Открытие моего поколения

Открытие моего поколения

Николай Дмитриев был и остается самым значительным открытием моего поэтического поколения. Его первая книжка «Я – от мира сего» вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1975 году, когда автору, только-только окончившему Орехово-Зуевский педагогический институт и работавшему сельским учителем, исполнилось всего двадцать два года. При тогдашней неторопливо-плановой системе выпуска сборников современной поэзии это был не просто ранний, а сверхранний дебют, ибо, как правило, в ту пору первую книгу поэтам удавалось «пробить» после тридцати, а то и после сорока. Иным эти трудности старта испортили литературную биографию и характер. Но очень многих уберегли от профессии, на которую у них попросту недоставало таланта.

Я хорошо помню эту тоненькую, в один авторский лист, брошюрку на тетрадных скрепочках из серии «Молодые голоса», потому что все мы, юные и не очень юные «бескнижные» поэты, внимательно ее читали и бурно обсуждали между собой.

Общеизвестно, творческая ревность – один из важнейших движителей литературного процесса, и всякий поэт склонен объяснять успех собрата по перу любыми, самыми фантастическими обстоятельствами, но только не талантом. Однако в случае с Николаем Дмитриевым все было как раз наоборот: его дар оказался настолько очевидным, органичным и столь рано стилистически оформился, что оставалось только недоумевать, гадая, как, каким образом наш ровесник в то время, когда мы ещё только учимся вгонять смысловую внятность в рифмованный размер, пишет стихи, словно взятые из какой-то будущей хрестоматии:

За окном проселок хмурый

Да кротами взрытый луг.

Я – полпред литературы

На пятнадцать верст вокруг.

Много теми, много лесу,

Всё трудней проходят дни,

А в дипломе – что там весу!

Только корочки одни.

И девчонка (вы учтите),

Лишь под вечер свет включу,

«Выходи, – кричит, – учитель,

Целоваться научу!»

Прошло без малого тридцать лет, а во мне до сих пор живет светлая, почти счастливая оторопь от первого прочтения стихов Николая Дмитриева. Я вдруг понял, что столкнулся с одним из тех редких случаев (известных мне в основном по классике), когда слова не сбиваются в стихи усилием филологической воли, а таинственным образом превращаются в поэзию, как вода – в вино. Возникало даже странное, брезжащее откуда-то из потемок родовой памяти ощущение, будто когда-то очень давно люди вообще свободно разговаривали и мыслили стихами, потом этот дар был утрачен и совершенно неожиданно вновь обрелся у этого молодого учителя словесности из подмосковного города Руза:

Напомню: я – зимний Никола,

Полжизни стихи бормочу,

Толкаю судьбы своей коло,

По замята коло качу.

Не шибко счастливое коло,

Да разве другое найти!

Ну вот и старайся, Никола,

Стихи бормочи и – кати!

Но не только «органикой поэтического языка», как сказал бы специалист, Николай Дмитриев привлек к себе в середине 70-х внимание читателей, ровесников-стихотворцев и таких знаменитых поэтов, как Николай Старшинов, а позднее – и Юрий Кузнецов.

Напомню, это были последние годы торжества могучей советской цивилизации, казавшейся в ту пору еще незыблемой. Так вот, «советизм» – совершенно искренний, талантливый у одних, и бездарный, подхалимский у других – пронизывал весь тогдашний поэтический «мейнстрим», если выражаться нынешним языком. Огромным художественным и нравственным авторитетом пользовались «стихотворцы обоймы военной», не выдвинувшие, по точному замечанию Сергея Наровчатова, поэта, равного Пушкину, но все вместе, в совокупности, ставшие таким вот Пушкиным XX века. Ещё вполне искренне пели «Гренаду» и читали со сцены по праздникам «Стихи о советском паспорте». Сейчас это кажется невероятным, но советская версия русского патриотизма обладала тогда огромной пассионарной мощью и вдохновляла таких разных поэтов, как Е. Евтушенко, Р. Рождественский, А. Межиров, Ф. Чуев, Л. Васильева, В. Соколов.

Впрочем, уже набирала силу и поэзия, строившаяся на уклонении от «совка», молчаливом неприятии советских мифологем, а то и на зашифрованном, убранном в подтекст их осмеянии. Из этого направления потом вырос, вырвавшись из-под цензуры, литературный соц-арт, именуемый почему-то «концептуализмом». Противостояние двух мироощущений очень забавно отражалось в поэтической тематике и атрибутике, наполняя стихи одних бамовскими спецовками и комиссарскими кожанками, а строчки других – фонарщиками и крысоловами с дудочками. Впрочем, были и такие, которые вполне непринужденно писали и о крысоловах, и о пыльных комиссарских шлемах.

