Юрий БУЙДА. Свобода и воля

Юрий БУЙДА. Свобода и воля

Не так давно я оказался в компании учителей, работающих в небольшом рязанском поселке. Школа там, понятно, одна. Вся мелкая промышленность в поселке давно парализована, однако на главной улице — двенадцать магазинов, предлагающих товары для строительства и ремонта. Народ выживает благодаря леспромхозу, поставляющему в Москву строительные бытовки, сборные дачные дома и срубы. Ну и отхожие промыслы — столичные и подмосковные стройки кормят неплохо. Бревенчатые избы в поселке отделывают сайдингом, ставят пластиковые окна, на крышах — спутниковые антенны, во дворах рядом с ржавеющими «девятками» — «ниссаны» и «тойоты». Одеваются, правда, местные жители с китайского базара, а питаются замороженными котлетами из магазина, изготовленными из загадочной серой субстанции. Что ж, если у людей появляются свободные деньги, их сразу вкладывают в бизнес. Впрочем, многие побывали и в Турции, и в Египте — и не раз. Медленно, мучительно формируется слой мелких лавочников, предпринимателей, так же медленно и мучительно уходят из этой жизни люди пьющие. Из газет тут — рекламные листки с телепрограммой, ну а книги… если здесь и обнаруживаются книги, то вовсе не те, о которых пишут в толстых журналах…

Так вот, учителя собрались по случаю завершения учебного года. Выпили, закусили, поговорили о чернике и грибах, о ценах и вообще о жизни, а потом, естественно, о детях. Пожилая учительница литературы Нина Дмитриевна Т. вспомнила о сочинениях на тему «Кем я хочу быть», которые когда-то писали старшеклассники.

«В шестидесятых все хотели быть космонавтами и геологами, — сказала Нина Дмитриевна, — потом — инженерами, офицерами, врачами, а сейчас… сейчас такие сочинения не пишут. Сейчас никто не хочет быть — все хотят иметь. Деньги, деньги, деньги…»

Я не знаю, читала ли она Фромма. Вряд ли: учительница окончила институт в начале семидесятых, когда таких авторов, как Эрик Фромм, если и переводили, то фрагментарно — в качестве иллюстрации к тезису о закате капитализма. Но в описании проблемы Нина Дмитриевна оказалась не так уж далеко от Фромма.

Ну да, деньги стали самым главным и самым, пожалуй, страшным испытанием для нашего общества в последние двадцать лет, и это испытание еще не закончилось, потому что испытание деньгами — это иная форма испытания свободой, выбором. В свое время Маргарет Тэтчер говорила, что настоящая свобода — это свобода продавца предложить вам товар (идеи, ценности) и ваша свобода отказаться или принять это предложение. Почти по Марксу.

Нельзя сказать, что этого не было при социализме, однако тогда денежные отношения между людьми (частными лицами) всячески загонялись в подполье, считались недолжными. Именно поэтому цинизм, лицемерие, двоемыслие и стали стилеобразующими признаками эпохи. Именно поэтому такое замешательство вызвали поначалу повести Юрия Трифонова «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание»: в них шокировало всевластие «материального», разрушавшего людей в стране победившего социализма и искажавшего, как казалось, саму проблему выбора — выбора между хорошим и лучшим.

Но по-настоящему мы с этим столкнулись только после 1991 года, когда деньги вышли из подполья, когда свобода стала измеряться наличием или отсутствием денег, когда общество раскололось на две партии — партию побеждающего доллара и партию гибнущего рубля, когда исчезла граница между правым и левым, когда формула Фромма «Я есть то, что у меня есть» обрела вдруг пугающую актуальность, когда, наконец, вдохновенный финал «Комедии», в котором Данте исчерпывающе описал миссию Иисуса — «Он вывел дух из рабства на свободу», — отозвался в русской душе растерянностью, злобой и ужасом.

Проблема выбора оказалась куда сложнее, чем мы думали, — сложнее хотя бы потому, что у нас не было опыта реального выбора — политического или потребительского — все равно, то есть не было опыта реальной свободы. Я говорю не о внутренней свободе, а о внешней — политической, социальной. Именно этим — хотя, разумеется, не только этим — объясняется и отсутствие у нас политических партий, и отсутствие принципиальной разницы между сторонниками и противниками действующей власти, и отсутствие того, что в других странах принято называть либерализмом или консерватизмом, да и тотальное непонимание и даже неприятие ценностей демократии, свободы и прав человека — объясняется тем же.

