1. Депутат-TB

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Депутат-TB

«Лучшее шоу в городе» стартовало в прошлом ноябре, и спонсоры взяли на себе необычное обязательство: спектакль гарантированно продержится восемь месяцев. Неужто новый Ллойд Уэббер — или Дастин Хоффман, стремительно возвращающийся на сцену после своего триумфального Шейлока? Как бы не так: новой потехой, которую нам пообещали, стала телетрансляция заседаний Палаты общин. И, в лучших традициях шоу-бизнеса, высочайшее требование учредить это дневное представление в прямом эфире исходило от одного из главных участников: сэра Бернарда Уизерилла, спикера палаты, чья милостивая непредвзятость входит в его обязанности. Шестидесятидевятилетний сэр Бернард, отпрыск текстильного магната, в свое время поставлявшего джодпуры[3] королеве, ныне красуется перед телекамерами, а заодно и перед строптивой палатой, облаченный в башмаки с пряжками, черные чулки, черную мантию со шлейфом и полный, с буклями, щекочущими ключицы, парик. Мало кто мог предположить что-то подобное, но он сам отхватил себе эту двойную работенку — парламентского блюстителя дисциплины и персонажа телевизионных рекламных роликов. Ярмарочный клоун, зазывающий публику в фанерный балаган, когда сам оказывается внутри, перепрофилируется в арбитра.

Британский парламент, который в XVIII веке подвергал тюремному заключению тех, кто стремился дословно запротоколировать его деятельность, отчаянно сопротивлялся требованиям показывать его по телевизору еще с шестидесятых годов, когда эта тема впервые замаячила на повестке дня. Палату лордов разрешили снимать несколько лет назад, хотя нельзя сказать, чтобы эта пенсионерская «мыльная опера» собирала толпы зрителей: в Верхней палате все до чрезвычайности учтивы (некоторые благодаря любезности Морфея) и подчеркнуто корректны по отношению к своим седобородым коллегам из оппозиционной партии. Там не было материала ни для драмы, ни для рейтингов; с другой стороны, все очевиднее становилась нелогичность странного закона, в соответствии с которым деятельность Верхней палаты была доступна гражданину в нормальной телевизионной реальности, тогда как то же самое в Нижней было представлено в девятичасовых новостях цветными рисунками, озвученными радиозаписью.

Разумеется, против новшества были выдвинуты обычные доводы. Вторжение телевидения нанесет ущерб достоинству палаты; члены парламента нарочно будут рисоваться перед камерой; торжественный процесс управления государством падет жертвой телеамбиций исполнителей эпизодических ролей. Сторонние наблюдатели придерживались противоположной точки зрения, поскольку радиосвидетельства демонстрировали, что с достоинством в палате и так дела обстояли не лучшим образом. Простому избирателю, воспринимающему законотворческий процесс на слух, все это казалось не столько многомудрыми дискуссиями, сколько болтовней в пивной, где ораторов все равно невозможно услышать из-за помех хрипатых тори, которые надсаживаются за свои центральные графства, и сипатых лейбористов, надрывающих горло за свой черноземный люд. Мать Парламентов — британцам нравится думать о своем законодательном учреждении именно в таком ключе — скорее производила впечатление жирной свиноматки, катающейся на своих поросятах. У скептиков также возникал вопрос: а что, если от камер не сумеют укрыться те члены клуба, которые не имели привычки беспокоиться насчет того, чтобы почистить перышки перед выходом на сцену? Преимущественно состоящая из мужчин, Палата общин на протяжении десятилетий была выставкой убогости, не имеющей себе равных ни в одной другой профессии, кроме разве оксфордских преподавателей: то была витрина сшитых левой ногой костюмов, музей коротких носков, паноптикум галстуков с узлами типа «мотай потуже — красивше будешь», коллекция безобразных гарнитуров, порошковая бомба из перхоти. И точно так же, как оксфордскому преподавателю по-прежнему феерически легко прославиться в качестве местного «персонажа» (носить одежду с чужого плеча, передвигаться на мотоцикле, каждый вечер сидеть в одной и той же пивной на одном и том же стуле), так же и в палате хохмач, однажды сумевший вылить на кого - нибудь ушат грязи, имел все основания рассчитывать на репутацию бесподобного остроумца, тогда как малейшее потакание своим слабостям в одежде превращало тебя в денди. Может статься, именно этого они боялись — не дай бог мы все это увидим.

Естественно, после стольких-то лет опасений, предшествующих введению камер, да еще усугубленных дополнительными подозрениями насчет того, что степенно выглядящие парламентарии априори будут проигрывать колоритным, были установлены строгие правила — куда именно дозволяется совать свое рыло камере. Разрешаются общие, широкоугольные, отснятые со стационарной позиции планы, но впоследствии режиссер должен (в течение испытательного срока по крайней мере) следовать пакету инструкций, выработанных, чтобы (сами выберите наиболее подходящую точку зрения): а) акцентировать торжественность происходящего или б) отфильтровывать из событий всю возможную драматичность. В частности, камера должна оставаться на ораторствующем члене парламента до тех пор, пока он не закончит свою речь; врезы других депутатов — кадры реакции — позволяются только в том случае, если говорящий специально обращается к коллегам по ходу своей речи; съемки галерей прессы и публики не позволяются, равно как и горизонтальное панорамирование скамеек; наконец, в случае возникновения беспорядка камера должна либо удовольствоваться изображением спикера, призывающего парламент к порядку, либо вернуться к широкому кадру, который не включает в себя сцену дебоша. В этом наборе правил, ограничивающих откровенную игру на публику и искусственное привлечение к себе внимания с помощью дурного поведения, несомненно, есть своя логика; но беспристрастному зрителю все это напоминает о суровых предписаниях, которым должны были следовать участницы фарсовых ревю в старинном мюзик-холле «Уиндмилл»[4]. Танцовщицам позволялось оставаться обнаженными до тех пор, пока они не двигались; если что-нибудь шевелилось, это было против правил.

