВТ, и начинает фигачить туда. Глинобитные домики разносит в пыль. И я вижу, как оттуда выскакивает человек, пытается убежать, но ему просто отрывает ногу. Мне показалось, он каким-то образом еще на одной ноге пытался бежать. А потом уж песок только столбами…

— Сколько всего ты был в Ираке?

— Пять. После ранения меня уволили из морпехов и я ездил уже и в качестве телохранителя в британском ЧОПе, и в русской миссии. Жаль, что руководители российских компаний мало использовали людей вроде меня. У нас же есть опыт. На Востоке вообще, а в Ираке особенно, все продается. В том числе и жизнь. Может, и вычурно звучит, но удалось бы избежать тех жертв, что были.

— Михаил, скажи… Вот, ты гражданин Америки. Насколько я знаю, при принятии гражданства подписывают бумаги, что-то типа: в случае конфликта сторон я обязуюсь принять сторону Америки и забыть про свою прошлую родину. Если представить, что начнется третья мировая, ты выполнишь это обязательство?

— Нет, конечно. У меня такого вопроса даже и не было никогда. Я не воспринимаю ту страну, как свою, хотя у меня и есть дом во Флориде. Оцениваю это просто как приключение. Возможность была поездить — я и поездил. Хотелось посмотреть, что такое американская армия, посмотрел. Хотелось посмотреть, что такое израильская армия, посмотрел. У меня в жизни все сложилось — я послужил и там, и там. Это можно рассматривать как твои журналистские поездки, но никоим образом я Америку как Родину не рассматриваю. У меня Родина здесь. Здесь друзья, русский для меня родной. Таким людям, как я, видимо, нужно специально сунуться туда, чтобы понять, где твое место. Я просто лишний раз убедился, что никогда не буду человеком без Родины. Кто-то может расценивать, что я продал страну, его дело.

— Наемник?

— Кто как называет. Отношение скорее негативное. Все же сейчас «патриоты». Америка два года назад была нашим главным другом, а теперь же она наш главный враг! Я устал уже что-то доказывать. Люди становятся профессионалами, выбирают себе такую судьбу, потом их государство кидает, хотя они воевали за него и в Афгане, и в Чечне. Ну и? Что еще делать? Если мы ничего больше не умеем? Мы же не идем против России. А какими путями ты цели достигаешь — ты ведь не воруешь, не грабишь… Сейчас вот наши энергетики в Харте выиграли большой тендер. Будут восстанавливать энергосистему в «суннитском треугольнике». Документы все подписаны, Международный банк должен начать денежные транши переводить. Их охранять надо?

— А ты сам себя как ощущаешь — наемник, профессионал, авантюрист?

— Да черт его знает. Когда доходит до дела, Родина становится расплывчатым понятием. Это потом можно говорить: они сражались за Родину, и так оно и будет на самом деле, но в тот момент каждый воюет за себя и за того, кто рядом. Все просто: вот враги, вот друзья. Ты дерешься, потому что тебе надо победить, потому что ты оказался в этой ситуации. А влезть в неё… Я бы назвал это — ощущение жизни. Вот таким странным способом. Там включаются другие ценности — и не самые плохие, надо сказать. Отношение к тебе твоих товарищей и, самое главное — твоих врагов. Вот этот контраст дает жизненную силу. Это как наркотик. Я видел человека, который потерял ногу — приехал на чужую землю, на чужую войну, остался без ноги, но если бы суждено было повторить, он бы для себя другого не желал. Те, кто это чувствовал, меня поймут. Кто нет, могут назвать идиотом. Каждому свое.

— Так за что ты воевал в Ираке?

— Сначала считал, что это было правильно. Вот эти угрюмые парни, курды, которые там сорок лет воюют и для них Саддам — вражина лютая. Заходишь в Курдистан, и тебя уважают просто за то, что ты здесь. А если еще пару курдских слов знаешь, вообще лучший друг. Я чувствовал, что я там был нужен. Но сейчас мнение изменилось. Ну, например, бой вот был один. Нам танк придан…ну, в общем, если реально на вещи посмотреть, там два-три боевика было, а расфигачили пол кишлака. Или вот еще… не знаю, стоит ли об этом говорить… для меня это трагедия… Короче, колонна попадает в засаду, наша задача — вывести их из-под огня. Мы высаживаемся, пробираемся к дувалу. Завязалась перестрелка. И работает пулемет из окна. Товарищ меня прикрывает, я пробираюсь под самую стену. И тут в наушниках слышу: «Отходить». Мне отходить — стопудово попадаю под огонь. Да и сил уже не хватит. Любой солдат на моем месте так бы и поступил, как учили. Я кидаю туда гранату. Итог: два трупа. Мужик и мальчик. Тринадцать лет где-то. Этот моджахед взял с собой сына, из пулемета пострелять. У них тринадцать-четырнадцать лет уже воин считается… Много таких инцидентов было. Зачистка кишлака, стоит солдат, на него выходят двое с «калашниковыми», он их автоматически расстрелял. Оказалось, подростки, автоматы нашли просто.