Так вот, стихи Николая Дмитриева каким-то непостижимым образом выпадали из этого противостояния, предлагая некий третий путь, иную форму мировосприятия:

«Пиши о главном», – говорят.

Пишу о главном.

Пишу который год подряд

О снеге плавном.

О желтых окнах наших сел,

О следе санном,

Считая так, что это все —

О самом, самом.

Пишу о близких, дорогих

Вечерней темью,

Не почитая судьбы их

За мелкотемье…

Собственно только одно слово в этом стихотворении – «мелкотемье» – возвращает нас к литературной борьбе, которая разворачивалась тогда. И надо сказать: слово это у Николая Дмитриева означает совсем не то, что означало оно в сердитых критических статьях, распекавших тогдашних поэтов за уход от проблем советского варианта глобализации в «бытовую лирику». Это вовсе не свидетельствует о том, что поэта не волновали те проблемы, которые тревожили его сверстников. Например, у тогдашних молодых поэтов было немало стихов, посвященных Великой Отечественной войне. Кто-то, мысливший себя вне героики русской истории, считал это «ковырянием в чужих ранах». Большинство полагало здоровым литературным патриотизмом. Но мало кто догадывался, что на самом деле это – приобщение к духовному опыту выстоявшего поколения победителей накануне сокрушительных испытаний, которые вскоре вновь обрушатся на Россию. Именно знаменитое, вошедшее во все антологии стихотворение Николая Дмитриева «В пятидесятых рождены…» стало символом этого приобщения – приобщения не ритуально-идеологического, а глубинного, если хотите, на нравственно-генетическом уровне:

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы, и все же

Я понимаю: все мы тоже

Вернувшиеся с той войны.

Летела пуля, знала дело,

Летела тридцать лет назад

Вот в этот день, вот в это тело,

Вот в это солнце, в этот сад.

С отцом я вместе выполз, выжил,

А то в каких бы жил мирах,

Когда бы снайпер папу выждал

В чехословацких клеверах?..

Но главной темой дмитриевских стихов, с которой он пришёл в литературу, была, конечно, тема деревни, не уходящей, как у его предшественников и учителей – Есенина, Клюева, Рубцова, – а уже фактически ушедшей. Деревни, поглощенной городом, ставшей «как все внутри кольцевого шоссе» или стремительно теряющей обаяние исконности, пораженной «духом безволья, духом распада»… Именно к этой, утрачиваемой малой родине обращен крик-мольба: «Не исчезай, мое село! Твой берег выбрали поляне… Ты будто “Слово о полку” – в одном бесценном экземпляре…» Тематические, интонационные, даже метрические созвучия можно уловить, сравнивая Дмитриева с поэтами есенинского круга, с Сергеем Клычковым, например:

У окон столб, с него на провод

Струится Яблочкин огонь…

…И кажется: к столбу за повод

Изба привязана, как конь!..

Солома – грива… жерди – сбруя…

Всё тот же мерин… тот же воз…

Вот только в сторону другую

У коновязи след колес.

Конечно же, мощной есенинской традицией определена и другая ведущая тема стихов Николая Дмитриева – тема возвращения на Родину, которая у поэта тесно переплетена с трагическим мотивом неумолимого ветра времени, неузнаваемо меняющего родное и привычное, сметающего с земли дорогих людей:

Когда в каникулы домой

Вернулся в хмурый час, —

Увидел ельник молодой

На вырубке у нас.

В один из сумасшедших дней

Заехал на чаек —

Услышал – от реки моей

Остался ручеёк.

На третий мне открыла дверь

Уже старухой мать,

И вот на родину теперь

Боюсь я приезжать.

Заметной особенностью стихов Николая Дмитриева является постоянное обращение к фольклорным, сказочным мотивам, органично вплетающимся в его лирику. Но в отличие, скажем, от Юрия Кузнецова, у которого обращение к сказочной образности – это непременный выход на космогонический символ, на заиндевевший от дыхания Вечности архетип, у Николая Дмитриева фольклорный образ непременно вплетен в нашу земную, запутанную, неустроенную, но такую щемяще родную жизнь:

Ой, зерно непроходимое, бобовое,

Ты туда ль, сюда однажды протолкнись!

Ой ты, сказка, сказка русская, неновая,

Ты концом своим счастливым повторись!