Стоит ли удивляться, что члены парламента уже начали эксплуатировать ограничения, наложенные на камеру. Если кадры ответной реакции зала зависят от называния имени члена парламента, то у любителя поразглагольствовать может появиться соблазн как бы невзначай вставить в свою речь имя того парламентария со скамеек оппозиции, который демонстративно игнорирует говорящего. И если во всех прочих случаях камера должна неукоснительно держаться на ораторе, то, стало быть, в нее также неизбежно попадет и небольшая группа людей (членов той же самой партии), которые сидят спереди и сзади него/нее. Так родилась техника, известная как «даунаттинг»[5], в соответствии с которой окружающие говорящего ведут себя так, словно им не приходилось слышать столь захватывающей речи с тех пор, как Генрих V обратился к своим войскам перед Азенкуром. Даунаттинг затруднительно проделывать маленьким партиям, и на первых порах можно было видеть, как либерал-демократы en masse (masse в данном случае — не более полудюжины) взволнованно привстают где только можно, чуть только один из них собирался произнести речь, которую транслируют по телевизору. «Даунаттинг!» — кричали другие партии. «Ничуть, — объясняли либерал-демократы, — просто когда один из нас произносит речь, всем прочим нравится его слушать…» Существует также ухищрение, известное как «негативный» или «ядовитый» даунаттинг. Оно применяется, когда инакомыслящий член партии обрушивается на свою собственную переднюю скамейку[6]; в этих обстоятельствах лояльные партийцы, окружающие диссидента, могут зевать, почесываться, ерзать, энергично трясти головами с неодобрением, в общем, выражать свою точку зрения языком жестов.

Запуск «Депутат-ТВ» — так это все называется — происходит в тот момент, когда миссис Тэтчер продержалась на посту премьер-министра вот уже десять лет и лидера партии — пятнадцать; к тому времени, как она поведет консерваторов на следующие выборы (в 1991-м или самое позднее в 1992- м), появятся новоиспеченные избиратели, которые с самого раннего своего сознательного возраста не знали никакого другого лидера тори (и следовательно, никакой другой консервативной традиции — к примеру, либерального консерватизма предыдущего лидера Эдварда Хита). Оппозиционные партии — что по сути означает только лейбористов, поскольку все прочие в очередной раз отодвинулись в статус охвостья — познали десятилетие схизмы, распрей и немощи. Однако сейчас, впервые за много лет, лейбористская партия впереди — значительно впереди — по опросам общественного мнения. И раз уж политические паковые льды вскрываются в Восточной Европе, то почему тому же самому не произойти и у нас? Миссис Тэтчер, какой ее видят со скамей оппозиции, — пария среди своих коллег-лидеров стран Общего Рынка, она не может похвастать сердечными отношениями с Бушем, как это было у нее с Рейганом, она не способна адекватно отреагировать на быстротекущие процессы в Восточной Европе и остается настолько же безапелляционной и доктринерской на одиннадцатом году службы, какой была на самом первом. На «Депутат-ТВ» лидер лейбористов Нил Киннок любит начинать свои вопросы с фразы: «Разве премьер-министр не находится в абсолютной изоляции в своей позиции по?..» Снова и снова лейбористы пытаются создать премьер-министру репутацию человека, который не имеет представления даже о собственных сторонниках, — лидера, окруженного поддакивающими подхалимами, которые скрывают от нее реалии сегодняшнего мира.

Изоляция, однако ж, дело такое — тут все зависит от точки зрения. В конце прошлого года на поверхность всплыл пузырек возбуждения — когда, впервые за пятнадцать лет, миссис Тэтчер как лидеру консерваторов был брошен вызов. В уставе партии есть положение о ежегодном неодобрении, но то был первый раз, когда кто-либо захотел — или осмелился — воспротивиться ей. Сэр Энтони Мейер, почтенный, мокроватый[7] заднескамеечник без какого-либо определенного политического будущего, вызвал огонь на себя: он был самоотверженным кроликом, щебечущей канарейкой, которую запустили в угольную шахту, чтобы проверить, есть ли там ядовитый рудничный газ, или — предложим корректное выражение из мира животных — заслонной лошадью. Он не собирался выигрывать; что могло оказаться интересным, так это как именно он проиграет. Если бы он набрал, скажем, восемьдесят голосов (из 374 возможных), это выглядело бы так, что огромную слониху ранило. Если бы он набрал достаточно, чтобы спровоцировать второй тур, мог бы возникнуть реальный кандидат: одинокие хищники после долгих лет жевания травки на задних скамейках ополоумели от голода; плотоядные лидеры шайки с передних скамеек замерли в ожидании первого промаха.