— У тебя не клинит башню, из-за того, что ты на чужой войне…

— У меня сын недавно сильно болел, я начал задумываться — а не наказание ли это? Стало тяжело выходить с возрастом. Но надо уметь не зацикливаться. Человек это совокупность психонервического вещества, и основная подоплека его поступков — психика. И если ты ей управляешь, ты можешь делать многие вещи. Поэтому сначала должна быть мотивация вхождения в ситуацию, а затем мотивация выхода. Нужно уметь войти в воду, и нужно уметь из неё выйти. И если ты не научился плавать, то войдешь один раз. Уносит кукушку у тех людей, которых к этому не подготовили.

— В мире сейчас Америка в Ираке расценивается как агрессор.

— Лирика. А кто мы были в Афгане? Как и в Чечне. Там тоже разносили деревни только в путь. Группу Ульмана взять — мирные жители, не мирные жители, как определить? Понятно, что самое простое — это Великая Отечественная. Черное и белое. И то — у Прибалтики сейчас своя правда, у нас своя.

— А в Чечне не было желания повоевать?

— Честно говоря, я не понял той войны. На Ближнем Востоке я пересекался со многими чеченцами. В одной компании работал парень из Грозного, Мага. Мы с ним дружили, у него брат воевал в Афгане, в Логаре, в одно и то же время в операциях участвовали. Мы друг другу «бача» говорили. А возьми солдата нашего, с этой войны, он для него враг. И по другому быть не может… В Ираке с чеченскими боевиками встречались и стреляли в друг друга. У тех своя правда, у нас своя. Рано или поздно, но черта ляжет…

— Человек-война, это про тебя?

— Ну, может быть… Не знаю. Я вот сейчас в гражданскую жизнь окунулся, бизнесом занялся — и как-то это на второй план отошло. Даже не то что на второй план, я сейчас на распутье — с одной стороны, вроде бы, и еще съездил, а с другой стороны, ставить на карту семейную жизнь, опять её разрушать, не хочется.

— Ладно, с третьей мировой все понятно. А если Россия введет войска, ну скажем, а в какую-то третью страну, совсем чужую, типа Бангладеш?

— Да поеду, чего там. Если большая страна себя позиционирует как Большая Страна, у неё должна быть геополитика. Должны быть свои интересы и в Латинской Америке, и в Африке и уж тем более на Ближнем Востоке. Потенциал-то есть. И многие люди готовы эти интересы обеспечивать. Страну защищать по-любому надо.

Военный.

Разговорить Анатолия оказалось непросто. Фразы его односложны и отрывочны. На вопрос, как жил в Афгане, ответил одним словом: «Полетали». Невысокого роста, мускулистый, налысо бритый череп и франтовая стриженная бородка, черная «Мазда-6». Спокойный, неторопливый, с юморком. Его можно было бы принять за топ-менеджера успешной компании, если бы не знать его прошлое.

Трижды кавалер Ордена Красной Звезды — что само по себе уже практически невероятно. Дважды кавалер ордена Мужества. Герой Российской федерации. Служил в ВДВ. Потом воевал в Афгане вертолетчиком. Потом добровольцем в Дагестане. Сейчас служит в спецназе. Из чеченских командировок практически не вылезает.

Я застал его на аэродроме в Киржаче, где Анатолий прыгал вместе со своими бойцами. Сейчас у него под девятьсот прыжков. Самое удивительное, что последние три года Лебедь и прыгает и ходит по горам… без ноги.

Он подорвался на мине в 2003-м.

— Как из летчиков ты попал в спецназ?

— Я вертолетчиком стал потому, что хотел все эшелоны попробовать. Небо интересно было, полетать. В 87-ом попал в Афган. Там пробыл почти два года, ушел за пять дней до официального вывода. Это были лучшие годы службы. Было чем заняться. Уничтожение и выявление караванов мятежников, душманов. Вылетов под семьсот сделал. Подбивали несколько раз. В засаду попадали, борта простреливали, лопасти. В районе Бараков возвращались с задачи, шли на пределе, и на высотке, метров двадцать всего разницы по высоте было, уже ждали — долбанули из гранатомета, потом из КПВТ, в упор, насквозь через борт. Все в дырах, но не упали. Хотя всегда готовы. Боеприпасы под рукой, если упадешь — до утра продержаться. Ночью же никто не подсядет, группа поисковая не найдет, поэтому вода, боеприпасы всегда с собой.

Летали постоянно. Караваны в двадцать вьючных, в тридцать вьючных… Самый большой — двести три вьючных. Оружия горы, медикаментов горы, душманов навалили столько, что… Мы их в четыре утра заметили и до часу ночи долбили. Заправлялись, прилетали, высаживались, группы высаживали, другие прилетали, «крокодилы» прилетали, долбили их вкруговую… Весь караван так в ущелье и остался, почти со всей охраной.

В 94-ом уже был на пенсии, в 31 год. Квартиру один хрен никому не давали, перспектив нету, уволился. Потом поездки начались, командировки. И в 99-ом подписал контракт.