В начале Второй мировой войны, когда вопрос о ценностях свободы стал вопросом жизни и смерти цивилизации, выдающийся русский историк Георгий Федотов выступил с рядом лекций и статей в Англии и США, попытавшись объяснить западным интеллектуалам, чем отличается свобода, которую отстаивает Запад, от того, что понимают под свободой и чем она является в России.

Он исходил из того, что в Европе еще на заре ее исторической жизни сложилась ситуация, когда «тело» человека принадлежало государству и государю, а его «душа» — Церкви. Из этого двоецентрия — когда человек не принадлежал целиком никому — и выросло западное понимание свободы, в том числе и прежде всего — свободы совести.

Важно иметь в виду, что к XV веку в Европе утвердилось однозначное понимание пределов королевской власти: «Королю вверено лишь управление делами королевства, а не господство над вещами».

Совершенно иначе обстояли дела в России, где государство, подчинившее себе Церковь, контролировало жизнь, имущество и души подданных, для которых свобода могла быть и была только свободой внутренней, свободой видений, грез, светлых мечтаний и темных помыслов. Именно государство и создало то, что до сих пор называется «загадочной русской душой».

Стоит ли удивляться тому, что именно русская литература, как никакая другая, столько внимания уделила безумию? И если Пушкин в «Годунове» создал образ юродивого, мало чем отличающегося от Шута из «Короля Лира» и Пипа из «Белого кита», а Погорельский, Полевой и Одоевский просто следовали романтической моде, то Гоголь, Достоевский, Гаршин, Чехов и Сологуб утвердили тему безумия в качестве одной из ведущих в культуре народа, который познанию Бога всегда предпочитал мистическое восхождение к Нему и постоянно колебался между свободой, основанной на разумных компромиссах, и дикой, хмельной волей, между жизнеспасительным оппортунизмом и смертоносной анархией.

Однако из этих патетических заклинаний вовсе не следует, что выбор русского человека между «быть» и «иметь» очевиден и однозначен. Еще «идеалист» Бердяев, мыслитель проницательный и трезвый, ужасался русскому людоедскому прагматизму, который он обнаружил, в частности, в словах и поступках Ленина. Если утрировать ситуацию до предела, в эвристических целях, то ясно: человеку, которого столетиями побуждали и заставляли быть, быть, только быть, очень хотелось иметь, иметь, только иметь.

Поэтому и нет ничего удивительного в том, что КПСС, партия пастырей бытия, в которой на конец 80-х годов насчитывалось около 19 миллионов человек, после августа 91-го рассыпалась, а люди бросились в магазины и на рынки, страстно желая лишь одного — стать господами сущего. Впервые в новейшей истории России люди en masse подверглись ужасающему испытанию деньгами, что и породило все психологические проблемы и идейные брожения 90-х. Последние «идейные всхлипы» стихли после дефолта 98-го. И на этой волне — а не только волею Ельцина — к власти пришли безыдейные националисты во главе с Путиным, с которыми возродилась и проблема свободы «внешней» (политического выбора, социального действия) и «внутренней».

Эмоциональным откликом на 90-е и стал самый яркий роман нулевых — «Санькя» Захара Прилепина, герой которого выл от ярости, пытаясь отстоять свое право быть перед лицом обстоятельств, формировавшихся под влиянием всеобщего стремления иметь. Уже сформировавшиеся обстоятельства — кафкианский образ потребительского ада и состояние человека, лишившегося в этом аду имени и ставшего тенью истории, — запечатлел в своем романе «Горизонтальное положение» Дмитрий Данилов.

Их трудно сравнивать: если Прилепин — это как бы Делакруа с его «Свободой на баррикадах», то Данилов — это даже не Малевич с «Черным квадратом» (поскольку это произведение создавалось в чисто пропагандистских целях: объяснить народу, что теперь вместо достоевской иконы в красном углу — карамазовский черный квадрат), а как бы де Кирико с его мертвенными пейзажами. И «Горизонтальное положение» загоняет нас не на баррикады, а в угол, в тупик, где и принято решать последние вопросы бытия, если следовать рецептам подзабытых уже французских экзистенциалистов.

Мы находимся — и тут я не шучу, — в самом начале пути к высокоразвитому обществу потребления, которое превращает свободу в понятие самоценное, а потому сомнительное (спасает нас пока низкая покупательная способность населения, которому не по карману новейшие идеи и идеологии). Культура потребления товаров, идей и ценностей у нас только-только начинает формироваться.

Все впереди.

Только не надо при этом забывать о том, что на самом деле понятия «быть» и «иметь» не разделены непроходимой пропастью. Как утверждают историки языка, оба глагола восходят к одному корню. И в самом деле, «иметь бытие» — ведь это и значит «быть».