Голосование показало, что если где-либо еще миссис Тэтчер и изолирована, то только не в консервативной партии. Она получила 314 голосов, сэр Энтони — 33; еще было 25 испорченных избирательных бюллетеней и трое не проголосовали. Последние два пункта требуют некоторых разъяснений. Людям со стороны может показаться странным, что 7,2 процента партии, по общему мнению опытной и гордой следованием путем демократии, оказываются не в состоянии ответить на простой вопрос: кого из двух лиц они предпочитают видеть лидером своей организации? Не то поведение, которое служит хорошим примером широким слоям электората. С какой стати члену парламента портить бюллетень? Значит ли это то, что значит, когда избиратель делает это на всеобщих выборах: анархическое добавление лишнего имени в документ, опрометчивая попытка проголосовать более чем за одного кандидата, накарябанная на скорую руку похабщина? По-видимому, ничем это особенно не отличается. Наиболее правдоподобное объяснение, которое можно выдвинуть по поводу испорченных избирательных бюллетеней, — что данные консервативные члены парламента не хотели поддерживать миссис Тэтчер, но не хотели и признаваться в своей измене: голосуя за обоих кандидатов (и таким образом аннулируя свое право голоса), они могли вернуться в свои избирательные округа и заверить принадлежавших к более правому крылу сторонников, что, разумеется, они проголосовали за Мэгги, не чувствуя при этом угрызений совести.

Лейбористская партия, пытаясь держать хвост пистолетом, заявила, что этот результат был ровно то, что они хотели: премьер-министру нанесен ущерб, но она по-прежнему сохраняет за собой свою позицию. Лейбористская партия полагает, что миссис Тэтчер — главное препятствие партии тори, и в этом мнении (также как и в представлении тори, что она — их величайшая сила) есть некое правдоподобие, но точка зрения лейбористов, поздравляющих себя с тем, что премьер-министр теперь точно поведет консерваторов на следующие выборы, не вполне убедительна. Против кого вы скорее сплотитесь в Олимпийском финале — против трижды золотого медалиста, чьи результаты в последнее время несколько разочаровывали, или новичка, которого выставили на замену в последнюю минуту?

Понятное дело, лейбористы приветствовали «Депутат - ТВ» как возможность публично продемонстрировать то, в чем они уже долгое время были уверены, но что никак не могли втолковать на всеобщих выборах: что премьер-министр — тупорылая экстремистка, которая систематически руинировала страну на протяжении десятилетия. Самое время продемонстироровать это — в институции, известной как «Вопросы депутатов к премьер-министру»: каждый вторник и четверг в три-пятнадцать. Это тот момент в процессе управления государственными делами, которым парламентарии гордятся: в американской системе, указывают они, эквивалента нет. Премьер-министр обязана дважды в неделю являться в Палату общин и в течение четверти часа отвечать на вопросы парламентариев с обоих краев палаты о своих обязанностях и политике правительства. Это момент, по их словам, когда премьер-министр наиболее уязвима, когда миссис Тэтчер, полагающуюся только на свои служебные конспекты и на то, что у нее достанет сообразительности справиться с чем бы то ни было, что в нее швыряют, можно «вышибить из колеи» усилиями оппозиции. Спикер действует как арбитр и ведущий ток-шоу, предоставляя слово членам парламента вроде как наобум (обычно он чередует два края палаты), резервируя до трех вопросов для Нила Киннока и один для лидера либерал-демократов. И вот этот момент — одновременно священный и жизненно важный — в демократической жизни страны наконец должен был быть засвидетельствован голосующей общественностью.

Такова, во всяком случае, была теория. Реальность, теперь обнародуемая в прямом эфире дважды в неделю, оказалась несколько менее клокочущей и драматичной. Во-первых, есть традиция, которой хочешь не хочешь надо следовать. В соответствии с ней, каждая составная часть процедуры предваряется номинальным, чтобы не сказать идиотическим, вопросом — например, что премьер-министр собирается делать этим вечером. В ответ на что она объясняет, что намеревается дать обед послу Замбии, затем вновь занимает свое место, пока парламентарий приступает к своему «настоящему» вопросу. Когда с разрешения спикера палата может перейти к обсуждению следующей темы, сначала будет задан все тот же вводный вопрос, после чего премьер-министр поднимется, скажет: «Я отсылаю почтенного джентльмена к ответу, который дала несколько минут назад», — и снова вернется на свое место, чтобы выслушать собственно вопрос. «Вопросы депутатов к премьер-министру» состоят из множества вставаний и усаживаний. Когда с первым вопросом по теме разобрались, парламентарии будут стараться «ловить взгляд спикера», чтобы задать дополнительный вопрос. Это включает в себя вскакивание на ноги, бросание умоляющих взглядов в направлении председателя, и затем опять плюхание на зеленые обитые кожей скамейки, всех, кроме одного-единственного парламентария, которому в силу какой-то минутной и по идее произвольной справедливости выказал благоволение спикер. При том, что приблизительно половина палаты встает на ноги и рушится таким образом каждые тридцать секунд или около того, эффект получается как от клочковатой, но неопадающей Мексиканской волны.