— Почему? Тогда самое время для бизнеса было, для раскрутки…

— Кому-то делом надо заниматься-то. Опыт есть. А у народа по большей части его не было. В Дагестане Хаттаб с Басаевым. Поэтому мы с товарищами решили: «вперед». Поехали с другом, с Игорем Нестеренко, как добровольцы. Нас взяли без проблем, потому что мы были подготовлены, свою экипировку привезли. А там народ — у них желание-то есть, возможностей и опыта не очень-то, это же милиция, ополчение. А банды намного опытнее и вооруженнее. Поэтому надо помочь было. И поехали. Вдвоем.

— У вас отряд какой-то свой был?

— Мы вдвоем с Игорем Несетернко и дагестанцы, добровольцы. Кто умеет держать оружие — вперед, защищать рубежи. Получилась совместная группа, которую придали МВД. Потом, когда боевые действия перешли на территорию Чечни, съездили быстренько в Москву, заключили контракт, чтобы все было узаконено, и обратно. Ну и до сих пор. Тоже есть чем заняться. С группами работали. Нахождение, выявление баз и незаконных отрядов — найти, уничтожить, артиллерию навести, авиацию навести. Как ищейки. Веденский район, предгорье, банда Гелаева — тоже поучаствовали. Первого декабря 99-го Игорь Нестеренко погиб. Под Аргуном. Ночью напоролись на противозасаду — их группа и наша. Бой был за железнодорожную насыпь. Нас человек пятнадцать, их раза в полтора больше. Двое детей осталось.

Сколько потом было командировок, я даже не считал. Общее время нахождение можно прикинуть, а так… Все уезжают, а мы с 99-го по 2005-й по конец декабря оставались.

— Что ты думаешь по поводу Чечни?

— Если бандит взял оружие, его надо уничтожать. Сколько бы их там ни было, один, два, пятьсот, две тысячи. Народ взрослый, все самостоятельные, демократия. Если сотворил что-то, надо и ответ держать по взрослому. Чтобы не вылезли здесь где-нибудь, в центре Москвы. Поэтому их там надо ловить, пока они там готовятся, формируются, тренируются. Больше там уничтожим, меньше здесь будет. Такие задачи у разведчиков.

— Ногу как потерял?

— Что-то я подзабыл уже, как было дело… Сейчас скажу. А! Базу обнаружили, в горах под Улус-Кертом, захватить её не удалось, у нас раненный был. Второй раз пошли туда через месяц. Артобстрел подготовили. Ну и те подготовились. Пока базу эту чистили, туда сюда, вот так и подорвался. Что там болталось, лохмотья, в кучу собрали вместе с ботинком и вытащили меня на горбу в гору. Вертушкой в Ханкалу. Там посмотрели, что лишнее — отфигачили, такое, что уже все-равно — куски мяса, кожи, фаланги, выбросили вместе с ботинком… Остальное обратно прилепили. Ну и все. Через три дня в Бурденко, там полежал месяца полтора, протез сделали, пообкатал его, и обратно в горы.

— Без ноги? На протезе?

— Командование пошло навстречу. Желания увольняться сам не изъявил — чего увольнять, если ходит нормально. Протез держит. Ну, правда, пару раз лопался, перематывали скотчем и дальше. Работы хватает, так что на ерунду отвлекаться некогда. Сегодня вот в небо, завтра может в командировку поедем — в готовности, ждем приказа. Сейчас там тоже много чего можно найти, только нас там нет. До конца, до упора надо. Только вперед, чтобы потом не обидно было сидеть на пенсии, смотреть новости. Надо делать свое дело.

— Я смотрю, тебя такая жизнь прет?

— Не знаю (смеется). Нормально.

— Квартира, семья есть?

— Семья есть, квартиры пока не дают.

— А нет обиды на государство…

— Да ладно, чего государство! Государство вон — парни стоят. Чтоб не доставить радость врагу, надо успеть их научить. Таких, кто только пришел, сложности нет подловить — на засаде, в том же бою. Вот за них и воюю. За пацанов этих вот, чтобы не мычали, когда им глотки режут. Успеть научить. Ну и за народ. За бабулек, за бомжей за тех же, чтобы не издевались над ними. О себе не думаешь. Думаешь, о тех, кто рядом, тогда и получается нормальная работа. У каждого есть свой бой в жизни, у кого-то он уже был, у кого-то еще впереди. Это вверху пускай хоть кого предают — хоть нас, хоть себя, хоть родных своих, нам главное задачу свою выполнять, и не смотреть, кто там кого продал и предал. А там пускай хоть негры в президенты, хоть кто.

— В мирной жизни себя представляешь?

— В мирной? Не знаю, посмотрим. Найдется что-нибудь.

— Последний вопрос. Скажи…Три Красных Звезды. Герой России. Афган-Чечня. Без ноги в спецназе по горам и с парашютом. У тебя нет ощущения собственной исключительности?

— Да нет. У других хуже бывает (смеется). Нормально. За народ. За своих ребят. За ВДВ!