Давно замечено, что глубина и, так сказать, разрешающая сила таланта по-настоящему проверяется в переломные эпохи, когда жизнь стремительно меняется, рушится привычное и на глазах строится новый порядок вещей. А новизна, особенно социальная, всегда жестче, агрессивнее и несправедливее прежнего, обжитого и вследствие этого более очеловеченного мироустройства. Если бы не произошел трагический слом начала 90-х, возможно, Николай Дмитриев так и остался бы последним советским деревенским лириком, неспешно уклоняющимся от настырных социальных заказов и пишущим о своем негромком «самом-самом». Но случилось то, что случилось…

У Николая Дмитриева есть жесткое, больное стихотворение о неумении сохранить и приумножить то, что щедро отпущено человеку Творцом. На первый взгляд этот горький упрек обращен поэтом к самому себе, причем с характерным для него использованием образа сказочного «дурака», вечно попадающего впросак. Именно так, как грустную, ироничную констатацию своей личной житейской, да и литературной нераспорядительности, я поначалу и воспринял эти строки. Но, вчитавшись, понял: в стихах есть и другой, обобщающий план, есть печальная мысль о целом поколении русских людей, а шире – о народе, который опять, в какой уже раз, не смог и не сумел спасти и сохранить родное:

Мне было все дано Творцом

Без всяких проволочек:

И дом с крыльцом, и мать с отцом,

И складыванье строчек.

Россия – рядом и – в груди,

С мечтой о новом Спасе,

С тысячелетьем позади

И с вечностью в запасе.

…И вот теперь сказать могу

(Не за горами старость),

Что все досталось дураку.

Все – дураку досталось…

В 90-е годы у разных поэтов, даже прежде благостно камерных или либерально настроенных, появилось много страстных, буквально кровоточащих стихов, рождённых гневом, скорбью и отчаяньем от происходящего в стране. Взять того же Юрия Разумовского:

Разделившись с Серпом и Молотом,

Живем под властью той же нечисти, —

Живем в сообществе расколотом,

Живем в разваленном отечестве.

…Чиновничья пирует братия,

Способная лишь только к «братию»…

И если это – демократия,

Я проклинаю демократию.

Такая инвективная поэзия была направлена против поругания прежних святынь, против нищенства и унижений, которым подверглась большая часть народа. Главная, воспаленная мысль этих сочинений: «За что?» В стихах же Николая Дмитриева, написанных в эти же годы, мне слышится иной вопрос, даже два вопроса: «Почему?» и «Что дальше?». Один из самых пронзительных и запоминающихся образов гибнущей, разламывающейся, как Атлантида, Большой России, именовавшейся СССР, я нашел именно у него в стихотворении о гармонисте, собирающем милостыню в подземном переходе:

…Бомж зеленый маялся с похмелья,

Проститутка мялась на углу.

Цыганята, дети подземелья,

Ползали на каменном полу.

Что-то там из шмоток продавая,

Зазывала, отирая пот,

Чудь да черемиса луговая —

Этот вечный разинский оплот,

А вверху гуляла холодина,

И была Москва, как не своя,

И страна трещала, словно льдина,

И крошились тонкие края.

…Мимо люди всякие сновали,

Пролетали, а куда? – Спроси!

Но все чаще лепту подавали —

Как на собирание Руси.

Следуя нынешней аналитической моде, в этом стихотворении можно выделить два ключевых для нового, постсоветского Дмитриева словосочетания: «Москва как не своя» и «собирание Руси». Сначала поговорим о первом, а потом вернемся и ко второму. Сквозь лирику последнего десятилетия, вышедшую из-под пера героя этих заметок, мучительно проходит тема утраты своей страны, на глазах превращающейся в другую, чуждую страну, где столица «похожа на Париж времен фашистской оккупации», где «есть ощущенье срамоты и длящегося унижения». И снова, как в начале творческого пути, поэт обращается за поддержкой к своему главному нравственному судье – фронтовику-отцу, уже ушедшему из жизни и являющемуся своего рода потусторонним протагонистом героического поколения, сохранившего, отвоевавшего Отечество. О чем же диалог отца и сына, говорящего от имени поколения, не сохранившего свою страну?

И спросит он не без усилья

Вслед за поэтом, боль тая:

– Так где теперь она, Россия,

И по какой рубеж твоя?

Нет у меня совсем ответа.

Я сам ищу его во мгле,

И темное безвестье это

Удерживает на земле.