Этот окольный метод выцыганить у премьер-министра какую-нибудь информацию и/или поддеть ее отягощается далее осведомленностью о том, что, кроме лидера оппозиции, ни один член парламента не вправе переспросить премьера в том случае, если ее ответ сочтен неудовлетворительным. Тори, как бы то ни было, скорее предлагают своему лидеру предсказуемые, даже подхалимские вопросы, с которыми она обычно справляется на раз. Например, на одном из первых показанных по телевидению «Вопросов депутатов» консервативная дейм[8] заднескамеечница Дженет Фукс спросила премьер-министра: «Отведет ли мой достопочтенный друг сегодня немножко времени на то, чтобы поразмышлять о… своем выдающемся достижении, каковым является тот факт, что впервые премьер-министром Британии стала женщина?» — после чего миссис Тэтчер охотно ровно так и поступила. Этот диалог скорее был бы уместен в последние годы режима Чаушеску в Румынии, чем в парламенте, который гордится тем, что здесь разговаривают без обиняков. Лейбористская партия, с другой стороны, разрывается между: а) тем, чтобы превратить вопрос в речь, и б) попытками выбить ее из седла, спросив о чем-то, к чему она может оказаться не готова. Джайлз Рэдис, член парламента от Северного Дарема с 1973 года и старейший лейбористский заднескамеечник, объясняет, что лучший способ сделать это — пригласить ее поразмышлять о достоинствах чего-либо, в чем она, согласно имеющимся сведениям, не видит никаких достоинств. Соответственно «Не расскажет ли премьер-министр палате, в чем состоят положительные стороны присоединения к механизму контроля курса валют ЕЭС?» может сбить с толку премьер-министра, которая не в состоянии думать о каких-либо положительных сторонах, вызывая тем самым раздражение проевропейски настроенных тори, которые с ней не согласны. Рэдис предлагает выбивать премьер-министра из седла таким образом примерно раз в две недели.

Заметят зрители, что казачок-то засланный, или нет, это другой вопрос. Соль телевидения — не в том, что происходит, а в том, что показывают. Консультант по имиджу, общавшийся с членами парламента перед тем, как подняли занавес, подсчитал, что влияние депутатов на телезрителей зависит от следующих факторов: 55 процентов — внешний вид, 38 процентов — голос и жестикуляция, и всего лишь 7 процентов — то, что они на самом деле сказали. Хотя палата изрядно повеселилась, когда им доложили об этих уморительных подсчетах, члены парламента тем не менее приняли эти кулуарные советы, касающиеся костюмов (рекомендуется умеренно-серый), сорочек (ничего полосатого) и галстуков (ничего особенно кричащего, ничего слишком темного). Каковой бы ни была в долгосрочной перспективе польза от «Депутат-ТВ» для электората, несомненно, что первыми выгодоприобретателями стали владельцы химчисток и торговцы галстуками в районе Вестминстера. Плешивым членам парламента даже предложили бесплатные papier poudre [9], чтобы их блистательные макушки не слишком отсвечивали; до ермолок, однако ж, дело пока еще не дошло.

К настоящему времени «Депутат-ТВ» снискал умеренный, неоспоримый успех, даже если «Вопросы депутатов к премьер-министру, похоже, не в состоянии составить конкуренцию по рейтингу «Шоу Опры Уинфри», напротив которой он стоит в сетке передач. Также и опасения по поводу дурного поведения не подтвердились (впрочем, все это надо еще проверить кабинетным кризисом или предвыборным периодом). Консерваторы иногда принимаются орать в сторону лейбористских скамеек «Тут Лондон, а не Бухарест!», а верноподданная оппозиция Ее Величества разражается воплями «Лакейское правительство! Холуи!». Но все это не более чем рутинные дипломатические любезности. Наибольший интерес в первые месяцы вызывали переднескамеечные обмены репликами между миссис Тэтчер и мистером Кинноком. Телетрансляции сулили лейбористской партии больше, чем тори: во-первых, телевидение продемонстрировало бы оппозицию собственно в деле (вместо всего лишь прений в студии); оба партийных лидера, каждый в своем собственном боксе, в окружении своей группы поддержки, будут показаны с полезным до известной степени равноправием; наконец, миссис Тэтчер могла оказаться уязвимой в тот момент, когда она была не в состояни заранее контролировать правила боя.

Однако ж, может статься, премьер-министр извлекла из этой затеи побольше пользы, чем оппозиция. Чем дольше продолжалось ее правление, тем пикантнее становились слухи. Она абсолютно сошла с нарезки, станут уверять вас все подряд: у нее паранойя; мания величия; тут на самом деле вся штука в гормонозамещающей терапии — из-за которой ей кажется, будто она будет править бесконечно. Когда в прошлом году стало известно, что премьер-министр время от времени посещает в Западном Лондоне врача, специализирующегося на нетрадиционной медицине, и, погрузившись в ванну с теплой водой, получает крошечные электрические разряды, это далеко не черчиллевское поведение поразило даже некоторых ее приверженцев как достаточно своеобразное. Но, возможно, от всех эти разговорчиков она только выиграла: ей всего-то нужно было выглядеть хоть сколько - нибудь вменяемой в «Вопросах депутатов к премьер-министру», чтоб показаться обнадеживающе адекватной.

На самом деле все сошлись на том, что она предусмотрительно поменяла свое поведение перед телекамерой. «Мы-то думали, сейчас нам покажут подлинную миссис Тэтчер — визгливую самодуршу, — сокрушается Джайлз Рэдис. — Но она не попалась на эту удочку. Она полностью сменила свой стиль. То она рычала, аки львица, а сейчас воркует, словно горлица». Дэвид Димблби, чуть ли не единственный политический интервьюер на британском телевидении, который не подползает к премьер-министру на четвереньках, предусмотрительно расслабив зажим ошейника, чтобы каблуку - «шпильке» легче было войти между шейных позвонков, вспоминает: «В прежние времена она стояла руки в боки и орала на оппозицию благим матом, как базарная баба». Теперь она «полностью сменила тон». Но даже и в этой модифицированной версии, смягченной ради телевидения, ее поведение остается отталкивающим, столь же неистовым, сколь и эксцентричным. Она стоит в своем боксе готовая ко всему — волосы забраны назад, строгие черты лица, все более и более упитанные формы круглятся под английским костюмом синего или изумрудно-зеленого, отсылающего к символике тори, цвета; оттуда, рассекающая в мелкие брызги штормовые волны верноподданной оппозиции Ее Величества, она напоминает резную фигуру на носу старинной ладьи, одинаково символичную и декоративную. Сейчас она щеголяет в больших очках, которые часто держит за дужку, зачитывая ответ, перед тем как сдернуть их — чтобы впериться в скамейки лейбористов взглядом василиска. Она никогда не была великой полемисткой или великой актрисой, но внешность ее всегда производила сильное впечатление. Как в пьесе Жарри «Король Убю» один исполнитель иногда представляет Всю Русскую Армию, так и миссис Тэтчер, кажется, осознает, что она работает за Всю Консервативную Партию. И среди прочих одним из условий этой роли является обязательство время от времени заглядывать за парапет и прислушиваться к отдаленному кошачьему концерту тех несчастных, которые по какой - то экстравагантной причине объединились в партии, не являющиеся консервативными.

В «Вопросах Депутатов к премьер-министру» на следующий день после того, как первое судно с вьетнамцами, приплывшее в Гонконг, посреди ночи отослали обратно в Ханой, мистер Киннок предпринял двухвопросную атаку, умышленно прибегнув к сравнению с насильственной репатриацией Британией казаков, которых в 1945 году обрекли на смерть в сталинских лагерях. Разве это не тот случай, спросил мистер Киннок, когда премьер-министр в данной ситуации был единственным человеком, который не мог сказать, что она «просто подчинилась приказам» в вопросе о репатриации вьетнамцев — по той самой причине, что она сама была «той, кто отдает приказания»? Хамоватое заявленьице; но Вся Консервативная Партия не соблаговолила и бровью повести даже и на эту клеветническую лабуду насчет военных преступлений. «Высказывания досточтимого джентльмена, — царственно ответствовала она, — ничтожны и чепуха». «Ничтожны и чепуха»: небезупречная деликатность и неабсолютное следование правилам грамматики едва ли навредят ей в глазах электората. Если Палата общин, с ее беспрестанным фоновым шумом, с ее школьнической строптивостью, с ее преобладанием мужчин и невысоким уровнем остроумия, часто больше всего напоминает столовку в приготовительном отделении частной школы-интерната, то миссис Тэтчер здесь отведена роль Надзирательницы. Это она присматривает за обедами и разносит рыбий жир; и когда Киннок-младший обвиняет ее в самых чудовищных на свете преступлениях, она просто слегка хмурит брови, словно ему опять, видите ли, не понравился ее заварной крем к пудингу. Потому как она перевидала на своем веку множество поколений мальчиков — бывали здесь паиньки и тихони, бывали огольцы и сущие троглодиты, но она-то знает, что все они, придет время, будут вспоминать ее легендарную строгость с нежностью. Также ей знакомо сочинение мистера Хилэра Бэллока, да и остальные, она знает, помнят это двустишие:

Детей держи в ежовых рукавицах,

Воздастся за труды сторицей.

Очень кстати «Депутат-ТВ» запустили ровно в тот момент, когда в более традиционных лондонских театрах открылся сезон рождественских пантомим. К обоим этим почтенным развлекательным жанрам относятся с сентиментальным уважением; оба регулярно прибегают к старейшим из сюжетов, в перерыве обновляя свои кадры; в обоих есть нечто инфантильное. Но тогда как Мать Парламентов может в некотором роде похвастать своей экспортируемостью, пантомима прочно остается локальным развлечением. Англичанам удалось экспортировать несколько удивительных вещей — крикет, мармелад, юмор Бенни Хилла, — но они так и не преуспели в том, чтобы сбагрить еще кому-нибудь свои новогодние пантомимы.

Исторические корни пантомимы лежат в арлекинаде, которая затем подверглась перекрестному опылению викторианским мюзик-холлом. В сущности, она состоит из сказки — истории Золушки, Матушки Гусыни, Ападдина, Дика Уиттингтона[10], - которая, не сбиваясь с традиционной повествовательной линии, постоянно обновляется злободневными отсылками, часто сатирического свойства. Главные ее изводы — фарс и мелодрама, с большими брешами, зарезервированными для сверхъестественного и сентиментального; она обращается разом и к детям, которые реагируют на неожиданные перипетии сюжета с потрясающей непосредственностью, и к сопровождающим их родителям, которых улещивают пикантными двусмысленностями, по идее через головы их отпрысков. Пантомима включает в себя два элемента, обладающих для британца исключительной привлекательностью: переодевание (главного мальчика часто играет девочка, а Даму Пантомимы — мужчина средних лет) и комические животные (которые тоже не то чтобы сами себя играют). Здесь сохраняется, пусть в разжиженной форме, мировоззрение, согласно которому Британия правит морями, и иностранцы здесь появляются в комических сценах на вторых ролях. Наконец, пантомима кичится своей всеядностью по части отношений с современной культурой — в любой момент на сцену запросто может ворваться какой-нибудь двухминутный телевизионный культ, на который родители только что подсели. Персонаж в костюме Дарта Вейдера распихивает телевизионных фокусников, старорежимный имперский расизм пробивается сквозь шуточки про ирландцев, и вся эта свистопляска уколбашивается с участием аудитории и пением хором: и уж туг кто халтурит, из того дух вон. Надо полагать — по здравому размышлению — не больно-то удивительно, что пантомима не особо популярна в других странах.