Это жгущее чувство вины нашего поколения, которое так точно и просто, без повинного позерства, выразил Николай Дмитриев, неизбежно заставляет его отвечать на вопрос «Что дальше?» и выводит на другую важнейшую тему – «Собирания Руси». А для начала – «Сохранения Руси». Именно так развился и преобразился в новое время прежний «деревенский» мотив поэта, мотив «неупиваемой чаши осенней родины…». Но теперь речь о другом – о сохранении средствами поэзии не только русской деревни, но самого русского способа жить, чувствовать, мыслить, понимать жизнь по-русски. Теперь вечная голограмма стиха сохраняет для будущего не просто родную «тропинку от крыльца», но сам русский путь, до неузнаваемости искажаемый агрессивным натиском чужого и чужих – везде: в политике, в экономике, в культуре, в поэзии, наконец. Лично для меня самое главное в этих строках – русская оценка происходящего и стремление «не добавлять миру зла», а также верность своим корням, которые иным, продвинутым, кажутся ныне заблуждениями:

Под чертов чох, вороний грай,

Свою домыкивая долю,

Я уношу с собой не фрай,

А русскую тугую волю.

И последнее. Размышляя о стихах Николая Дмитриева, я старался показать, как в его творчестве отразилась одна из самых героических и в то же время одна из самых трагических страниц российской жизни. Как почти любой крупный поэт, он дает для этих раздумий поразительный и пронзительный материал. Но бывают поэты (и талантливейшие!), чьими строчками сподручно иллюстрировать и даже обозначать эпоху, но для сердца, для врачевания душевной смуты мучительной гармонией стиха книги таких поэтов не предназначены. Николай Дмитриев принадлежит к совсем другому поэтическому племени. В его стихах есть то щемящее совершенство, та влекущая сердечность, та словесная тайна – в общем, все то, что заставляет вновь и вновь возвращаться к его строчкам, которые постепенно, неуловимо и навсегда становятся частью души читателя, облагораживая и возвышая ее. А ведь, по сути, для этого и существует Поэзия.

…Когда я писал это предисловие к сборнику избранных произведений Николая Дмитриева (книга вышла в издательстве «Молодая гвардия», в 2004 году), мне и в голову не могло прийти, что моему ровеснику, едва переступившему порог пятидесятилетия, жить осталось чуть больше года. Он умер ранним летом 2005-го на своей даче, которую очень любил, от сердечного недуга, умер ночью – именно так, как и предсказал в стихотворении «Последняя ночь». А написал он его в 1979-м, будучи совсем еще молодым, полным сил человеком:

В желтых сумерках липа цветет,

Вязкий запах дыханье спирает,

И привычная дума придет:

Кто-нибудь в эту ночь умирает.

И под звон комариный, под стон

Коростелей, цикад и лягушек,

Перед бездной – что чувствует он

Над издевкой лекарств и подушек?

Что природа творит? Забытье?

Пышны проводы в сырость и стылость!

Этот вечер – жестокость ее

Или вера, и тайна, и милость?

Вера в то, что за той пеленой,

За прощальною гранью суровой

Сон привидится в вечность длиной

О Земле – золотой и лиловой.

Кто-то из исследователей литературы заметил: чем талантливее поэт, тем точнее и подробнее он предсказывает свой уход. Не уверен, что эта формула универсальна, но в отношении Николая Дмитриева она работает универсально. Его земной путь закончился, он больше не напишет ни одного нового стихотворения. Но его творческий путь продолжается. Нет, эти мои слова не дань трафаретному оптимизму, в каковой обычно впадают люди, едва заходит речь о неизбежном. Открылся Музей Николая Дмитриева, в честь него в Балашихе названа улица, учреждена премия его имени, он и сам посмертно удостоен премии Антона Дельвига.

Но это все лишь внешние проявления позднего, даже опоздавшего, признания. Есть внутренние, куда более глубокие приметы. Суть в том, что подлинно художественные произведения обладают одной важной особенностью: единожды войдя в сознание людей, они продолжают там жить самостоятельной жизнью. Их заново открывают, переосмысливают, обнаруживая в них все новые и новые глубины. Они становятся неотъемлемой частью вечной духовной симфонии человечества. И там стихи Николая Дмитриева соседствуют со строками Александра Блока, Николая Рубцова, Сергея Есенина, Николая Заболоцкого…

Нет, дорогой читатель, это не преувеличение и не посмертная, ни к чему не обязывающая лесть ушедшему собрату по перу. Это – правда, потому что там, в этой симфонии, нет иерархий и степеней славы, а есть вечное созвучие, перетекание смыслов и чувств.

Именно это, по-моему, имел в виду Николай Дмитриев, когда писал: «Но я уйду – и музыка вернется…»

2004–2008 г.