Это всегда был обветшалый, простонародный жанр: что в рот, то и спасибо. Родители, которые через много лет после того, как сами были детьми, вновь оказываются на своей первой пантомиме, как правило, сокрушаются о вырождении этого старинного популярного британского жанра, но правда состоит в том, что пантомима всегда была деградировавшей — в смысле пестрой, эклектичной, вульгарной, злободневной и местечковой. В самом ли деле одна пантомима «лучше», чем какая-нибудь другая, взрослому человеку определить практически невозможно. Наверно, тут важнее, что пантомима — обычно первое знакомство ребенка с театром и что очарование утопающих в темноте галерей, бархатного занавеса и мороженого в антракте, похоже, не уменьшается, да и как оно может уменьшиться. Удивительное дело, но пантомима не вызывает у детей отвращения к театру на всю жизнь.

В этом году было из чего выбирать — даже еще больше, чем обычно. Все что угодно: современные пантомимы, ретропантомимы, Зеленые пантомимы и даже (наверно, ничего странного, учитывая сексуальную двусмысленность жанра) лесбийская пантомима — «Снежная Королева: Рождественская сказка». Что касается кадровой политики, то жанр всегда рекрутировал личный состав из самых разных слоев исполнителей: вышедшие в тираж поп-звезды, телевизионные комики, юные дарования, лица среднего возраста, некогда прописанные по ведомству юных дарований, дошедшие до ручки и закаленные неудачами служители Мельпомены, которых раз в год на полтора месяца отрывают от пенсионных утех — пусть «повыбьют пыль из подмостков» и прокомпостируют мозги новому поколению юных дарований про романтику театральных белил, а еще сборная солянка из посторонних лиц, которые достаточно знамениты в своих областях, чтобы осуществить переход в театр, несмотря на вызывающий опасения дефицит сценического дарования. Эта последняя категория отражает природу современной славы и сама по себе является формой кросс-дрессинга: если вам аплодируют в одной сфере, то с распростертыми объятиями принимают и в другой, где у вас в силу самой природы вашего таланта нет профессиональных интересов. К примеру, в этом году в пантомиме засветились трое телевизионных дикторов — в Лондоне, Стивенэйдже и Торки. Рассел Грант, сфероидальный астролог, сделавший себе имя выступлениями в передаче «С добрым утром!», клоунскими свитерами и неприкрытой голубизной, выступил в главной роли в «Робинзоне Крузо» в Кардиффе. Эдди Кидц, мотоциклист-трюкач, перемахнувший через кучу лондонских автобусов и по ходу дела переломавший себе чуть ли не столько же конечностей, явился не запылился в «Дике Уиттингтоне» в Дептфорде. Но подлинным новшеством были кулачные пантомимы. В Рединге можно было увидеть Барри МакГигана, экс-чемпиона мира в полулегком весе, дебютировавшего в театре в «Белоснежке» — тогда как саму Белоснежку, странным образом очень сноровисто — в пантомиме такое случается нечасто, играла Линда Лусарди, одна из самых любимых топлесс-моделей страны. В лондонском гвозде сезона, «Аладдине», также блистал боксер, бывший обладатель звания чемпиона Британии в тяжелом весе Фрэнк Бруно.

Бруно, первый чернокожий чемпион в своей весовой категории, — очень большой, очень воспитанный и очень популярный. Он является великолепной иллюстрацией к традиционному британскому почитанию тех, кто не унывает при поражении, — синдрому «отважной маленькой Бельгии» в национальном духе. Многие десятки лет в стране не было боксера, способного выиграть титул чемпиона-тяжеловеса, но то, как именно американские победители разделывались с местными чемпионами, всегда подвергалось пристальному рассмотрению. Генри Купер однажды завалил Кассиуса Клэя (а затем его самого завалили) на брезент левым хуком, и за то что он вырубил Липа[11], хотя бы и всего на пару секунд, Купер с тех пор на веки вечные сделался национальным героем, снискав возможность рекламировать туалетные принадлежности Брюта и появляться в бесчисленных телевикторинах и турнирах по гольфу для знаменитостей. Бруно — самый симпатичный чемпион со времен Купера, и за то, каким макаром он в прошлом году потерпел неизбежное поражение от Майка Тайсона, нация прониклась к нему такими чувствами, что поколебать их может разве что обвинение в покушении на растление малолетнего. Он честно продержался несколько раундов, один раз так врезал Тайсону, что мы были практически уверены, что он, считай, напрочь ухайдакал американского чемпиона и не опозорил флаг. Храбрый верзила Фрэнк! Телевизионщики за ним только что в очередь не выстраивались; в театре «Доминион» на Тоттнем-Корт-роуд на шесть недель он получил роль в «Аладдине»; а в новогодней церемонии вручения наград[12] королева пожаловала ему звание кавалера Британской империи пятой степени.

В «Доминионе» Бруно играет Джинна, раба Лампы, главная задача которого — тут же материализоваться, когда Аладдин трет волшебную лампу и просит его о помощи. Бруно и так никогда не был Нижинским ринга, вот и его Джинну так же было далеко да парижских трелей. Когда от него требуется танцевать, он смотрит себе на ноги — как бы те не дали маху и сгоряча не отчебучили чего-нибудь не то; когда от него требуется боксировать, он смотрит себе на руки, как бы те не дали маху и сгоряча не отчебучили чего-нибудь то. Он играет с усердием дубовой колоды, трогая публику безупречным знанием текста, выдавая слова так же, как он выдавал удары слева, — скорее заученно, чем по наитию. Однако эта его неуклюжесть в глазах зрителей только прибавляет ему популярности, и когда экс-чемпион в тяжелом весе стоит на сцене, в облачении наполовину с боксерского ринга, наполовину из «Династии» (женские полусапожки на каблуке и громадные плечищи), выглядит он не так уж и нелепо.

«Аладдин», сказка о любви младшего сына китайской прачки к дочери императора, по существу, выражает идею яппи нашего времени: все, что нужно сделать, — потереть волшебную лампу (заключить правильную сделку, грамотно купить фьючерсы), и в твоем распоряжении окажется сколько душе угодно товаров, услуг и любви. Здесь также имеется один архетипически фрейдистский момент — когда злой Абаназер соблазняет мальчика-с-пальчика Аладдина (которого играет невинная крошечка-хаврошечка со смазливым личиком и в очень коротких шортиках) посетить Темную Пещеру, где хранятся все Спрятанные Сокровища. «Мне войти, дети?» — с младенческой непосредственностью спрашивает этот разом целомудренно-искусительный мальчик-девочка у своей препубертатной публики. «Несет!!!» — вопят дети в ответ, умоляя его/ее что есть мочи. Но она таки входит — в Темную Пещеру со Спрятанными Сокровищами, и убеленные сединами аксакалы в аудитории с пониманием кивают.

По большей части, однако ж, представление состоит из быстрых переодеваний, цель которых — раззадорит! разнящуюся по интересам публику: заморочить голову детям, угомонить мамаш и расщекотать папаш. Персонажи прикатывают на мотоциклах или феерическим образом прилегают на и надежных проволочных тросах; «китайский» хор (в любом случае странное понятие — учитывая хрестоматийную стыдливость этой нации) разгуливает в сатиновых трусах; откуда Ни возьмись вдруг выскакивает телевизионный фокусник с Непостижимой сюжетной функцией и показывает серию трюков, чтобы затем уступить дорогу Утенку Дуби и Его Друзьям, компашке животных-марионеток высотой в фут, которые отплясывают под дискомузыку — номер, бог весть почему утраченный во взрослом театре. Также нам не следует забывать китайских полицейских, амбалов в услужении у Императора. В данной версии их играют Толстушки, варьете не варьете — полдюжины дебелых дамочек в возрасте примерно от тридцати до пятидесяти, потакающих идее о том, что женская тучность в сущности забавна. От природы порядочные пампушки, чтоб уж никто не усомнился в их габаритах, они еще и нарочно запихивают себе под одежду подушки и, демонстрируя страннейший вид транснационального трансвестизма, изображают китайских полицейских на манер викторианских бобби. Соответствующим образом они поют и пляшут — что, понятное дело, только добавляет им шарма, а затем — вот она, их толстомясая лепта в свадебный пир Аладдина и его Принцессы — Толстушки выстраиваются, чтобы грянуть «Сгодится все». Да уж, в пантомиме все так оно и есть.

Однако что касается гротескной комедии, то с наступлением девяностых профессионалам пришлось очистить место на сцене, и не в первый раз уже, для Палаты общин. Когда в эфир был запущен «Депутат-ТВ», газеты стали давать материалы на тему «Депутаты на голубом экране», но ни одна из них не вычислила, какому именно клоуну суждено было оживить новогодние праздники судебным разбирательством по поводу старого доброго закулисного секса во внерабочее время. Рон Браун, лейборист, член парламента от Лейта, пригорода Эдинбурга, сорокадевятилетний пышногривый представитель левого крыла партии, ритуально характеризуемый выражением «белая ворона» — термин, который парламентские обозреватели приберегают для тех, кто малость с приветом, но любопытны, со странностями, но вызывают к себе симпатию и основательно непригодны для занятия высших должностей. Сейчас таких персонажей больше на скамейках у лейбористов, чем у консерваторов. Лейбористская партия лелеет их за колоритность, нонконформистский флер, способность огорошить, наконец, зато, что они являются живым напоминанием о том, что Лейбористская партия — это церковь, открытая для всех. Тори также лелеют эти незакрепленные пушки оппозиции за их талант ставить в неловкое положение собственных лидеров и за то, что они являются неопровержимым и ярким доказательством того, что вся Лейбористская партия глубоко безответственна.

Рона Брауна избрали в парламент в 1979-м. Два года спустя его на пять дней отлучили от Палаты общин после того, как он назвал консервативного члена парламента лжецом; ближе к сегодняшнему дню его отлучили снова, после того как он схватил булаву[13] и повредил ее. (Стоимость ремонта: ?1200.) Когда его арестовали в Глазго — он протестовал против визита в город миссис Тэтчер, — полиции понадобилось некоторое время, чтобы убедиться, что его утверждения о том, что он в самом деле является членом парламента, соответствуют действительности. (Штраф: ?50.) Но до сих пор двумя его похождениями, наиболее взволновавшими таблоиды, были миссия к полковнику Каддафи в Ливию и оплаченный по полной программе визит к поддерживаемому СССР афганскому правительству: фотографии депутата, позирующего у советского танка, очень порадовали тори и на некоторое время сделали его в палате сатирически известным под именем Брауна Кандагарского. В то время вояжи такого рода вызывали всяческое осуждение, хотя недавние события подтвердили, что проблемой нахождения друзей в политически меняющемся мире озабочены не только белые вороны. Например, в 1978 в Британию с официальным визитом прибыли президент Чаушеску с супругой — в тот момент Румыния считалась диссидентствующей страной внутри советского блока. Враг моего врага — мой друг, и королева наградила Чаушеску почетным рыцарством. (Эта относительно редкая почесть оказывается иностранцам, к которым Британия испытывает искреннее расположение: рыцарства были удостоены Боб Гелдолф, Роналд Рейган, Каспар Вайнбергер и Магнус Магнуссон, исландская телезвезда.) Но затем, после Горбачева, Румыния поменяла свой статус — из Отважного Бастиона, Взбунтовавшегося Против Советского Империализма, превратившись в Паршивую Балканскую Диктатуришку. (Разумеется, она всегда была и той, и той, но страны редко добиваются в чужих глазах сложной, двойной категоризации.) В микроскопический промежуток времени между падением Чаушеску и его казнью королева умудрилась лишить румынского правителя его сомнительного рыцарства.

Как выяснилось из последнего связанного с ним судебного казуса, Рон Браун является ниспровергателем даже и не только тех традиций, которые можно было предположить. За последние тридцать или около того лет почти парламентским регламентом стало то, что бесчестье приходит к двум главным партиям с разных сторон. Тори горят на сексе, а лейбористы — на взяточничестве. Это не значит, что лейбористские члены парламента непременно — застегнутые на все пуговицы супруги, а тори — финансово непогрешимы; просто они благоразумны — или плутоваты — в разных сферах жизни. В случае Рона Брауна, однако, это был секс, и именно вследствие эротического аспекта ситуёвина, ставшая предметом судебного разбирательства в Льюисе, Сассекс, получила известность как Дело о Трусах Нонны.

В течение трех лет жизнь мистера Брауна складывалась весьма успешно. У него были жена и избирательный округ в Шотландии, а любовница и место в парламенте — в Англии. Нонна Лонгден, женщина, о которой идет речь, ухитрилась даже сопровождать его в качестве «секретаря» во время визита к полковнику Каддафи. Раз как-то мотор чихнул: в желтой прессе всплыло сообщение о том, что Рон и Нонна занимались сексом в душе в здании Палаты общин — но тут не было ничего слишком необычного, такого, что невозможно было бы отрицать. Однако ж когда пара распалась, миссис Лонгден завела себе нового любовника — некоего Дермота Редмонда, торговца коврами в твидовой охотничьей фуражке, как оказалось, с судимостью за мошенничество, и вот тут уже температура поползла вверх. В один прекрасный день Браун зашел в квартиру Нонны недалеко от Гастингса, и с этого момента версии того, что там произошло, начинают расходиться. По мнению стороны обвинения, член парламента, будучи в нетрезвом состоянии и распаленный ревностью, пришел в исступление и бутылкой Liebfraumilch вдребезги расколошматил все окна в квартире; когда перетрухнувшая Нонна призвала на помошь Дермота, торговца коврами, депутат похитил магнитофон, две пары трусов, фотографию миссис Лонгден, литую золотую брошь и пару фарфоровых серег, после чего скрылся с места происшествия. Согласно утверждению защиты, мистер Браун всего лишь тихо-мирно выпивал с миссис Лонгден в тот момент, когда торговец коврами разрушил эту семейную идиллию, и это в результате его необузданной ревности квартире был нанесен вышеописанный ущерб. Более того, в намерения члена парламента не входило надолго лишать Нонну ее ценностей; он взял их всеголишь в качестве залога возвращения неких «деликатных в политическом отношении» кассет, находящихся в ее владении; — которыми, между прочим, она пыталась его шантажировать на сумму ?20000. Что касается двух пар трусов, то это сама миссис Лонгден шутки ради обмотала ими магнитофон, что и объясняет их присутствие в кармане члена парламента в тот момент, когда тот был задержан полицией на местной железнодорожной станции.

Дело о Трусах Нонны служило источником бодрости для Суда короны в Льюисе (и прилегающем к нему избирательном округе, голосующем за консерваторов) на протяжении недели. Присяжным была продемонстрирована бутылка Liebfraumilch, с травяным хохолком, торчащим из горлышка; равно как и две пары трусов (одни белые и одни черные, чтобы не было недомолвок). Миссис Рон Браун всю неделю просидела в суде, «безмолвно поддерживая своего мужа» — или, может статься, безмолвно проклиная его имя. Сам мистер Браун отказался занять место для дачи свидетельских показаний — решение, из которого нельзя сделать никаких юридических выводов, но наблюдатели, не будь дураками, судят много о чем — в данном случае о предполагаемом мнении юристов депутата, согласно которому если их клиенту позволить встать на задние лапы, то он загонит сам себя в такую феерическую задницу, что обвинение съест его заживо. Присяжные столкнулись с двумя различными обвинениями и двумя дико различающимися мнениями о реальности. В высшей степени разумно они пошли на компромисс: член парламента был признан невиновным в воровстве, но повинен в злоумышленном нанесении ущерба (штраф: ?1000. Компенсация: ?628. Возмещение расходов стороны обвинения: ?2500.) Судья Джон Гауэр, королевский адвокат, сказал: «Я уж даже опасаюсь произносить слова «дамские трусы», потому что этому предмету стали приписывать значимость, абсолютно непропорциональную его истинному месту в этом деле». Миссис Рон Браун сказала: «Мой брак сейчас не менее хорош? чем двадцать семь лет назад», — и заявила, что не удивлена поведением своего мужа, «зная мужчин и прожив с одним из них двадцать семь лет». Сам Рон Браун, когда его спросили, собирается ли он подать в отставку, сказал: «Нет, а с какой стати?»